Долго после этого не мог он смотреть в глаза ни матери, ни сестре. «Академия» в глинище, Григин «университет», который Юрка посетил только один раз, произвели в нем переворот гораздо больший, чем все три года учебы в школе.
В четвертом классе мать подарила Юрке два цветных карандаша — зеленый и красный. Редактор где-то раздобыл, расщедрился — выделил корректору, а она их тут же в сумочку — и домой, Юрочке:
— На вот тебе, рисовать будешь!
Ксюша увидела такую роскошь, ударилась в рев:
— А мне? Я тоже хочу рисовать!
— Мала еще, — сказала мать. — Вот пойдешь в школу — тогда и тебе куплю. А может, еще и лучше: целую коробку, а в ней шесть штук! И все разные! Синий, красный, желтый — какие хочешь!
Слушая материну красивую речь, Ксюша перестала реветь, улыбнулась, но, увидев карандаши, снова заныла:
— Я сейчас хочу рисовать вот этими.
— Порисуешь, порисуешь и этими, Юра даст тебе порисовать.
— Ага! — воспротивился Юрка. — Это мои! Я никому не дам! Она их испортит.
— Будете спорить, никогда ничего не куплю, — пригрозила мать.
Подкараулив, когда Юрка выпустил карандаши из рук, Ксюша схватила их и кинулась бежать. Юрка тут же догнал ее, стал отнимать. Однако маленькая, но цепкая, как кошка, девчонка не поддавалась ему. Она прижала карандаши к животу, сама свернулась в комочек, отбивалась от Юрки ногами и все время норовила поймать зубами его руку и укусить.
Юрка повалил сестренку на пол, и они завозились в одном клубке, как щенята. Оба вошли в такой азарт, что уже не могли остановиться, если бы даже и захотели. Наконец Ксюша обессилела и выпустила из рук карандаши. Но Юрка не заметил этого, продолжал душить сестренку, пока та, увидев обезумевшие глаза брата, не закричала испуганно:
— Ма-ма-а!..
На крик прибежала мать, схватила за воротник Юрку, отшвырнула, как нашкодившего котенка, в угол:
— Ты что же это, мерзавец, делаешь?!
— А она мои карандаши взяла! — раскрасневшийся, запыхавшийся Юрка смотрел на мать бегающими бессмысленными глазами.
— Я тебе вот дам карандаши!.. Я тебе дам карандаши, паршивец! — И, сорвав с гвоздя полотенце, принялась хлестать его по голове, по плечам, приговаривая: — Не смей, не смей трогать девочку! И пальцем не смей к ней прикасаться! Ишь ты, стервец какой объявился! Руки отрублю топором — так и знай, если еще хоть раз тронешь ее!
В субботу, как обычно, была большая стирка, после чего мать купала детей и напоследок мылась сама. Юрка, как старший, подвергался этой процедуре первым. Мать усаживала его в корыто с чистой водой, намыливала мылом волосы и, взбив на них обильную пену, долго и основательно скребла Юркину голову своими крепкими пальцами. Все обшарит, ни одного местечка не оставит. Особенно тщательно вымоет за ушами, в ушах, шею и даже в нос залезет. Это Юрке было неприятно, он отворачивал голову в сторону, ворчал:
— Да ну, мам… Да ну…
— Ничего, ничего! Сам небось не каждый день и умываешься!
— Ну да!.. — возражал ей Юрка.
Последнее время мать уже не сажала Юрку в корыто — он сам садился в него. Раздевался догола и, немного стесняясь, лез в воду, пробуя ее сначала ногой.
— Не бойсь, не горячая, — торопила его мать, подтаскивая к себе скамеечку. — Садись, садись, а то у меня еще делов много: Ксюшку помыть, самой искупаться, бельишко ваше достирать. — И она, решительно схватив Юрку за загривок, нагнула пониже, начала плескать на его голову теплую воду. — Ноги, ноги пошире раздвинь — мне до воды не достать. Большой какой вырос, уже в корыте не помещаешься! — И вдруг рука ее задела за что-то упругое. Она сначала не поняла, что это такое, нагнулась и увидела напружиненный, кривенький, как фасолевый стручок, Юркин отросточек. Не зная, как быть, она больно ударила Юрку мокрой рукой по затылку, закричала: — Ты об чем думаешь, паршивец? Ты об чем думаешь? — И она, бросив с силой мыло в корыто, так что брызги полетели во все стороны, вскочила со скамеечки. — Сам!.. Сам мойся!.. — И убежала, вытирая на ходу руки о фартук.
Юрка сидел скукожившись, не совсем понимая, в чем его вина, и все-таки догадываясь, о чем идет речь, сгорал от стыда.
После он долго не мог поднять на мать глаза, а она больше уже никогда не купала его…
В пионеры Юрку приняли, мать беспокоилась зря: история с премией к тому дню под забылась, а принимали их сразу всем классом. Выстроили всех у доски в два ряда, старшая пионервожатая прочитала слова торжественной клятвы, ребята хором повторили их, потом та же вожатая повязала каждому галстук, и на этом торжественная церемония приема закончилась. Хотя и проходила она несколько суховато, тем не менее Юрку, как и других ребят, она взволновала. Юрка косил глаза на свою грудь — на галстук — и был счастлив.
Но минутой позже, когда выбирали председателя совета отряда, радость его омрачилась: председателем избрали не его, как он думал и хотел, а отличницу — Ингу Фонареву — длинноногую жирафу. «Городская» — дразнили ее ребята, потому что она вместе с родителями приехала в поселок из города совсем недавно — отец ее работал инспектором в районо. И разговаривала Инга по-городскому культурно: «чево», «ково»? Соперница, конечно, серьезная, Юрке с ней тягаться трудно. Тем более что рыльце у него было все-таки в пушку: история с премиальной книгой подзабылась, видать, не совсем. Юрка обиделся, нагнул голову, насупился, чувствовал себя обделенным, несправедливо обойденным.
Дома мать подлила масла в огонь:
— Не был бы дураком тогда, назначили б тебя председателем. Хорошо хоть в пионеры приняли.
— Да… У нее отец в районо работает…
— Мало ли что! «Отец»! А ты должен вести себя так, чтобы никакой отец тебе не был помехой.
Юрка очень хотел, чтобы так и было, как говорила мать. И вскоре судьба ему улыбнулась.
Ах, эта судьба: никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь и что явится причиной твоего подъема или падения!.. Так и у Юрки. Его вдруг избрали редактором стенной газеты. И как ни странно, основную роль в этом сыграли его цветные карандаши.
Не успела вожатая спросить, кого выдвинуть в редакторы, как Лизка Пузырева выкрикнула:
— Чижикова! Чижикова! Он хорошо рисует, и у него есть цветные карандаши!
Юрка действительно рисовал хорошо, оценки по рисованию у него были всегда отличные. Последнюю его картинку «Зима» — хатка-мазанка под соломенной крышей, стожок сена возле нее, следы на первом снегу и дымок из трубы — учитель особенно хвалил. Идиллическая картинка. Правда, Юрка ее не сам придумал, он подсмотрел в книжке и срисовал. Но все равно — какой-то вкус проявил.
Но Лизка, Лизка какова! Добрая душа, знать, у нее: несмотря ни на что, она выдвинула Юрку! Молодец!
Доволен Юрка. Однако больше Юрки была довольна мать:
— Ну вот, наконец-то успокоил мою душу: и в пионеры приняли, да еще и редактором выбрали. Смотри же теперь старайся. Будешь стараться — и председателем станешь. Станешь! Только будь умницей. — И она многозначительно потрясла перед его носом указательным пальцем.
И Юрка старался. Первый номер «Отличника» разрисовал так, что все ахнули. Заголовок написал красным и оттенил зеленым, буквы получились объемными, будто их вырезали из деревянных брусков. Заметки сам сочинил на разные темы — все с призывом учиться на «отлично». В конце нарисовал плоскокрыший скворечник, только без круглого отверстия — летка. Вместо него он сделал длинную прорезь в крыше, а на самом ящике вывел броско: «Для заметок».
Вожатая и учительница были в восторге от газеты, и Юрка сразу взлетел на седьмое небо от счастья. На сверстников стал смотреть свысока: в его руках пресса — грозное оружие!
Однажды случилось матери дежурить в ночную смену, и она, чтобы не оставлять детей одних, попросила соседскую девушку Людку Селезневу переночевать с ними. Людка — красивая, черноглазая, давно созревшая к замужеству девка, да вот беда — жениха пока почему-то не находилось.
Людка пришла к Чижиковым не одна, с подружками. Они сначала играли в карты, но игра им быстро надоела, и они начали о чем-то шушукаться, сдвинув головы в одну кучу. Их шушуканье все чаще и чаще прерывалось общим хохотом. Они зажимали ладонями рты и прыскали от душившего их смеха, поглядывая на спящую Ксюшу.
Юрка сидел за учебником, но напряженно прислушивался к девчатам. Те сначала обсуждали ребят, а потом перешли на анекдоты. Юрка удивился, думал, анекдотами увлекаются только пацаны вроде Григи, а тут!..
Часам к десяти Людкины подружки ушли, и Юрка быстро забрался в постель. Людка выключила свет, повозилась, раздеваясь в темноте, проговорила, будто сама себе:
— Ой, прохладно чтой-то… Лягу я к тебе, Юрок, теплее будет. А?
Юрка не успел что-либо сообразить, как она уже нырнула под одеяло, и он отодвинулся подальше к стенке, давая ей место. Людка прижалась к его спине всем телом, зашептала ему в затылок:
— Какой ты тепленький!..
И Юрке стало вдруг так хорошо, что даже в горле непривычно заточило. Он затаился, боясь нарушить это непонятное состояние, но вскоре ему захотелось вытянуться во весь рост, он зашевелился и непроизвольно повернулся к ней лицом. Людка крепко обняла его, опрокинула на себя и принялась жарко целовать, мять, тискать. В какой-то момент она ловко сдернула с него трусишки, обвила его ногами и все целовала, целовала и шептала: «Хороший мой… Славный мой мальчишечка… Сладенький мой… Не торопись, миленький… Не торопись…»
Он так и заснул у нее на груди. А когда проснулся, ее уже не было, и он долго не мог понять, было ли то наяву или все это ему приснилось.
А когда увидел ее вечером, глазенки его загорелись, он весь так и затрепетал, но она незаметно для других приложила палец к губам и строгими глазами приказала: «Молчи!» И он понял, что это только их тайна, а потом ждал не мог дождаться, когда снова случится ночное дежурство у матери.