Но так и не дождался: Людка вскоре завербовалась и уехала на стройку в Сибирь. Юрка тосковал, со временем пытался задавить свою тоску, подбираясь по ночам к другим ночевальщицам, но те почему-то били его по рукам, прогоняли, грозили рассказать обо всем матери.
В пятом классе Юрка поменял школу — стал ходить в новую десятилетку на станцию. Старая, начальная, вместе с учительницей осталась на выгоне как пройденный этап. А тут вместо одной учительницы сразу стало несколько — на каждый предмет особый учитель. И в классе появилось много новых учеников — влились из других школ.
Все новое, и все по-новому. Начались и новые выборы, и новые назначения. Председателем избрали не его и даже не Ингу, а станционного Гену Самохвалова. И Юрка поначалу струхнул: «Эти станционные забьют!.. Если с Ингой не посчитались, то со мной и подавно…» Но когда речь зашла о редакторе, станционные отнеслись к этому как-то безразлично: то ли они не придавали этой «должности» значения, то ли у них не было подходящей кандидатуры — и редактором остался Юрка. Остался, но нос особо не задирал, старался ладить со станционными, искал с ними дружбы: они ему нравились. Они были шустрее, «образованнее», раскованнее и потому интереснее, чем Юркины «земляки». Даже Грига померк перед ними, теперь Юркиным кумиром стал Гена Самохвалов — высокий, бровастый, с надменно томными глазами паренек.
В начале второго полугодия в школе появилась новая молоденькая учительница, которая смутила Юркин покой. Вернее, не столько она сама, сколько ее колени — круглые, упругие, гладкие. Пришла, села за стол, а коленки ее — вот они, перед самыми Юркиными глазами. Его даже в жар бросило, он хотел отвести глаза в сторону — и не смог. Кровь вдруг заиграла, ему стало неудобно сидеть, он завозился на скамье, ища удобное положение и не находя его. Вспомнилась почему-то Людка Селезнева, и во рту сразу пересохло. Урок прошел как во сне, о чем говорила учительница, не запомнил ни одного слова, а перед глазами все стояли ее коленки.
Ночью спал плохо, ворочался. На другой день не мог дождаться ее урока. И когда она пришла и села за стол, у Юрки голова закружилась.
Заметив неладное, учительница вызвала его к доске и попросила рассказать урок, но голова его была как в тумане. Тогда она сказала ему:
— Возьми свою тетрадь и пересядь на заднюю парту: так будет лучше.
Под недоуменными взорами всего класса Юрка поплелся на «Камчатку». На перемене ребята допытывались у него:
— Почему она тебя пересадила?
— За что?
Юрка двигал плечами, отвечал:
— А кто ее знает?.. Взъелась чего-то…
А сам тайком преследовал учительницу и был вне себя от счастья, когда видел ее.
Неизвестно, чем бы кончилась эта Юркина любовь, если бы не Гена Самохвалов.
Случилось так, что Самохвалов пригласил Юрку к себе домой:
— Зайдем ко мне? Я тебе кое-что покажу.
Юрку уговаривать не надо — рад до смерти, что Генка так выделил его. Пришли. Жил Генка в большом двухэтажном каменном доме на верхнем этаже. На лестнице пахло кошками, но Юрка этого не заметил, он поднимался по выщербленным бетонным ступеням с таким трепетом, будто во дворец входил.
Генка сам открыл дверь, объяснив:
— Предки на курорт укатили. Проходи!
Вошел Юрка — и первым делом к окну: высоко ли? Высоко! Позавидовал: «Живут же люди!»
— Хочешь, я тебе кое-что покажу? Только поклянись, что никому ни звука!
— Ладно…
— Нет, ты клянись!
— Клянусь! — сказал Юрка.
Генка взял стул, встал на него, снял со шкафа картонную коробку и извлек из-под самого низа сверток, скрученный в трубочку и перевязанный шнурком Развязал, осторожно развернул листы на столе, придавив уголки тяжелыми предметами, чтобы они не скручивались, и отступил в сторонку.
Увидев картинки, Юрка ахнул, кровь хлынула в лицо, слова вымолвить не может: голые девки! Да такие красивые, да в разных позах!
— Ну что? — спросил Генка. — Получше твоей ботанички, по которой ты слюни пускаешь?
Юрка еще больше покраснел, взглянул на Генку — откуда он знает?
— Вижу! Не маленький!
Немного придя в себя, Юрка наконец спросил:
— Где ты их взял?
— Отцовы игрушки. Прячет! А я подсмотрел. Правда, мировые бабенки?
Юрка кивнул и невольно потянулся пальцем к картинке, чтобы потрогать — ведь сидит девка как живая и смотрит так ласково, призывно. Проглотил Юрка слюнку, переступил с ноги на ногу, вытер пот со лба.
— Слушай, — сказал Генка. — Хочешь, я тебя научу, как обходиться без этих баб?
Не понял Юрка, о чем говорит Генка, но кивнул машинально, и тот быстро расстегнул на себе штаны, пояснив:
— Вот так… Смотри на нее и… А хочешь — закрой глаза и представляй кого-нибудь… Можешь даже свою ботаничку…
Вскоре оба осоловели, обмякли, друг другу в глаза смотреть стыдились. У Юрки на душе было противно…
Однако уже на другой день он снова потянулся к этому занятию. Генкина наука пришлась Юрке по душе: он так увлекся этим, что стал таять, будто свеча. За несколько месяцев Юрка извел себя до последней крайности: исхудал, глаза ввалились в глубокие орбиты, взгляд стал пустым, безразличным.
Мать не на шутку всполошилась, повела его к врачу:
— Может, у него чахотка?
К счастью, врачом оказался мужчина, притом умный. Он осмотрел, выслушал Юрку и, ничего не найдя, попросил мать выйти из кабинета:
— Оставьте нас вдвоем. — И когда она вышла, приказал Юрке: — Спусти штаны. Быстро! Так. А теперь покажи мне ладонь правой руки.
Юрка вспыхнул, уши, лицо запылали огнем, руки задрожали — он не мог совладать с пуговицами.
— Слушай меня внимательно, — сказал доктор строго. — Если не бросишь это занятие, очень быстро все кончится для тебя плохо. Умереть не умрешь, но идиотом станешь. Расти не будешь. Мозг отупеет, руки станут трястись… Они у тебя уже сейчас вон какие непослушные. И учиться стал хуже. Хуже ведь, верно? Ну вот. Будешь как Сеня-дурачок. Знаешь такого? Ходит вечно слюнявый, улыбается всем, ноги кривые, руки трясутся и ничего не соображает. Ты — первый кандидат ему в напарники. Хочешь быть похожим на него?
Юрка покрутил головой.
— Нет. Тогда дай слово, что прекратишь это занятие.
Юрка кивнул.
— Одевайся.
— Ну, что у него, доктор? — допытывалась мать у врача. Тот долго молчал, записывал что-то в историю болезни. Потом сказал:
— Пока ничего страшного. Вовремя привели его, хорошо сделали, усильте питание, и пусть побольше с ребятами играет на воздухе.
— С питанием я и так его не ограничиваю, — оправдывалась мать. — И гуляет же…
— Вот и хорошо. Через месяц приведите его ко мне снова. Обязательно!
Вид Сени-дурачка подействовал на Юрку отрезвляюще.
В итоге Юрка снова оказался в выигрыше: он опять стал в центре внимания. Лучшие кусочки — ему, он больной, он то, он сё. Юрочку не трогают, Юрочку оберегают, не обременяют. «Как чувствуешь себя, Юрочка? Как настроение? Как аппетит?» Юрочка запускал под лоб глаза, делал блаженное лицо, отвечал неопределенным пожатием плеч. И тут же слышалось в ответ:
— Ах, ах… Бедный мальчик!.. Бедный мальчик!..
В шестом классе вожатая сказала Юрке:
— В стенной газете должна отражаться жизнь отряда. Надо привлекать и других ребят к участию в газете. Помещать их творчество.
— Какое творчество? — не понял Юрка.
— Ну как «какое»? Пусть пишут заметки, рисуют. Сочинения разные — стихи, рассказы…
— Стихи? — удивился Юрка и, быстро перебрав в уме всех ребят класса, сказал: — У нас таких нету. — И усмехнулся: — Как Пушкин, что ли?..
— А ты узнай — может, и есть. Многие сочиняют, но показать стесняются.
«Многие?» — еще больше удивился Юрка и задумался: а вдруг и правда кто-то сочиняет? А что, если бы он сам сочинил стишок? Вот бы все ахнули! Попробовать? Но про что? Про зиму? Про лето? Про осень? И мозг его заработал — не остановить. Пришел домой — тут же сел за стол, принялся грызть кончик карандаша — так делают поэты, видел в кино.
У Пушкина про осень, у Некрасова — про осень… И на дворе — осень…
Осень. С полей все убрали.
Овощи домой отвезли.
Картошку в погреб склали.
И дождливые дни поползли.
Сады обголились,
Уж больше ничто не растет.
Дожди все чаще полились.
Скоро зима придет.
Написал, прочитал — и голова закружилась, как после катания на карусели. Стихи! Сам сочинил!
— Мама! — закричал он и побежал к ней: — Прочитай вот!
Мать прочитала и, возвращая листок, сказала:
— Ну и что ж тут такого? Складный стишок. И все понятно. Выучить задали? Учи, учи. Он небольшой и нетрудный.
— Гм! — заулыбался Юрка. — Это же я сам сочинил!
— Сам? Да не может быть! Как же это тебя угораздило? Ой-ой! — Она поцеловала его в макушку, снова взяла листок, прочитала вслух и потом долго смотрела молча на Юркины каракули. — Да как складно-то! Мой сыночек! Прости меня, пожалуйста, за все. — Она скривила лицо в плаксивую гримасу. — Я ведь простая.. А ты вон уже какой… А я тебя… Прости… — И опять стала читать стишок, и качать головой, и вытирать слезы. — Покажи учительше. Обязательно покажи, пусть проверит.
На другой день Юрка показал стишок учительнице русского языка и литературы.
— Марья Ванна, я сочинил стишок. Проверьте, пожалуйста, — Юрка смотрел на учительницу чуть снисходительно.
Учительница складывала в стопку тетради, журнал, собираясь уходить из класса. Машинально взяла у Юрки листок.
— Что у тебя?
— Стишок, я сам сочинил. Проверьте.
— Сам сочинил? — Учительница впилась глазами в написанное. — Неужели сам? — Она пристально посмотрела на Юрку. — Оставь мне свой стишок. На следующем уроке поговорим. Ладно?
Юрка кивнул. Хотя учительница пока ничего не сказала, но его все равно распирала гордость: он видел, что сразил ее. Может, не так, как мать, но сразил. Следующего ее урока он ждал с нетерпением и волнением.