Учительница вошла как обычно, но Юрке казалось, что все стало иным, чем всегда, будто изменились и голос ее, и настроение, и обращение. А все потому, что сверху на тетрадях лежал знакомый листок — он узнал его сразу.
Отметив отсутствующих, она закрыла журнал, взяла листок и стала громко, с выражением читать Юркины стихи. Прочитала, спросила:
— Кто назовет автора этого стихотворения?
Все поглядывали друг на друга, перешептывались: Некрасов? Пушкин?
Инга Фонарева робко сказала:
— Некрасов…
Юрка, нагнув голову, ковырял ногтем парту, краснел.
— Нет, не угадали, — сказала учительница. — Это стихотворение написал ваш товарищ — Юра Чижиков.
Класс на минуту вдруг онемел, а потом дружно выдохнул и загомонил на разные голоса. Все смотрели на Юрку как на заморскую диковинку.
— Юра, — обратилась к нему учительница. — Встань. Не надо стыдиться: стихотворение мне понравилось. В нем все правильно. Я бы только посоветовала тебе поправить два слова. «Обголились» и «склали». Так, конечно, говорят, но это не литературно. Надо написать «оголились», «сложили». Согласен?
Юрка кивнул. А у всех глаза на лоб полезли от удивления: учительница разговаривает с Чижиком уважительно! Даже спрашивает у неге — согласен ли он! Вот это да! Вот это Сирота!
И пошла у Юрки после этого страдная пора — застрочил стихи, будто прорвало. О чем ни прочитает у кого, тут же сочиняет свой вариант. Перепевает всех и вся. Упивается славой.
И некому было остановить его, некому было сказать ему: «Брось! Занятие это так же пагубно, как и то, от чего уберег тебя доктор: графомания — болезнь опасная!»
Любят у нас на Руси блаженных и «письменных». Издавна, если в деревне объявлялся грамотей, умевший читать и писать, его не просто уважали, его берегли, опекали, на него чуть ли не молились. А как еще совсем недавно относились в селе к учителям? Как их привечали, как заботились о них, с каким благоговением относились к ним! К сожалению, это возвышенно-трепетное отношение к учителю в последнее время стало утрачиваться. Но любовь к «письменным» людям осталась, она перенеслась сейчас на писателей. Стоит сказать, что ты писатель, тут же у людей глаза теплеют, тут же человек распахивает перед тобой свое сердце, душу, делится радостью, горем, начинает проявлять заботу. Вроде и писателей уже развелось как мух на помойке в летнюю пору, и дурных среди них немало, а вот любовь к ним не проходит. Мало того что читают, книги раскупают, но и слушают — на литературные вечера, на выступления писателей места с боем берутся. Что на поэта, что на прозаика — без разницы! Слушают упоенно! Хлебом не корми, дай на живого писателя поглядеть, вопрос ему задать.
Писательская слава!
Скольких она сманила и скольких погубила, как роковая женщина!
Слава!
Человека, вкусившего хоть маковую росинку от этого пирога, можно считать пропавшим для нормальной жизни.
Слава!
Человек талантливый, но слабый духом обречен на вечное страдание и метание. К такому признание приходит только после смерти. Тогда облегченно вздыхает семья, облегченно вздыхает общество, но все делают вид, что сильно сокрушаются от этой потери. В поколениях его имя то вспыхивает, то меркнет в забвении.
Слава!
Человек бездарный, но отравленный славой также обречен на вечное мучение: он мнит себя непризнанным, видит вокруг себя только врагов и завистников. Он невыносим в обществе и в семье. Но его терпят и там, и там. Кончает он обычно плохо.
Слава!
Человек бездарный, но волевой, «умеющий жить» — несчастье для общества, а особенно для той отрасли, в которой он подвизается. Но для семьи такой феномен — находка. В последний путь его провожают за казенный счет — пышно и торжественно, а на другой день либо забывают, либо развенчивают его дутую прижизненную славу.
Слава!
Человек талантливый и сильный — радость и гордость всеобщая. Но какая редкость такой человек!.. Как редко встречается умная красавица, так же редок и умный талант.
Что можно сказать о нашем герое? Пожалуй, пока ничего. Одно лишь могу сейчас утверждать определенно: он уже отравился сладким ядом славы, он уже неизлечимо болен. И лечить его бесполезно: Юрка — натура в высшей мере тщеславная.
Зауважали Юрку, закружились вокруг него, захороводились, как, бывало, парни и девчата вокруг единственного на деревне гармониста. Ребята теперь при стычках не били его, старались с ним не задираться: острое, рифмованное слово, видать, было пострашнее крепких кулаков.
Только и слышно: «Юра! Юрочка! Юрай! Юрунчик!»
А Юрунчик? Юрунчик больше других почувствовал, как он вознесся в глазах и товарищей, и учителей. Все стали к нему как-то снисходительнее, теплее, уважительнее. Особенно девочки. Ох уж эти женщины! Пусть еще совсем маленькие, но они уже со всеми наклонностями взрослых — они быстрее других «усекли» Юркину необычность, и он тут же стал их кумиром. Они заметили его и теперь видели в нем только хорошее. Что ни скажет Юрка — все принималось и все казалось им умным и остроумным. Они прощали ему любые выходки, даже такие, которые другому ни в коем случае не простились бы. Они ловили его взгляд, каждой хотелось ему понравиться. Даже Инга! Эта умная, гордая и неприступная девочка! Даже она растаяла перед Юркой. Не говоря уже о Лизке, которая исходила слюной, как собака Павлова при виде свежего куска мяса.
Не понимаю, для чего им это нужно? Неужели ими движет тайная надежда, что где-то когда-то вдруг будет издан томик Юркиных стихов (а чем черт не шутит!) и там на какой-то страничке обнаружится «Послание к Н. ***», или «Л. П.», или «Посвящается И. Ф.». И первая строка: «Таинственная, гордая…» А в конце книжки, в примечаниях дотошный исследователь Юркиного творчества напишет: »Н. ***» — одноклассница Ю. Чижикова». Или: «Л. П.» — Лиза Пузырева, лучший друг поэта, сохранившая преданность ему на всю жизнь». Или: «И. Ф.» — Инга Фонарева, первая юношеская любовь поэта. Училась вместе с ним в средней школе».
Нет, не думаю, чтобы они мечтали вот так прямолинейно и заглядывали так далеко в будущее. Просто любят людей необыкновенных, людей талантливых, людей одаренных и просто способных, а точнее — людей с вывихом, с любым вывихом. Юрка же представлялся им человеком талантливым.
И он в меру сил своих старался оправдать эту свою заявку. На потребу ребячьих вкусов он сочинял скабрезные стишки в духе Баркова. К тому времени Чижиков уже не только прочитал «Луку Мудищева», но переписал его для себя и выучил наизусть, удивляя своей «эрудицией» как сверстников, так и ребят постарше. Девочек он услаждал любовной лирикой, заимствуя у Есенина чувства, настроение и образную систему: «Твой поцелуй был сладок…» (хотя никакого поцелуя еще и не было), «Целовать тебя я не устану…», «Назначь свиданье мне, прошу!..», «Отравлена душа моя тобой…»
Учителям и матери предназначалась его гражданская поэзия, которую Юрка обильно печатал в редактируемой им стенной газете. 7 Ноября, Советскую Конституцию, Новый год, Советскую Армию, Парижскую коммуну, 8 Марта, 1 Мая и многие другие Дни и праздники он обязательно славил своими одами. Не забывал он отдать дань и временам года, воспеть день дождливый и день погожий. Осень, зима, весна, лето, дождь, снег, ветер — до всего было дело неугомонной душе юного поэта.
И все были довольны!
Юркина уверенность в своем великом предназначении подкреплялась и разными другими обстоятельствами. Тут уж все делается по закону: на ловца и зверь бежит. Или: кто что хочет, тот то и слышит.
Однажды во время зимних каникул группу лучших ребят отрядили в областной город — во Дворец пионеров на тамошнюю елку. Разумеется, отобрали не просто самых лучших, но и самых талантливых — там нужно будет не только смотреть разные диковинки, но и себя показать. Поэтому ехали самые умелые, умеющие петь, играть, танцевать, рукодельничать. Юрка вез стихи собственного сочинения.
В вагоне пригородного поезда ребята вели себя шумно — смеялись, шутили. Юрка был в ударе — сочинял экспромтом.
— Юрай, придумай рифму на слово «рак»?
Юрка снисходительно улыбался, принимал шутку, отвечал в рифму:
— Она известна всем и так.
— А на слово «зеркало»?
Лихорадочно заработал Юрка мозгами, но рифмы не нашел и тогда пустился в обширное теоретизирование:
— Не на все слова есть прямые рифмы. Но можно придумать что-то похожее… Например… Ну например… — И, не вспомнив никакого примера, вдруг нашелся: — Или изменить ударение, это в стихах допускается. Например, вместо «зе́ркало», сказать «зерка́ло» — и тогда пожалуйста: зерка́ло — лекало — блукало — долбало — алкало… — И сам удивился, как ловко, а главное — как умно выпутался из такой сложной ловушки. Даже лоб вспотел. Ай да Юрка, не дурак все-таки!
— Алкало! Алкало! Это от слова «алкаш»? — удивленно произнес один из ребят, и все почему-то посмотрели на сидевшего на краешке скамейки помятого мужичонку, который слушал их и участливо улыбался. И всем стало вдруг неловко, и все вдруг притихли, но вскоре снова заговорили, зашумели. Кто-то вспомнил о билетах, а тот, у кого были билеты, сделал вид, что их у него нет, и пошло!
— Ребята, а если ревизор нагрянет? — всерьез забеспокоились девочки.
— А я отвечу ревизору: «У меня билет на сто лет и без проверки», — храбрился Юрка.
Мужичонка покачал головой на эти Юркины слова и сказал:
— Нет, парень, сто лет ты не проживешь.
— А сколько? — заинтересовался Юрка.
— Тридцать всего. Тебя ждет слава! Но короткая.
— Тридцать лет! Ого! — засмеялся Юрка, а про себя прикинул: «Пушкин прожил тридцать восемь, а Лермонтов и до тридцати не дотянул. — И вполне удовлетворился: — Хватит!»
А ребята атаковали мужичонку, лезли к нему наперебой:
— Дядя, а я сколько проживу?
— А я?..
— А я?..
— Мне погадайте…
И вновь объявившийся гадальщик охотно отмеривал всем — кому больше, кому меньше. Никого не обижал. Инге отвалил восемьдесят восемь лет, чем рассмешил всех до слез: