— Да! Но это — литература, поэзия! Для развития этого таланта нужны особые условия.
— Какие же?
— Ну, эти…
— «Эти» у нас тоже есть. Для развития литературного таланта человеку нужно прежде всего знать жизнь. А жизнь можно познать, только окунувшись в нее. Сидя дома у мамки под крылышком — никакой жизни не постигнешь. В армии он научится самостоятельности, станет настоящим мужчиной. Окрепнет физически и морально.
— Ему надо учиться, — стояла на своем Чижикова.
— В армии тоже можно учиться.
— Он должен поступить в институт.
— После армии это ему сделать будет гораздо легче, чем теперь. Поверьте мне.
— Но ведь его могут послать в Германию?
— Почему обязательно в Германию?
— Но могут?
— В перспективе — не исключено.
— Но ведь там постоянно какие-то провокации. Там ведь могут и убить?!
— Убить могут и дома — мало ли хулиганья.
— Значит, не хотите помочь? — подвела итог Чижикова.
— Служба в армии — обязанность, а не право. А законы равны для всех, и их надо исполнять.
— Значит, правду говорят, — закивала она безнадежно головой, собирая со стола рукописи, — чтобы освободиться от армии — это дорого стоит?..
— Нет, не правду говорят, а лгут! — резко сказал военком.
— А если у меня нет таких средствов?
— А если вы будете говорить об этом, я привлеку вас к суду за клевету! И вас осудят, как клеветницу, как сплетницу! Ясно вам? Идите и больше не приходите ко мне с этими разговорами. И готовьте парня в армию.
— Извините, пожалуйста… — испугалась Чижикова. — Но разрешите попросить вас об одном: если уж надо ему за границу ехать служить, пошлите его в Европу куда-нибудь, где поспокойнее.
— Таких Европ, к сожалению, нет. К тому же это от меня не зависит, — сказал сухо военком. И, когда она закрыла дверь, сердито бросил ей вдогонку: — «В Европу»! В ж… тебя, а не в Европу.
В армию Юрку все-таки забрали. Постригли, поставили в строй — и шагом марш! Но шли недолго, всего до площадки, где стояли автобусы и грузовик с брезентовым верхом. В грузовик погрузили чемоданы, а в автобусы — новобранцев. Мать стояла возле Юркиного окна, вытирала глаза и приговаривала:
— Береги себя, сыночек!.. Береги, родимый…
Ксения была рядом, у нее тоже глаза на мокром месте: жалко брата.
Юрка, прильнув стриженой головой к стеклу, смотрел на них печальными глазами. Когда автобус тронулся, помахал лениво рукой…
Везли двое суток. Сначала автобусами, потом — поездом, потом — на больших военных грузовиках. В казарме их переодели, и Юрка окончательно сравнялся со всеми. Однако такая обезличка его не устраивала, и он, выбрав момент, подошел к замполиту, поведал ему, что он сочиняет стихи и что он в школе был редактором стенной газеты.
— Это хорошо! — обрадовался замполит. — В армии тоже есть и газеты, и боевые листки. — И назначил Юрку редактором взводного боевого листка.
Так Чижиков выделился из общей массы солдат и под предлогом выпуска листка частенько отлынивал от тяжелых работ, а иногда и от занятий. Солдаты называли его прохиндеем, командиры — сачком.
Первым не выдержал старшина роты. Когда Юркин взвод назначался в наряд, Юрка сказал, что он должен выпускать боевой листок, и на построение не явился. Старшина послал за ним и, когда тот вышел из казармы, строго приказал:
— Чижиков, в строй!
— А я… Мне поручили боевой листок…
— В строй! Выполняйте последнее приказание!
— Я буду жаловаться замполиту…
— Разговорчики! В строй! Хватит сачковать!
Юрка подчинился, но после инструктажа тут же пошел к командиру роты и доложил, что старшина назначил его в наряд и обозвал сачком.
— Он так и назвал вас?
— Ну, не прямо, а… Сказал: «Хватит сачковать!»
— Вообще-то зря он это сказал, хотя по сути и правильно.
— И вы?.. Я… я…
— Как стоите? — крикнул комроты. — Смир-рно! Два наряда вне очереди за незнание устава. Кру-угом! Шагом марш!
Строгая дисциплина в армии, трудно изворачиваться Юрке. Понял он: тут высокомерием и строптивостью не возьмешь, быстро «рога обломают».
Однажды, уже на втором году службы, подняли Юркину часть, посадили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Куда? Военная тайна. Но всякая тайна для солдата еще накануне уже никакая не тайна: их везли в Германию, а точнее — в ГДР.
Узнав об этом, Юрка заскучал, занервничал, заметался, принялся строчить письмо матери, полное тревоги, недомолвок и намеков, — она оказалась права, сердце-вещун ей правильно предсказывало, где ему придется служить.
Замполит заметил Юркину тревогу, подошел, мягко спросил:
— Письма пишешь? Кому, если не секрет?
— Матери…
— Матери — это хорошо. И что же ты ей пишешь, если не секрет?
Юрка замялся, начал оправлять на себе гимнастерку.
— Понятно, — сказал замполит. — Ты вот что: погоди пока писать. Когда успокоишься и когда для тебя все будет ясно, тогда и напишешь. А то в нервном состоянии напишешь что-нибудь такое, что заставит ее волноваться… А расстояние большое, письма идут долго, пока туда да пока обратно. Ты понял меня?
Юрка кивнул.
— А кстати, почему ты так разволновался? — спросил замполит.
— Я?.. — Юрка криво усмехнулся. — Нет, я ничего…
— Не надо! Плохое настроение солдату ни к чему. А потом, ты же сам говоришь, что личность формируется, выковывается в борьбе? Так что — вперед, борьбе навстречу! А?
— Это не та борьба…
— Как не та? Самая что ни на есть — та. А настоящие писатели никогда не стояли в стороне от великих событий. Вспомни: Петёфи ушел на баррикады, английский лорд Байрон уехал в Грецию, чтобы участвовать в освободительной борьбе, Толстой, Лермонтов воевали, один в Севастополе, другой — на Кавказе. А в Великую Отечественную войну? Вспомни Гайдара и всех других. Редкий писатель не принял участия в войне непосредственно. А сколько стало писателями из тех, кто участвовал в войне, будучи еще никем? Из таких вот, как ты, — вчерашних школьников? Стали, да еще какими писателями стали! Мировую известность завоевали! Да что я тебе рассказываю, ты ведь это лучше меня знаешь. А? Так что, друг мой, держи марку! Выше голову! Нас ждут великие дела!
Сидит Юрка у окна, смотрит на бегущие деревья и перемалывает в голове разговор с замполитом.
«Так-то оно так… — думает он. — Да только бы пронеслось стороной самое страшное. Где тут я, в этой массе, в этой коловерти? Песчинка, не более… Кто меня тут увидит, отметит, защитит?.. Все это огромная машина — и техника, и люди… Упади я сейчас под ее колеса — переедет и даже не вздрогнет, и ничего, ни на капельку нигде и ничего не изменится…»
Вот и Германия. Чистенькая, тихая, спокойная и даже приветливая. И ничего страшного, зря мать пугала.
Успокоился Юрка, даже доволен, что попал сюда, — будет что рассказать, будет чем похвастаться: за границей был!
Но однажды мир был нарушен. Их часть ночью подняли по боевой тревоге. Солдат посадили на машины и, сделав бросок километров на двадцать, высадили и скрытыми тропами тихо повели дальше.
Осенняя ночь темная — в двух шагах ничего не видно. Жухлая трава под ногами предательски громко хрустит, а командиры сердятся, предупреждают:
— Тихо… Не шуметь… Под ноги смотрите.
А что там увидишь, под ногами: черно, будто деготь разлит.
Впереди потрескивали автоматные очереди — то гуще, то реже, то вдруг включался в общий хор пулемет, — этот бил глухо и деловито, то вдруг вспыхивала сплошная стрельба и тут же прекращалась. Но проходила минута-две, и все повторялось снова.
Юрка струхнул: ладони взмокли, вдоль спины загулял холодок, ноги стали заплетаться. В животе неожиданно заурчало, закололо, острая боль подперла — идти невозможно.
Далеко впереди взвилась ракета, затем другая, Юрка тут же упал на землю, затаился. Затаились и другие. Когда ракета погасла, комвзвода скомандовал приглушенно:
— Вперед!..
— Товарищ лейтенант, у меня живот заболел… — пожаловался ему Юрка.
— Отставить! — рассердился тот. — Не время…
— А я виноватый…
— Отставить! Трус ты, Чижиков, вот что я тебе скажу. Трус. Трусов судит трибунал, а на фронте, в боевой обстановке, их расстреливают. Так что выбирай, — отрезал он и заспешил вперед.
Юрка с трудом поспевал за товарищами: отстать от них и остаться в ночном поле одному опасно. С трудом доплелся, хотя и последним, до укрытия. А тут и стрельба стала стихать, редкие отголоски ее были слышны где-то впереди. К утру все стихло.
Немецкие офицеры рассказали, что большая группа пыталась прорваться на территорию ГДР с диверсионными целями, было тяжело, поэтому они и запросили подмогу у русских.
Утром подобрали человек пять убитых диверсантов, один, правда, был еще жив, только тяжело ранен, и его сразу отправили в госпиталь: очень важно не дать ему умереть и заставить говорить. Снесли в кучу брошенное оружие — автоматы, гранаты.
Погибли и два немецких солдата — молодых, белокурых.
Смертью пахнуло на Юрку, близкой, реальной.
Сидит в укрытии, лихорадочно соображает, что делать, как выбраться отсюда живым и невредимым: он должен жить, чтобы творить, иначе зачем ему даден талант стихотворца?
Не выдержал, достал блокнот и принялся строчить письмо в редакцию дивизионной газеты:
«Возьмите меня в газету, я — поэт, я печатался в районной газете, я больше принесу пользы в редакции, чем здесь, в окопе. Это я чувствую, знаю наверняка. Не пожалеете, возьмите, я — поэт…»
Однако уже во второй половине дня они возвращались в свою казарму, и Юрка снова обрел нормальную форму.
Взводный спросил у него:
— Ну как твой живот, Чижиков?
— Да вроде прошел… — И, уловив нотку иронии в голосе командира, встал в позу обиженного: — Вы вот не верите, трусом обозвали…
— Почему же не верю? Верю. Бывает такое у… у нервозных людей.