Горластый снова захохотал:
— Ишь ты, так я тебе и открылся! А ни в какой! И во всех сразу!
— А разве так можно? Сами же говорите…
— Если сумеешь — можно!
«Скользкие какие-то они все, — думал Юрка. — Не схватишь, не зацепишься. Взял бы под свое крылышко — я бы служил ему верой и правдой». И он решил попытать счастья, ударить на жалостливую струну, которая не раз помогала ему в прошлом.
— Трудно мне, — сказал Юрка. — Я ведь из провинции, никого знакомых, один…
— Все мы из провинции!
— И сирота я…
— В каком смысле — сирота? Умственный, что ли, сирота? Не хватает шариков?
— Нет… Без отца рос…
— А-а!.. Ну, милый мой, все мы безотцовщины, тут ничего не попишешь: такова наша селяви.
Не понял Горластый Юрку, а может, сделал вид, что не понял — не взял его под свое крылышко. Но тем не менее Юрка всячески старался попадаться ему на глаза, ловил его взгляд, улыбался, кивал преданно, и тот замечал Юрку, покровительственно хлопал по плечу, спрашивал:
— Ну как, Чижиков, дела?
И тут Юрке хотелось сказать Горластому сразу очень много: пожаловаться, что он одинок, что с творчеством дело идет туго и, главное, в подтексте, — что он очень нуждается в покровительстве сильного, которому он был бы по-собачьи предан, был бы рабом, слугой, телохранителем. Вплоть до того, что сопровождал бы в баню и там тер бы ему спину…
Обо всем этом Юрке хотелось сказать Горластому, но выпалить все сразу одним духом было невозможно, слова застревали в горле, и он лишь с трудом выдыхал:
— Да… Ничего…
— «Ничего», — передразнивал его Горластый. — Ничего — это пустое место, братец! Бунтуй, Юрка! Бунтуй! — напутствовал его Горластый. — Ты должен быть бунтарем! Какой же это поэт, если он не бунтарь? Э-э!
— А против чего бунтовать? — простодушно спрашивал Юрка.
— А против чего хочешь! — Горластый, довольный своей глубокомысленной тирадой, широко раскрывал глаза, обводил победоносным взглядом окружающих, тут же забывал о Юрке и оборачивался уже к другому — такому же — своему обожателю: — Бунтовать, братцы, надо! Ну, не в том смысле, конечно… Не идти и звать к забастовке, — спохватывался он. — Нет! В душе у тебя бунт должон быть! В душе! Душа должна бунтовать! А вы?.. Ладно… Кто сегодня богатый? Пошли по сто граммушечек тяпнем…
Юрка зря обижался на Горластого — тот сам еще только утверждался, но делал это хитро: пока вверху не прижился, от низов не отрывался. Так и болтался все еще между небом и землей. Внизу сшибал «граммушечки», облагая данью наивную молодежь, перед которой играл роль «своего парня», запросто спустившегося к ним с верхов. А в верхах всячески ловил за фалды, за лацканы власть имущих — льстил им, заискивал, расточал заранее придуманные дифирамбические экспромты во время литературных вояжей, а особенно в застольях, куда его уже и приглашали только для роли шута, как гармониста на деревенскую свадьбу. Горластый сам еще готов был тереть спину многим, но, к чести его надо сказать, не опускался до этого. Перед ним маячил живой пример — его однокашник по институту Ларион Просвиркин трет спину косноязычному Философу. Вот уже несколько лет трет, а толку?.. Носит за Философом его портфель, в командировках таскает чемоданы, а сам как был никто, так и остался. Только слава идет худая — лакей, спинотер. Ларион уже и сам чувствует — не вознесет его на Парнас Философ, а отстать от него не может, боится обидеть — тогда совсем пойдет ко дну, тут хоть как-то держится на плаву. Нет, Горластый действует по-другому. С тем же Философом он отношения строит на свой лад. Осилив с трудом его огромный, объемом с Библию, роман, Горластый не посчитался со временем, написал Философу большущее письмо, в котором выразил свой восторг по поводу глубины, широты и других параметров произведения, вознес до небес язык, сквозь который он продирался как сквозь густой терновник, и особо воздал философской стороне романа, из которой он ничего не понял, хотя и честно силился проникнуть в ее суть.
Вот это по-писательски, вот это солидно! Такое письмо Философ не только запомнит, но будет хранить у себя как драгоценную реликвию. А при случае и опубликует его. А уж автора такого письма, разумеется, он в обиду не даст.
Так Горластый забрасывал крючки с наживками в души и в память многим и до поры до времени не спешил тянуть за леску, чтобы не спугнуть золотую рыбку — пусть заглатывает наживку покрепче.
Юрке такие хитромудрости были не под силу…
Руководитель творческого семинара не поставил Юрке зачет по творчеству за очередной семестр.
— Не могу, — сказал он, глядя Чижикову прямо в глаза. — Не могу, дорогой мой! Все это не поэзия, — он потряс в руке ворох Юркиных стихов, положил перед собой и долго смотрел на них. — Если не верите мне, переходите в другой семинар. Но я бы посоветовал вам перейти в другой институт.
— Как в другой? — удивился Юрка.
— Очень просто. Выберите, какой вам по душе…
— Мне этот по душе. Я всю жизнь о нем мечтал. А теперь, выходит, все рушится?..
— Почему рушится? Вы еще молоды, перейдите в другой гуманитарный институт — педагогический… Или — на филологический факультет… На тот же курс…
— Да… Но я мечтал… — обреченно проговорил Юрка.
— Я понимаю, что вы мечтали, — преподаватель снял с толстыми стеклами очки, стал их протирать голубым носовым платочком. Потом вытер глаза, снова надел очки. — Я понимаю… Но ведь творчество — это такое дело…
— А вы помогите… Научите, вы же преподаватель, — робко перешел Юрка в наступление.
— Помочь-то можно, а вот научить нельзя. А помогать нечему. Вы даже элементарных вещей не усвоили. Ритм, размер стиха — все это у вас отсутствует. Вы, чувствую, глухой к этим вещам. А как можно писать стихи, не зная, а тем более не чувствуя музыки поэзии? Переходили бы вы на прозу, что ли… Прозу не пробовали писать? Хотя и там слух и душа нужны.
— Не хотите помочь?.. — с укором сказал Юрка. — Я готов дополнительно заниматься…
Преподаватель встал, развел руки в стороны, потом взял свой портфель и медленно, будто побитый, вышел из аудитории. Юрка собрал свои стихи, положил в карман зачетку, поплелся за ним вслед. Хорошо никого из студентов не было при этом разговоре.
Запсиховал после этого Юрка, занервничал, запаниковал. Ударился в тоску, в меланхолию, мысли мрачные стал вынашивать — покончить с собой?.. Кстати, это тоже путь к славе. Правда, посмертной… А ему хотелось бы покупаться в ней при жизни. Да и творческий багаж пока с гулькин нос, вряд ли кого он заинтересует, даже если Юрка и увенчает его трагической своей кончиной. Рано…
Как хорошо складывалось в родной Параноевке — легко жилось, парил на крыльях поэтической славы, как на воздушных шариках, и как туго пошло здесь. Очень туго.
Но голову совать в петлю Юрка пока не будет, а тем более бросаться из окна шестого этажа общежития: высоко падать, да и больно, внизу асфальт твердый как камень. Попробует побарахтаться, может, еще не все потеряно, может, еще и всплывет на поверхность.
Подкараулил Юрка губастого доцента, поздоровался ласково, спросил:
— Можно с вами поговорить?
— Говори.
— Да нет, не здесь.
— Пойдем на кафедру.
— А может, в «Эльбрус»?
— Что-нибудь случилось? — догадался доцент.
— Да…
— Ну ладно. Иди занимай столик. Закажи мне шашлык по-карски. Я через полчаса приду. Давай.
Пришел доцент вовремя — как раз под шашлык. Смачно обгладывая ребрышки, промурлыкал:
— Так что случилось? Зачет по творчеству не получил?
Юрка обреченно кивнул.
— Ты у кого в семинаре?
— У этого, — Юрка приставил к глазам оба кулака, будто в бинокль посмотрел — изобразил толстые очки преподавателя.
— У-у! Да сам-то он великий поэт, что ли? Несколько песенок написал. Если бы не композиторы, кто бы его знал? Стихи-то как стихи читать невозможно.
— Вот он и придирается: размер, ритм. Музыкальность стиха.
— Угу. А ты попробуй себя в другом жанре — в критике, например. Прочитай одну-две книжки, напиши на них рецензии — и перейдешь ко мне в семинар.
— Рецензии? — усомнился Юрка. — Я их никогда не писал.
— Все когда-то за что-то берутся первый раз.
— Он говорит: переходи в другой семинар.
— Ну и переходи. А что?
— А как? Это же неудобно?
— Очень просто. Хотя, конечно, неудобно. Надо повод найти, причину. Принципиальную основу. Я переходил. И ничего. Это не ботинки. Те долго разнашиваются. А это неудобство быстро сменяется удобством, если сделать умно.
— А как?
— Например, не сошлись по творческим направлениям. И ничего. Тебе вообще надо выработать свою теорию, которой должен защищать себя, как щитом. Найти ее и держаться за нее в любом случае, драться за нее даже тогда, когда сам убедишься в ее никчемности. Вот тогда тебя зауважают. Ты будешь выглядеть принципиальным и, главное, — оригинальным. Не бойся на первых порах показаться смешным. Привыкнут. У нас оригиналов уважают. Он тебя за ритм ругает, а ты возведи это в свой принцип.
— Как это?
— Ну вот «как», «как». Что ты закакал! Подумай. Может, ты не потому с ритмом не в ладах, что глухой, как табуретка, а принципиально не принимаешь его.
Юрка задумался: в этом что-то есть!
— А потом, тебе вообще надо подумать о своем будущем, — продолжал доцент. — Надо закрепиться в Москве, заиметь постоянную прописку. Иначе придется тебе возвращаться в свою Перепендеевку.
— Параноевку, — поправил Юрка.
— Еще хуже. А шансы на то, что ты сможешь оттуда взять столицу штурмом, неожиданным взлетом своего поэтического таланта, по-моему, равны нулю. А?
Обидно Юрке слушать такое, но сдержался, не возразил. Да и что возражать, если он прав? Вспомнил свою «малую родину» — поежился: скучно там, глухо, одиноко. Районная газета — единственная отдушина. Да-а, незавидная перспектива. Хотел спросить: «А как?» — но только на стуле поерзал, взглянул на доцента глазами побитой собаки.