— Все это хорошо, дорогой товарищ… Но я ничем не могу вам помочь. Напишите заявление, чтобы вам оказали материальную помощь. Я наложу резолюцию, Литфонд выдаст вам помощь рублей сто. Да-да, напишите. А насчет издания?.. Попробую поговорить с директором издательства. Но они решают сами. И потом — я же знаю их положение.
— Пожалуйста, поговорите. Когда мне зайти за результатом?
— За каким результатом? — застонал плачуще Никанор. — Если что получится, вам сообщат. Ко мне заходить не надо. До свидания. Всего доброго.
Чижиков вышел опустив голову. Прошел, ни на кого не глядя, через приемную, во дворе в скверике остановился: «Все, дальше идти некуда. Вот она — жизнь… И никому, выходит, я не нужен. Один. И дерись за свою жизнь один. А где же забота, где коллектив? А еще говорят… Умри я сейчас — и никого это не тронет…»
Откуда-то пришли, вспомнились грустные чьи-то строки:
Над родной страной
Я пройду стороной,
Как косой дождь…
Чижиков поднял руки, схватился за ветку, словно хотел подтянуться, как на турнике, задумался да так и повис на руках. И не видел он, что из приемной за ним наблюдают две пары женских глаз — в одно окно смотрела пампушка Катя, а в другое — большеглазая Нототения.
— Он даже страдает оригинально, — сказала Нототения и снова вошла в кабинет к отцу. — Папуль, посмотри в окно.
— Ты опять, Нота? Что там еще? — Никанор достаточно быстро для своей комплекции высвободил себя из кресельных объятий, посмотрел во двор: — Ну?
— Видишь вот того парня? Он у тебя только что был.
— Ну?
— А знаешь, что он там делает? Он ищет сук, на котором повеситься.
— А-а… — разочарованно отмахнулся Никанор, возвращаясь в кресло. — Каждый будет вешаться — деревьев не хватит.
— Да ты знаешь хоть, кто это? Это же знаменитый Чижиков! У нас в институте, да и не только в институте, о нем везде говорят: оригинальный поэт!
— Ну и что? Я-то тут при чем?
— Как при чем, папуль? От тебя зависит, помоги ему.
— Ты что, влюблена в него? — насторожился отец.
— Пока нет. Но не исключено.
— Ты смотри, — погрозил он пальцем. — Глупостей не натвори, будь разборчивей. Кто он такой? Без роду без племени.
— Он поэт.
— Это еще доказать надо. Какой же он поэт без книжек?
— А ты помоги.
— Отстань, — застонал Никанор. — Что ты ко мне пристала! Вот сводный план изданий, а вот — перспективный, — подвинул он ей два гроссбуха — один толще другого.
— Это я знаю. — Нототения взяла план, отвернула страницу. — О! Твоя фамилия первой.
— Ну и что? По алфавиту. Собрание сочинений. Не буду же я ради какого-то Чижикова оставлять миллион своих читателей без моих книг. Пять лет прошло после последнего собрания…
— А это?
— Опять в меня тычешь? Это новинка. Вещь опубликована в четырех номерах журнала и в трех выпусках «Роман-газеты», теперь читатели просят издать ее отдельной книгой!
— А это?
— Ты что, не знаешь? Этот роман получил премию и теперь издается в лауреатской серии. Автоматически. Я-то тут при чем?
— А вот снова твоя фамилия?
— Это не моя. Это — мамина. Не могу же я оставить ее без издания? У нее и так в этом году запланирован только один сборник всего на сорок листов.
— А вот еще?
— Эта? Ну, эту можно и заменить, — улыбнулся Никанор. — Это же ты! Снять?
— Сними!
— Ты что, дура? — посерьезнел он. — Иди и не вмешивайся в мои служебные дела.
— Молодым надо помогать, папуль.
— А я и помогаю. Ты разве старуха?
— А как же Чижиков?
— Это его дело. — И вдруг сморщился, застонал, запричитал плачущим голосом: — Что ты пристала ко мне? Ты что, ревизор? У меня все по закону делается, я не какой-нибудь там… И не расстраивай меня, пожалуйста.
Так и ушла Нототения ни с чем.
А, собственно, почему она вдруг проявила о Чижикове такую заботу? Уж не влюблена ли она в него в самом деле? Если так, то его дела еще могут поправиться и искать сук ему пока рановато.
Но Чижиков, к сожалению, ничего об этом не знал.
У Чижикова уже в привычку вошло: чуть что, чуть какая невзгода — плюх на койку поверх одеяла в чем был, не раздеваясь, и лежит. Если очень припекло — лежит отвернувшись к стенке, если пока терпимо — потолок изучает. Сейчас он сначала завалился к стене, а когда полезли стихи — сердитые, злые, испепеляющие всех и вся, перевернулся на спину. Взял листок, карандаш, быстро записал:
Один
Кругом народ кишмя кишит
а я один
и никому нет дела до меня
И это в стране
где хвастают вниманием особым
к человеку
Ложь кругом и демагогия
Они там в три горла жрут
я ж лежу голодный
и никому нет дела до меня
А я поэт
у всех народов во все времена
Барды были в почете
У нас же в почете лишь те
кто криводушничает
льстит
лжет
поет дифирамбы
О как ненавижу я тебя
страна моя
И имя тебе
Демагогия
Вот так! Получай, страна родная, от Чижикова! Мало тебе разных недоносков, так вот еще один.
Написал — и легче ему стало, как после клизмы.
Вечером торжественно, с выражением читал собравшимся свой пасквиль. Слушали — переглядывались, прослушали — сказать не знают что: то ли восхищаться смелостью, то ли возмущаться злобной пошлостью, то ли незаметно улизнуть, пока не поздно.
Сидел, молчал угрюмо и Ваня Егоров. И не выдержал, подал голос:
— Да… Нехорошо все это, да… Нехорошо…
— Что нехорошо? — удивился Чижиков.
— Да все это, да… — кивнул он на стихи.
— Тебе-то что! Написал несколько рассказиков — и уже книжку планируют. А я? А у меня?
— А у вас, Юрий Иванович, еще и книжки нет, а слава вон уже какая. Да…
— Эта слава устная, она ведь не кормит.
— А завтра вам издадут книжку, да… Издадут, и как тогда вы будете смотреть на эти стишки? Да… Вас сегодня кто-то обидел, да… обидел, а вы на страну так… На родину так набросились. Страна-то при чем тут? Да… Нехорошо все это. Я думал, вы человек хоть хороший, Юрий Иванович… Да, думал. А вы, Юрий Иванович, да… простите меня, вы — дерьмо, Юрий Иванович. И жить я с вами в одной комнате не хочу. — И Ваня принялся собирать свои манатки.
На другой день к Чижикову подошел круглоголовый, почти без шеи, сутулый человек с реденьким чубчиком над левым глазом. Слегка заикаясь, он представился:
— Здравствуйте, Чижиков. Я — Воздвиженский, — он протянул руку.
— Я вас знаю, — засиял Чижиков. — И стихи ваши знаю и люблю.
— И я о вас много слышал. Не могли бы вы мне дать свои стихи? Может, мне удастся что-то отобрать для публикации.
Чижиков с готовностью передал ему объемистую папку.
— Тут все, и самые последние? — осведомился проницательный Воздвиженский.
— Все.
— И самое последнее? — уточнял он настойчиво.
— Какое?
— Ну, то, что вы вчера читали.
— Нет, — скис почему-то Чижиков. — А зачем?
— Дайте и его.
Юрка достал из кармана сложенный вчетверо листок, отдал Воздвиженскому.
Через несколько дней тот вернул Чижикову папку, присовокупив свою оценку:
— Недурные стихи. Отобрал три для публикации. В том числе и последнее.
— И последнее? — удивился Юрка. — А может, не стоит?
— Ну-ну! Крепкие стихи! Не надо бояться. Поэт — это боец! Помни.
Юрка кивнул. Потом спросил:
— А в каком журнале это будет?
Вместо ответа Воздвиженский снял с Юркиного плеча невидимую пушинку, потом потрогал на его пиджаке пуговицу, увлек в сторонку.
— Понимаешь… — начал он как-то неуверенно. — Этот журнал только создается. Мы тут, инициативная группа писателей, решили организовать новый журнал. Пока только подбираем материал для него.
— Новый журнал? — загорелся Юрка. — Это интересно! Он так и называться будет — «Новый журнал»?
— Пожалуй, нет… Слово «новый» уже есть в названиях: «Новый мир», «Новое время»… Нет, мы предполагаем назвать его «Метроном».
— «Метроном»?
— Да. Тут есть что-то символическое — метроном, отсчитывающий темп, время.
Чижиков внимательно слушал, одобрительно кивал.
— Поскольку дело новое, сопряженное с разными трудностями… Новое ведь всегда у нас пробивается туго, со скрипом, поэтому лучше, если об этом никто не будет знать. Так что я попрошу тебя о нашей затее пока не говорить никому. Договорились?
— Договорились! — с готовностью согласился Юрка.
Организуется новый журнал, для первого номера приняты его стихи, да еще и тайну рождения журнала доверили ему — как тут не возрадоваться Юркиному сердцу! Заулыбался Юрка, посветлел от такого внимания к себе, ходит гоголем. Немного смущало его последнее стихотворение — уж больно оно откровенное, злое. Даже Ваня Егоров возмутился. Но Юрка тут же давил такие сомнения: «Пусть. Воздвиженский лучше меня понимает в этом деле. А Ваня — деревня неотесанная. Надо утверждать себя, надо бороться за себя, иначе затрут. Пусть!» — забил он решительно последний гвоздь словом «пусть». И стал ждать.
Но ждать, к удивлению, пришлось недолго. Не прошло и месяца, как сначала шептуны, а потом и все заговорили о «Метрономе»:
— Слыхали про «Метроном»?
— Нет. А что это такое?
— Ну как же! Подметный журнал. Самиздатовский.
— Что вы говорите?! — захлебывались от сенсации. — Не может быть! Кто же?
— Воздвиженский!
— Воздвиженский?! Ну, это понятно… Однако… А еще кто?
— Чижиков там.
— И Чижиков? Ох-ты ёх-ты! Вот те и Чижик-Пыжик!
И смотрели теперь на Чижикова одни удивленно, другие презрительно, с укором, третьи, развеся губы, с завистью. А сам Чижиков еще и в глаза не видел этот «Метроном», пока тоже питался только слухами, но тем не менее упивался неожиданно свалившейся на него новой волной славы. Славы — да еще какой! Стихи Чижикова из «Метронома» чаще других упоминались — как откровенно негативные, диссидентские. Бросает Чижикова от таких разговоров то в жар, то в холод. Холодок страха все чаще забирается в трусливую душонку: уже явно кое-кто намекает, что за такие стихи по головке не погладят, тут наверняка могут и из комсомола турнуть, и из института выпереть, и вообще… И Воздвиженский, как нарочно, куда-то исчез — не встречается и на телефонные звонки не откликается, посоветоваться не с кем. Затаился где-то, что ли? А может, сбежал? И такие слухи ходят.