— Вот и хорошо. Кто еще хочет выступить? — И тут же: — У меня вопрос к Чижикову. Чижиков, я много о тебе слышал — какой ты ори-и-игинальный поэт. И биография у тебя хорошая: круглый сирота, воевал с диверсантами. Братцы, ну что еще надо! Скажи мне… нам скажи: ты же не хотел оскорбить свою страну? Ведь верно, не хотел? Не хо-о-о-тел. По молодости это случилось, по глу-у-пости. Верно ведь, верно? — И Председатель, забыв выслушать ответ Чижикова, обратился ко всем: — Я ду-у-умаю, мы выводов делать никаких не будем, просто по-отечески пожурим. А?
— По какой молодости? — опять вскочил усач. — А этот? Он старше меня!
— Ну, Федя, не придирайся к словам. Одного по-отечески, другого — по-дружески, третьего — по-сыновьи. Чижиков, ты из-за книжки обиделся? Да?
— В какой-то степени и это, — сказал Чижиков.
— Стрекуленко, — обернулся Председатель к своему помощнику. — Запиши: завтра направить в издательство наше решение рекомендовать… Нет, не рекомендовать, а обяза-а-ать выпустить в будущем году сборник стихов Чижикова. — Обратился к присутствующим: — Все согласны? Согласны. Так. Ну вот видишь, Чижиков, а ты бросился в панику. Дальше что?
— Меня в союз не принимают, потому что у меня нет книжки, — дополнил Чижиков свои заботы.
— А мы иногда принимаем и без книжек. Был бы талант.
— Значит, у меня его нет?
— Этого никто здесь не говорил. — Председатель оглянулся вокруг себя. — Мы можем тебя и в союз принять. Сейчас как раз все в сборе, кворум полный. Стрекуленко, принеси бюллетени. Сейчас заполним и тайно проголосуем единогласно. Нет возражений?
— Но ведь по уставу для приема надо три рекомендации, — напомнил усач.
— А мы вот, пока Стрекуленко будет заполнять бюллетени, напишем рекомендации. Я охотно напишу.
— Правильно! — опять заорал Громила. — Вот это по-человечески, вот это гуманно! — и принялся писать рекомендацию. Критик тоже заскрипел пером. Воздвиженский, подмигивая Чижикову, потянулся к столу, взял листок, быстро начал строчить. И пяти минут не прошло, на стол перед Председателем легли шесть рекомендаций.
— Во, даже вдвое больше написали, чем надо! — обрадовался Председатель. — Но ничего, маслом кашу не испортишь. Стрекуленко, раздай бюллетени. А ты, Чижиков, чего сидишь? Заявление. Где твое заявление? Пиши быстро.
Стрекуленко прошел в одну сторону вдоль стола — раздал бюллетени, идя в обратную — собрал их. Положил перед Председателем. Тот принялся сам считать. Объявил результаты:
— Один воздержался, остальные все «за»! Воздержался, конечно, ты, Федя? Поздравляю, Чижиков!
— Спасибо, — сказал Чижиков.
— Вот так. Все?
Но Чижиков решил использовать это строгое судилище до конца. Пожаловался с печалью в голосе:
— Меня за границу не пускают…
— Ну, милый… Пушкин тоже не был за границей, а писал дай бог каждому.
— Сейчас не то время… Мир — на контрастах, и поэт должен эти контрасты знать, чувствовать, своими руками пощупать и с той, и с другой стороны.
— Нда… Это, конечно, верно, — закивал Председатель. — А ты просился за границу?
— Нет…
— Ну, милый! — развел руки Председатель. — А кто же знает, что ты хочешь куда-то поехать и куда именно?!
— Других посылают… Включают в делегации, а меня нет, ни одного предложения не было.
— Нда… Тут ты, пожалуй, прав. Но это легко поправить. Мы походатайствуем, ты скажи только, в какую страну и на какой срок хотел бы поехать. Стрекуленко, возьми на заметку Чижикова. Вот так. Дитя не плачет — мать не разумеет, — с упреком уже в свой адрес заключил Председатель. Он посмотрел на часы. — Да, пора кончать. Тут были де-э-эльные предложения. Мы их в рабочем порядке обобщим и оформим в виде постановления. Но одно предложение я хотел бы проголосовать. Кто за то, чтобы Воздвиженского на будущий год выдвинуть на премию? Так. Кто против? Воздержался? Ты, Федя? Упрямый ты все-таки человек. Стрекуленко, запиши: единогласно при одном воздержавшемся. Все. Редактора газеты прошу остаться.
Шумно загыргикали отодвигаемые стулья, и под крики громилы: «Правильно! Вот это по-человечески! Вот это гуманно!» — все медленно, устало потянулись к выходу. Некоторые, дойдя до двери, будто попав в водоворот, огибали стол и направлялись в обратную сторону — к Председателю, чтобы решить какие-то свои личные дела. Они топтались чуть поодаль от него, ожидая случая, когда попадут в поле его зрения. А тот отдавал последние распоряжения Стрекуленко и редактору «Литературных новостей» — брюхатому, меланхоличному и абсолютно безразличному ко всем литературным делам человеку:
— Стрекуленко подработает наше решение, а ты в ближайшем номере дашь его изложение. На заседании, мол, шел принципиальный, заинтересованный разговор. Участников осудили…
— Вас понял, — кивал редактор головой, словно китайский болванчик на пружинках, а сам думал, как бы поскорее оторваться от Председателя и уехать домой, где его ждали горячие вареники с сыром, которые теща обещала приготовить и которые он очень любил. — Вас понял, — повторил он.
— Эти признали свою ошибку. Были также рассмотрены некоторые организационные вопросы — приемные дела и выдвижение кандидатур на премию. Кого, что, куда — расшифровывать не надо.
— Вас понял, — снова кивнул редактор. — Можно идти? — обернулся к Стрекуленко: — Я завтра пришлю к тебе за решением. Пока. — И он закачался к выходу. Уже у двери услышал голос Председателя:
— Товарищи, товарищи, мне некогда: я и так опа-а-аздываю на просмотр. Другой раз, другой раз. Неужели вы не устали? Такое заседание было напряженное… Ну работенка, черт бы ее подрал! А никто и спасибо не скажет. Стрекуленко, я ушел, уехал. В общем, меня нет.
Вот так в жизни часто и бывает: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым, сунешь голову в пекло, думаешь — сгорю дотла, а оно лишь тепленьким душиком тебя обдаст.
Доволен Чижиков своей аферой. Да и как не быть довольным! Его приняли в союз, теперь он обрел право предъявлять этой организации и Литфонду постоянные требования по обеспечению его всеми видами писчебумажного и продуктового довольствия от туалетных бумажных рулончиков до баночек с черной икрой, по надзору за его бесценным здоровьем — от удаления занозы из пальца до доставки в лучший крематорий столицы. И даже дальше — вплоть до установки каменного надгробья, которое полагалось теперь ему «по штату», и ежегодного выделения средств на очистку его будущей могилы от чертополоха и другой разной растительности, которая в обиходе именуется бурьяном. Но, разумеется, главным призом во всей этой шумихе была книжка. Правда, до нее еще было рукой не достать, она пока лишь замаячила где-то на светлом горизонте, но все равно: ради одного этого стоило играть не только в «Метроном», но и в игры более рискованные.
Однако Чижиков рано праздновал победу, уже на другой день до него дошел слух, что вчерашним секретариатом где-то остались очень недовольны, что его решение аннулируется и все будет переигрываться заново. И снова у нашего героя во рту пересохло, ноги обмякли, завихляли неуверенно по пути к телефону, тыкал дрожащим пальцем не в те дырки, пока наконец набрал номер Воздвиженского:
— Это вы? Это я… Чижиков… Правду говорят?..
— Правду, — прервал его Воздвиженский досадливо, будто Чижиков ему уже изрядно надоел. — Тебя приглашают? — спросил он чуть помягче.
— Нет.
— Ну и успокойся. Речь идет только обо мне. Не паникуй. Все. — И он повесил трубку.
А тем временем в прочных стенах старинного особняка, в котором размещался Союз писателей, висела тяжелая нервная обстановка: каждый был зол и раздражен случившейся оплошностью и искал, на ком бы отыграться.
Особенно напряжена атмосфера была в кабинете у Председателя. Здесь собрался «мозговой трест» секретариата: сам Председатель, его первый заместитель — Философ, Друг детей, усатый провинциал — Федя. Этот Федя давно уже стал москвичом, хотя считалось, что он все еще живет на своей родине. Так было удобно ему: он стриг двух овечек — родную и столичную, и было удобно союзу: всегда под рукой представитель «с места». Сидели здесь также Критик с эсеровской бородкой и большеносый Вышибала — подхалим и телохранитель Философа. Был здесь и не присутствовавший вчера «рабочий» секретарь — Мичман. Этот Мичман служил когда-то на флоте, ходил в политработниках и носил какое-то большое офицерское звание. Но потом его уволили с флота за тупость, а кто-то подобрал его и определил «в Вольтеры» к писателям. Здесь он получил негласное звание «мичман» и был известен всем под этим именем. Настоящей фамилии его никто не знал, а сам он смотрел на писателей сначала как на необученную разнородную массу новобранцев — салагу, а потом как на анархистскую братву и часто строго покрикивал: «Прекратить!», «Отставить!», «Разболтались!» Вот и сейчас он смотрел на всех строго и презрительно:
— Без-зобраз-зие! Такой политический ляп допустили! Недоумки, олухи царя небесного! Такой случай упустили!
— Ну, упустили… — соглашался с ним Председатель и смотрел на него виновато. — Упустили… А если разобраться — никуда мы его не упустили, догоним… Никуда не денется, все в наших руках. А как бы ты поступил на моем месте? Ведь никаких конкретных указаний не дали? — он кивнул на телефоны. — Значит, думаю, обсудить, но…
— «Но»! «Но»! — вдруг заскрипел зубами Философ. — Я не раз говорил тебе: твоя мягкотелость нас до добра не доведет! Властью надо уметь пользоваться. Для чего тебе поставлена «вертушка»? — он ткнул пальцем в белый аппарат с золотым гербом на диске.
— А ты? А ты — первый заместитель! Ты что-нибудь посоветовал? Стал тут размазывать свое «добро по добру». Какой ты помощник?
— Да кому и в чем помогать? Тебе на пенсию пора идти, дедушка добрячок!
— Вот-вот! Ты спишь и видишь, когда займешь мое место! Ну иди, иди, на, садись! — он приподнялся в кресле.
— Прекратите без-зобраз-зие! — рявкнул Мичман.
— Ребята, ребята! — всполошился Друг детей. — Ну зачем же так? Давайте спокойно, дружно… Ну не надо ссориться, прошу вас…