Воцарилась минутная тишина, которую нарушил усатый Провинциал:
— Я ведь говорил вчера, не послушали: на полную катушку надо было лупануть. И были бы на высоте.
— Ну, говорил… — плаксивым голосом сказал Председатель. — Говорил. И я говорил. Я правильно квалифицировал явление — как ЧП. То есть — как чрезвычайное преступление! Ну?
— Да… — подал голос Критик. — Опростоволосились, нечего сказать. Бес попутал. Премию… За что премию? Ведь пишет и заумно, и банально… Это ты виноват, — взглянул он на усача.
— Я-а-а?! — угрожающе стал подниматься со стула усач.
— Да, ты, — не испугался Критик. — Ты первый произнес слово «премия».
— Но в каком смысле!
— Все равно…
И тут прорвало Вышибалу:
— Да таких гадов!.. Таких подонков!.. — он нацелил указательный палец на то место, где вчера сидел Воздвиженский. — К стенке! И расстреливать без суда и следствия! А мы тут антимонию развезли. Стрелять гадов надо!
— Ну, стрелять… — усомнился Председатель.
— Да ты что? — пожал плечами Философ. — Ты что, метафоры не понимаешь?
— От такой метафоры, знаешь… — Председатель поежился.
— Вот я и говорю: тебе сестрой милосердия быть, а не судьбы людские решать. Да тем более — в такой обстановке.
— Ну, хватит, — сказал Мичман. Он посмотрел на часы: — Через пятнадцать минут придет Воздвиженский. Надо всем собраться и быть готовыми к единодушному строгому осуждению. Вплоть до исключения из союза.
— Да, да, — подтвердил Председатель. — Именно так ставится вопрос.
— Да его иначе и ставить нельзя, — сказал Критик.
— Я со всеми согласен… — поднялся Друг детей. — Только отпустите меня: у меня через полчаса совет «Красных следопытов». Дети ждут… Детишки…
— Ты же говорил, что он завтра будет? — напомнил ему Председатель.
— Нет, нет, на сегодня перенесли. ЦК комсомола перенес…
В этот момент вошла секретарша и положила перед Председателем записку:
— Телефонограмма от Воздвиженского.
Председатель стал долго смотреть в записку, Философ не выдержал:
— Ну что там? Читай вслух!
— «Прибыть на секретариат не могу. Заболел ».
— Врет! — догадался Вышибала.
— Издевается, — определил Философ.
— Вот вам! — злорадно сказал Мичман. — И что теперь будете делать? Я же говорю: упустили.
— Ничего. Перенесем на завтра, — сказал Председатель. — Еще и лучше: вы все подготовитесь как следует — напишете свои речи.
— А если он и завтра не явится? — спросил усач.
— Будем обсуждать заочно. А что делать?
— Правильно! — закричал Вышибала. — Вот это правильно! К стенке гада — и без никаких метафор.
— Ну вот, — обратился Председатель к Другу детей. — Как раз успеешь на свой совет.
Друг детей виновато осклабился и остался сидеть, а Председатель обратился к стоявшей все еще подле него секретарю:
— Пошлите Воздвиженскому четкую и категоричную телеграмму: срочно явиться завтра к четырнадцати ноль-ноль на секретариат.
— Иначе будут применены санкции, — добавил Философ.
— Не надо, — отмел с ходу это предложение Председатель.
— Опять «не надо»! — возмутился Философ.
— Ну о каких ты санкциях говоришь? Приводом, с милиционером приведешь, что ли?
Философ в ответ только крякнул и заходил нервно вдоль стола.
Несмотря на «четкую и категоричную» телеграмму, Воздвиженский на секретариат не явился. Не пришел он и на третий, и на четвертый день — он действительно болел. А появился он только через неделю, когда его «оппоненты» были уже накалены до такого предела, что коснись любого — искры полетят. Ах, как они злы были на этого отщепенца — целую неделю он держал их в напряжении, целую неделю каждый из них носил в кармане разгромную речь, как гранату на боевом взводе! Ну, они ему покажут где раки зимуют!
— Начнем, пожалуй, — сказал Председатель, открывая заседание. — Я говорил прошлый раз, что у нас случилось ЧП. Самое настоящее, серьезное ЧП. Но мы не сумели тогда дать этому точную оценку. Нас поправили. И правильно сделали. Кто хочет выступить?
— Так пусть он сам сначала скажет, — кивнул усач на Воздвиженского.
— Что я должен говорить? — спросил тот. — Я все сказал.
— У вас было время подумать и самому дать оценку своему поведению, — нагнетал обстановку усач.
— О чем думать? Какому поведению оценку давать? Все уже сказано! Мы что, дети?
— Вот теперь мне все ясно, — сказал угрожающе усач и медленно поднялся. — Разрешите?
Председатель разрешил.
— Так вот, дорогой гражданин хороший! Не принимайте нас за детей, а еще того хуже — за недоумков. Не таким рога скручивали. Нам все ясно. Ваши постоянные заигрывания, шашни с Западом, «смелые» высказывания и совращение молодежи с пути истинного — это все дела одного порядка: цепочка выстраивается очень четкая, знаете ли. Такое поведение ставит вас вне нашего союза! Вы не наш единомышленник. Я требую исключения Воздвиженского из Союза писателей, и пусть он идет к своим хозяевам туда, где ему любо.
— На что вы намекаете? — возмутился Воздвиженский. — Это клевета. Шить мне политическое обвинение!
— А вы думали как? — усач сел. — Только так!
— Кто следующий? — Председатель посмотрел на Философа.
— Я скажу… Я говорил уже, и вот подтверждается моя мысль: не все однозначно в этом мире. Ты делаешь добро, а получается зло, и наоборот. Субъективно Воздвиженский, может быть, творил добро, но объективно сотворил зло. И поэтому за такое добро надо отвечать как за зло, хотя, повторяю, субъективно он и прав, но… Поймите меня правильно… Если мы будем всегда становиться на субъективную точку зрения субъекта, мы никогда до истины не доберемся, нам нужна объективная истина, а ее мы выявим, лишь встав над субъектом, над фактом, над событием, над случившимся. И вот, встав на эту точку зрения, на эту высоту и взглянув беспристрастным оком на все это, я вижу: сотворено неправедное дело, наносящее вред, я не побоюсь этого слова — вред всеобщему нашему делу; он внес дисгармонию в наши ряды и нарушил привычное течение нашей действительности. А нарушать течение нельзя. Подопри, к примеру, речку плотиной — что получится? Она ее в конце концов прорвет и затопит пашни, селения, нанесет непоправимую беду.
— Ближе к делу можно? — не выдержал Председатель.
— Не мешай, — огрызнулся Философ и замолчал. — Вот сбил, понимаешь, мысль. Да, собственно, я все сказал.
— А предложение?
— Ясно какое… Поддерживаю.
— Ты? — Председатель поднял глаза на Критика.
— Я должен сказать… Что я должен сказать по этому поводу? Мне обидно. Обидно бывает, когда я вижу незаурядный талант и, как бы это выразиться?.. когда незаурядный талант уживается с непорядочными поступками. И когда я обращаюсь к писателям девятнадцатого века, и в частности к народным демократам, — там этого не было. Не бы-ло! Вот что странно!
— Нашел кого с кем сравнивать! — возмутился усач.
— Я — для контраста. И когда я говорю о таланте Воздвиженского, я не кривлю душой, но этот талант тонет, гаснет, меркнет, тускнеет, я бы сказал, размывается в нечто аморфное в тех неприглядных делах, которые он творит и которые составляют его путь, его славу. И получается: слава-то раздувается не по таланту, не за талант, а за дела совсем другого порядка. Нет, это несовместимо… Гений и злодейство несовместны. Это сказал не я, это сказал великий Пушкин — и он был прав. Гениальность мы должны отбросить, тем более что ее и нет, а злодейство надо наказать. Я — «за».
Когда таким образом высказалось уже человек семь, Председатель поднял Друга детей:
— Ты?
— Я все сказал прошлый раз…
— Понятно. Ну что… По-моему, все ясно, будем закругляться?
— Как? — поднялся Вышибала. — А я? Даром сижу тут?
— У тебя речь написана? Может, передашь ее стенографисткам? Ведь главное — стенограмма.
— Нет, я хочу сказать!
— Ну ладно, валяй.
— Я коротко. Тут пытались некоторые разводить антимонию: талант, народные демократы… То, се. Какой талант? Да таких талантов у нас пруд пруди! Настоящие таланты не замечаются, а тут — гений! Поджигатель, вредитель — он же портит молодые таланты. А взять меня, к примеру, или мою жену? Кто нас хоть раз назвал талантами? Никто. А почему? Да потому, что мы честные труженики и «не нужен нам берег турецкий». А хоть маленькую премиюшку нам дали? Нет, дулю с маком. А тут — премию! К стенке таких надо! А пока — исключить!
— Хорошо. Будем голосовать? — спросил Председатель.
— Да, хватит. Все правильно, — сказал Мичман. — Политическая оценка дана правильная.
— Хорошо. Значит, предложение было одно: исключить. Кто «за»? Единогласно. Кто против, воздержался? Нет. Хорошо…
— А может, он хочет что-то сказать? — проявил чуткость усач.
— Мне нечего сказать, — поднялся Воздвиженский. — Думаю, когда-нибудь вам будет стыдно за этот спектакль. — Он подошел к столу, положил перед Председателем членский билет.
— Это что? — удивился тот.
— Билет.
— Но, может, еще наше решение не утвердят.
— Утвердят, — сказал Воздвиженский и вышел.
Усач покрутил головой:
— Ну, фрукт! «Пожалеете».
— Никогда! — сказал Вышибала.
— Перед историей мы как-нибудь оправдаемся, — заметил Критик. — Не обмишулиться бы перед начальством!
— История, — произнес Философ, — она разберется. Она возьмет все в совокупности: время, ситуацию, общую философию и потом уже расставит каждого по полочкам.
— Главное, чтобы дети нас правильно поняли: дети — наше будущее, — сказал Друг детей.
— Ну, ладно… — подвел итог Председатель. — Вы тут оставайтесь, если хотите, а я побежал: мне надо доложить, а потом у меня просмотр… Пока.
Чижиков дрожал напрасно: секретариат поступил мудро, отделив пастуха от стада, пастыря от паствы, овец от козлищ, заблудшую молодежь от прожженного соблазнителя, искусителя и развратителя нравов. Разделили — одного наказали, других поощрили, того исключили, этих приняли, вы наши, а тот не наш, вы, ребятки, хорошие, а тот дядя — плохой. Будете вести себя умненько, получите пряник.