Чижикову, разумеется, она такая не подходила: вернись он туда — значит подвести под собой черту. Он это прекрасно знал. Ему нужна была столица. Только столица! Столицу надо было оседлать, притом прочно и навсегда! Но как? Рассчитывать, что после таких стихов и такой его славы Моссовет преподнесет ему на блюдечке с голубой каемочкой ордер на отдельную квартиру и постоянную прописку, конечно же было глупо. Играть и дальше на сиротстве — значит раскрутить себя в обратную сторону почти на полный оборот, значит отказаться от достигнутого. Откажешься, а что завоюешь? Да и завоюешь ли? Нет, надо свою линию гнуть и дальше, не метаться из ряда в ряд, как таксист, догоняющий свой план.
Как же быть? Неужели женитьба — единственный способ покорения столицы?
И тут, как часто в жизни и бывает, вдруг появляется Гоподин Великий Случай!
Ох уж этот случай… Его почему-то ни философы не жалуют — не принимают всерьез как важную философскую категорию, ни в обыденной жизни к нему нет почтения. «Так, — говорят небрежно, — случай помог». Или: «Все это произошло случайно», т. е. как бы поэтому и не заслуживающее внимания. Особенно не любят случай ученые-литературоведы. Если они наткнутся на таковой в каком-либо произведении, автору несдобровать, вовек ему этого не простят. «Это же всего лишь случай!» — будут возмущенно восклицать. Случай — это, мол, такое явление, которое ниоткуда не вытекает и никуда не впадает.
А зря они так думают. Нам ведь только кажется, что мы сами делаем свою судьбу, что все из чего-то вытекает и обязательно куда-то должно впадать, притом исключительно в заранее намеченное. Нет, если пораскинуть умом да проанализировать свою жизнь — легко заметить, что все, что мы из себя представляем, что получили, чего достигли, что утеряли, — все делал он — Господин Великий Случай!
Вспомните, сколько раз вы случайно не погибли, хотя были на краю пропасти, на волоске от смерти? Сколько раз пуля случайно пролетела мимо вашего уха и скольких она случайно отправила на тот свет? Вспомните, сколько раз случай преподносил вам разные сюрпризы — и радостные, и печальные, большие и незначительные, одни из которых быстро забывались, а другие, перевернувшие всю вашу жизнь, запоминались навсегда.
Случай — штука очень серьезная: его ни предугадать, ни предусмотреть, а тем более запланировать совершенно невозможно. Как он случается, кого, когда, где и с чем подкарауливает — никому знать не дано. Случай — великая тайна природы.
Говорят: «Сделай то-то и то-то — и ты будешь застрахован от всяких случайностей». Абсурд! От всяких застраховаться нельзя, а лишь от тех, которые можно предвидеть. Но это уже будет не случай, случай же всегда неожидан, непредвиден и непредсказуем.
Однако вернемся к нашему герою. Мы ведь не трактат философский задумали, а решили проследить судьбу человека по фамилии Чижиков. Теоретическое отступление нам понадобилось единственно, чтобы оправдаться перед критиками: делайте с автором что хотите, но Чижикову помог случай.
Да ведь в жизни часто так и бывает: один, и достойный, и талантливый, бьется, бьется, старается выбиться в люди, а ему, как заказано, — не везет, и все тут. А другой… Народ это явление — с другим — метко определил в поговорке: «Дурак дурачится, а к нему счастье катится». Однако мне нравится вот эта, более определенная для таких случаев: «Матушка рожь, за что кормишь дураков?»
Какая из этих поговорок сейчас больше применима к Чижикову — трудно сказать. Хотя что касается меня — я адресовал бы ему их обе сразу да еще присовокупил бы и третью: «Умный поп тебя крестил, да напрасно не утопил». И этого было бы мало: хочется мне выразиться по его адресу как можно крепче. Но пока воздержусь, может, я и не прав. Пусть время покажет.
Институт был в трауре: умер уважаемый преподаватель Евсей Евсеевич Евтюхов, «Три Е», а чаще просто «Евтюх» — так звали его студенты. Это был старейший поэт, в двадцатые годы он был даже довольно популярным под именем Иван Босых. Но со временем поэт в нем угас, и Евтюхов принялся сочинять статьи на тему: «Как делать стихи». А в последние годы и эта тема иссякла, и он перешел на мемуары. В институте старик вел творческий семинар — учил молодых поэтов мастерству. И хотя эти семинары походили скорее на часы воспоминаний, чем на творческие дискуссии, студенты не сетовали: они любили старика — он был добр и знающ. Да и послушать его было интересно: все-таки в наше время уже не так часто встретишь человека, который был современником Маяковского, Есенина, Горького. Можно сказать — живая память, живая реликвия. И вот этот поэт умер.
Гроб с телом умершего был установлен в конференц-зале, преподаватели и студенты поочередно несли вахту в почетном карауле. Был в их числе и Юрий Чижиков. Нацепив на рукав красную в черном окаймлении повязку, он стоял у изголовья покойного, грустно смотрел на желтое высохшее лицо учителя и думал, всерьез думал о смерти: как бы ни жил человек, а конец один — смерть. Несправедливо… Потом он, чтобы отогнать мрачные мысли, перевел глаза в сторону, увидел массу людей и себя на некотором отдалении от всех, с повязкой на руке, в почетном карауле, и сердце его тут же стало наполняться гордостью: как-никак, а он выделен и наверняка уже одним этим останется в истории, тем более вон и фотограф постоянно слепит глаза магниевыми вспышками — снимает для истории. Чижиков поднял голову повыше, натянул на лицо надменную маску, но вовремя одумался, вспомнив обстановку, быстро сменил маску — принял скорбное и задумчивое выражение, вперил глаза куда-то в пространство.
Пять минут пролетели быстро — как одно мгновение, Чижиков даже не успел в полную меру насладиться тем высокомерным чувством, которое охватило его в карауле. Но делать нечего, он медленно отступил от гроба, его место занял другой студент. Фотограф к этому времени уже перестал щелкать аппаратом, и Чижиков окончательно успокоился.
Лилась скорбная музыка. У стены сидели женщины в траурном, и среди них одна в большой кружевной черной шали. Она сидела нагнувшись, плакала и неотрывно держала руку с носовым платком у рта. Шаль закрывала почти все ее лицо. «Наверное, жена… — подумал Чижиков. — Бедная старушка…»
Музыка неожиданно смолкла. К микрофону подошел директор — высокий, сухопарый, не намного младше покойного — и без всяких предисловий стал говорить хорошие слова об усопшем. Потом от преподавателей института выступил давний Юркин знакомый — Доцент, от имени студентов прощальную речь сказал Иван Егоров и от Союза писателей — председатель мемуарной секции. Это был худенький, потертый временем, никому не известный писатель. Фамилию его директор с трудом прочитал по бумажке — настолько она была незнакомой, и пока старичок шел к микрофону и разворачивал трясущимися руками текст своей речи, фамилия его успела напрочь всеми забыться. Затем директор объявил, что панихида закончена, и попросил посторонних покинуть зал, чтобы дать возможность родным и близким попрощаться с покойным. Все медленно потянулись к выходу.
В коридоре директор обернулся, увидел Чижикова, поманил к себе:
— Чижиков, попрошу тебя не уходить: поедешь в крематорий — надо проводить Евсея Евсеича до конца… С тобой поедут еще несколько хлопцев из разных курсов. Автобусы во дворе.
— Хорошо, — согласился Чижиков и заспешил вниз по лестнице.
Во дворе стояли два автобуса и несколько легковых автомашин. Чижиков не торопился занимать место в автобусе, ждал остальных «хлопцев», над которыми он почему-то мыслил себя главным. Ждать пришлось долго, он уже начал терять терпение, когда наконец дверь распахнулась и из нее повалил народ. Потом наступила короткая пауза, и в дверях показались рабочие, которые, согнувшись, кряхтя и понукая друг друга, волокли закрытый гроб. С трудом протиснувшись сквозь узкий проем двери, они приподняли его и понесли к ближнему автобусу. Открыли задний люк и нацелили туда гроб, всунули краем, а потом с силой толкнули его, и он исчез где-то в глубине автобуса. Шофер с грохотом захлопнул люк, а рабочие стали отряхиваться, будто они грузили пыльные мешки.
Чижиков хотел поначалу сесть именно в этот автобус, но теперь заспешил к дальнему: он все-таки боялся покойников.
Автобус уже был почти весь заполнен, сидели здесь и «хлопцы», которые на Юрку не обратили почти никакого внимания. Чижиков прошел через весь салон и занял место в самой глубине.
Настроение почему-то испортилось. То ли потому, что он почувствовал себя одиноким, оттертым на задний план, то ли подействовала вся эта панихидная процедура. Он скис, ругал себя, что так легко согласился ехать в крематорий. «В крематорий?! Зачем?..» Он никогда там не был, знал лишь, что в нем сжигают трупы, но как это делается — не имел представления. Ему виделась большая кочегарка и в ней огромная топка с пылающим жаром, куда рабочие запихивают, будто бревно, гроб, и он горит. «А может, и того хуже… Может… Зачем же гроб сжигать, добро портить? Может, покойника вынимают и голеньким бросают в огонь?..» Ему сделалось дурно, он хотел выйти, но автобус уже тронулся, и Чижиков плюхнулся в кресло.
Когда приехали в крематорий, Чижиков скрылся за автобус и простоял там, пока все не прошли в здание. Отдышавшись, вышел на открытое место, стал независимо прохаживаться. Через какое-то время дверь крематория неожиданно открылась, и на крыльце появился Доцент. Здоровенный детина с отвисшей нижней губой, он поддерживал совсем бездыханную вдову Евтюхова. Было такое впечатление, будто он нес ее, безжизненную, под мышкой. Увидев Чижикова, Доцент обрадованно окликнул его:
— Юра, ты здесь? Вот хорошо. Помоги…
Чижиков подбежал, взял женщину под руку, и они вдвоем потащили ее к директорской машине, усадили на заднее сиденье.
— И ты, Чижиков, садись в машину — будешь сопровождать Данаю Львовну домой… Директор велел, — сказал Доцент нахально твердым голосом и тут же обратился к шоферу: — Отвезешь — и быстро обратно. Директор велел. Понял, нет? Давай!..