— Ладно, за мной не заржавеет, — пообещал Чижиков.
Горластый, придя на семинар, прежде чем начать занятия, обратился к Чижикову:
— Слушай, Юра! А ты мне нравишься! Это, понимаешь, здорово: раз-раз — и в дамках! Быстро, решительно, смело! Молодец! Поздравляю!
— В дамках и в лямках, — добавил кто-то из студентов.
— Ну знаете! Так можно опошлить что угодно, — не принял реплику Горластый. — Давайте рассуждать серьезно. — Он тряхнул головой. — Женщина она красивая? Красивая! Молодая? Вполне! А что вдова — так это даже и лучше, чем эти пигалицы в обтянутых джинсах. — И к Чижикову: — Правильно сделал, Юра! Поздравляю и желаю, как говорят, счастья! А по поводу лямок, милые мои, я вам скажу так: любая жена — это хомут. Но и без него не обойтись, рано или поздно каждый из нас его надевает. Вот так! Лирическое отступление кончили, а теперь пошли-поехали дальше к вершинам мастерства. Кто смелый? Прошу!
После занятий Чижиков вышел в коридор и увидел Данаю. Как ни в чем не бывало она крутила на пальце ключи от машины, отвечала на приветствия знакомых, улыбалась, шутила: в институте ее все знали, и она была здесь как дома.
— Значит, вы остаетесь верны нашему институту? — подошел к ней проректор, поцеловал ручку. — Это хорошо! Поздравляю!
— Да, я ваша, — сказала она. — Но, наверное, ненадолго.
— То есть?
— Он ведь кончает институт.
— А мы его в аспирантуру возьмем.
— Правда? — обрадовалась она. — Или вы шутите?
— Пока шучу, — сказал он неопределенно и заиграл глазками. — Всего вам доброго!
«Зачем она здесь? — досадливо поморщился Чижиков. — Такая опека мне быстро надоест!»
— Дана, ты? — подошел он торопливо к ней. — Что-нибудь случилось?
— Нет, милый! — Она взяла его под руку и демонстративно повела к выходу. — Просто решила заехать за тобой, обрадовать: наши заявления приняли — все в порядке! Может, съездим на дачу? Погода чудесная!
— Съездим, — сказал он спокойно, хотя сам не раз порывался побывать там, чтобы посмотреть свои новые владения.
— Ты чем-то расстроен?
— Нет, милая. Просто немного устал.
— Вот и поедем, побудем на воздухе. Завтра выходной.
А погода и впрямь была лучше не придумать: стояли те солнечные мартовские денечки, когда в тени еще скрипит мороз, а на солнечной стороне голуби греют свои спины и затевают брачные игры, с крыш падает капель, а на дорогах появляются лужицы.
Чижиков сидел рядом с Данаей и щурился от яркого солнца, бившего теплыми лучами прямо в ветровое стекло. Ему стало жарко, он снял шапку, забросил ее на заднее сиденье. Попытался отвернуть солнцезащитный щиток и не смог, Даная помогла ему. Он, сконфуженный, улыбнулся ей.
Через полчаса езды дорога свернула в лес, в машину даже сквозь закрытые окна проник настоянный на хвое воздух. Чижиков оживился:
— Слышишь?
— Да! Воздух здесь чудесный! — отозвалась Даная.
Попетляв по поселку, машина остановилась возле зеленых ворот дачи. Тропинка до самого крыльца и дорога к гаражу были расчищены.
— О, да здесь ухожено! — удивился Чижиков. — Кто это делает?
— Сторож. Здесь есть сторож, я ему приплачиваю. Открой, пожалуйста, гараж, — Даная бросила ему ключи.
Загнав машину в гараж, они вытащили из багажника многочисленные сумки и направились к даче.
Большая веранда, три комнаты на первом этаже и две в мансарде поразили Чижикова. Он ходил из комнаты в комнату, внешне спокойно осматривал каждую, а в душе ликовал: «Мое!»
— Значит, обещали переоформить? — не стерпел, крикнул он Данае из кабинета, который был, как и квартира в городе, завален книгами.
— Да, милый! Переоформят на твое имя. Тебе нравится?
— Очень! Знаешь, иметь бы такую дачку собственную!
— Какая разница? — возразила Даная. — Казенная еще лучше: ты платишь очень умеренную арендную плату, а пользуешься как своей всю жизнь. У тебя ведь никто ее не отберет до самой смерти. К тому же охрана, ремонт — все это делает Литфонд. А со своей намучишься!
— Пожалуй, ты права, — согласился Чижиков. — Я ведь в этих делах профан.
— Не беспокойся: для этих дел у тебя есть я. Доверяешь?
— Вполне!
Утром его разбудил духмяный запах кофе. Открыл глаза, а перед ним стоит на тумбочке жостовский подносик и на нем — металлический кофейник и белая чашечка с блюдечком, сахар в вазочке, ложечка и маленький ковшик со сливками.
«Ну, жизнь началась! Как у Рокфеллера!» — покачал он головой. Оглянулся на дверь — Даная наблюдала за ним и улыбалась.
— Ты меня балуешь, — сказал он. — Могу испортиться.
Даная подошла, села на край кушетки:
— Пей, милый.
— Прямо в постели? Неумытый?
— А потом умоешься, — она говорила с ним как с ребенком. — Ты любишь со сливками или черный?
— Все равно, — сказал он, поднимаясь. — И все-таки неудобно в постели и неумытым. И перед тобой неудобно — ухаживаешь, как за барчуком.
— Мне приятно за тобой ухаживать, милый. Я буду твоей рабыней.
— Не надо. Не хочу, чтобы ты была рабыней, ты — богиня! — И он поцеловал ее. — В крайнем случае — царица. Моя царица.
— Спасибо. — И теперь уже она поцеловала его. — Пей кофе, и пойдем на лыжах прокатимся. Утром хорошо на лыжах.
— О, я к этому не готов! — поднял он руки. — У меня нет ни лыж, ни костюма. И вообще я не умею ходить на лыжах.
— Лыжи есть, — сказала она. — Стоят на веранде.
— То не мои.
— Перестань говорить глупости, обижусь. Твои, — она нажала на последнее слово. — И костюм есть. — Даная метнулась в прихожую и вернулась оттуда со свертком в магазинной упаковке. — Ну-ка, примерь.
Он развернул сверток, раскинул на постели темно-синий с белыми полосками лыжный костюм. Долго смотрел на него, сказал серьезно:
— Дана, прошу тебя: не делай больше так.
— Как?
— Ну вот так… Сюрпризы разные. Мне…
— …неудобно, — подхватила она.
— Да, неудобно.
— Мы что, чужие?
— Все равно. Я чувствую себя все время в долгу перед тобой. Смогу ли я когда-нибудь отплатить тебе тем же? И от того, что каждый день, даже каждый час плоды твоей заботы накапливаются, я все больше и больше чувствую неловкость от того, что не сделал тебе никакого сюрприза, подарка… Ведь я даже букетика цветов тебе ни разу не подарил, хотя постоянно думаю, хочу, но всякий раз что-то мешает, спешу к тебе — и забываю.
— Твоя любовь — лучший подарок для меня, — она снова поцеловала его. — Ну-ка, надень костюм, посмотрим, как он будет тебе.
Чижиков облачился в обнову — она оказалась ему впору. Даная ходила вокруг него, оглаживала складки, одергивала и радовалась, что не ошиблась в размере.
— Чудесно! Посмотри в зеркало, правда хорошо?
Он растроганно кивал в ответ: новый лыжный костюм взволновал его.
Не прошло и часа, как они вышли на крыльцо в спортивном облачении: он в синем с белыми полосами по бокам и на груди, в адидасовском колпаке и в евтюховских ботинках, которые, по словам Данаи, покойный ни разу не надевал; она — в красных шароварах с синими лампасами, в белой шерстяной курточке и в красной вязаной шапочке. Вокруг шеи был накручен длинный красный шарф, концы которого свисали один на спину, а другой — на грудь. Выглядела Даная на редкость эффектно — одеваться она умела. Чижиков посмотрел на Данаю и снова поразился ее красотой и молодостью: «Как девочка! Молодец! Неужели все это не сон? Ах, скорее бы завершались формальности!»
— Ну что, милый? Здесь наденем лыжи или выйдем в лес?
— А?.. — очнулся Чижиков. — Нет-нет, давай в лесу: там хоть и упаду — никто не увидит.
Она засмеялась и первой сбежала с крыльца, щурясь от солнца и снежного блеска.
— Ой, я очки забыла! — воскликнула вдруг она. — Подержи лыжи. — Она снова вернулась в дом и возвратилась оттуда в больших темных очках. Пояснила: — От постоянного прищуривания морщины появятся на лице. Боюсь, разлюбишь.
Погода улыбалась отдыхающим. Потрескивал морозец, светило солнце, в воздухе пахло весной. По-весеннему звонко тенькали юркие синицы.
К удивлению Чижикова, народу в лесу оказалось как на карнавале — много и все были по-праздничному нарядны. Будто попал он на выставку свитеров, курточек, шапочек и шарфов — самых причудливых форм и расцветок. Многочисленные накатанные лыжни стали тесными, и молодежь, щеголяя своей удалью, прокладывала новые, шмыгая быстрыми лыжами среди кустов и деревьев.
Щадя самолюбие Чижикова, Даная увела его на малолюдное место, где он и укрощал старательно своих «рыжих коней». Будто и немудреное дело — ходить на лыжах, а ухекался больше, чем на ученье в армии, впору просить привал, но терпит, не подает вида — не хочется ему осрамиться перед Данаей. Однако она и тут проявила чуткость — привела его на тихую солнечную поляну, где лыжники не катались, а стояли там-сям, повиснув подмышками на палках и подставив лица теплому солнышку, — загорали. Кое-кто из молодых парней, наиболее закаленных или отчаянных, оголился даже по пояс. А скорее всего делалось это из щегольства перед своими юными подругами.
Дома Чижиков отказался от ужина, а потом и от любви, которой так жаждала Даная, разгоряченная лыжной прогулкой. Он только и был в состоянии промямлить:
— Ой, Дана, подожди, пожалуйста, до утра…
— Ладно, отдыхай, милый, — согласилась она, подваливаясь к нему под бочок. — Я только прижмусь к твоему телу и буду ласкать тебя…
— Ой, Дана, ну какая ты… неугомонная, — проговорил он сонно.
— Ничего, ничего, ты отдыхай, мой милый, отдыхай…
Утром у Чижикова ныли все суставы, как у столетнего старика, однако настроение было бодрое, и он подумал:
«Неужели это моя такая жизнь началась? О, только бы не сорвалось!.. Только бы не обиделась она за вчерашнее…»
Но Даная не обиделась.
Две недели, назначенные загсом, тянулись удивительно долго. Все эти дни Чижиков был как наэлектризованный, ему стоило огромных усилий держать себя ровно, спокойно, он избегал острых разговоров, обид, был мягким, ласковым, предупредительным и в то же время старался не переиграть, чтобы не испортить задуманное. Правда, Чижикову не так уж и трудно было держать себя в таком состоянии: Даная ему нравилась, и лишь некоторые ее вольности, самостоятельность возбуждали иногда досаду, но он закрывал на все глаза и ни в чем ее не упрекал. Может быть, он не упрекнул бы Данаю, даже будь она уже и женой ему, но сейчас он чувствовал себя скованно.