Царский шатер взметнули на высоком холме.
Иван отдернул сердито полог, вышел на волю и тут же остановился резко, не иначе кто-то ткнул его в грудь. То яркое солнце ударило царя по глазам. Сдвинул Иван брови, сгреб черную бороду цепкой рукой и дважды огладил ее сверху вниз, будто выжимал из нее воду. Глянул вправо — там до самого окоема войсковые кухари костры жгли, белый дым от них ровными столбами подпирал небо. Глянул влево — внизу широкая Волга играла серебром мелкой зыби, а за ней опять же до самого окоема густо зеленел бор. А прямо перед ним, где-то в синеватой дымке, была Казань. Она не видна, но царь угадывал ее, чуял, как пес лакомую дичь.
Еще раз огляделся вокруг Иван, сказал вполголоса:
— Лепота! — и улыбнулся.
Из палатки вслед за ним вышел Федька Басманов, поддакнул царю:
— Вельми день пригож! — и отогнал, будто кур шуганул, стражу подале: — Поразвесили ухи! Ну-к!
— Какой день ноне? — не оборачиваясь, спросил Иван у Федьки.
— Быдто Козьмы и Демьяна.
— Ишь ты!.. — чему-то удивился царь. — Хороши, добрые, знать, были эти Козьма и Демьян. Стало быть, и наречем место сие Козьмодемьянском. А?
— Как скажешь, цесарь. Хорошее имя.
Царь повел орлиными глазами и остановил их на пестрой толпе, тесно сгрудившейся на отдаленном лугу.
— Это кто такие? — спросил царь, насупясь.
— Черемисы, — ответил Басманов.
— Чего им надобно?
— К тебе пришли в помощь. Просят принять их в твое войско. А привел всех ихний батыр.
— То добрый знак! Пошто ж, дурак, молчал? Зови батыра».
На последней странице было выведено размашисто, крючкообразно:
И — дата: «20 мая 1941 г.»
Закрыл книгу — и чувствует Чижиков: голова начинает кружиться — не выдерживает лихорадочной работы ни его маленький мозг, ни истощенное в «муках творчества» сердчишко. Лег на диван, книгу положил себе на грудь, она придавила тяжело, словно плита каменная. Смотрел в потолок и шептал: «Конец… Конец… А для меня — начало! Переписать своим почерком… А тем временем слух пустить: влез в историю, наклевывается повестуха… Начитаться надо, подковаться — чтобы не подловили…» И вдруг, как ожог, новая догадка: «А что, если о рукописи знает Даная? Надо как-то выведать». По всем признакам — не знает: она ни разу о ней не говорила… Если бы знала, она ее уже давно бы определила… Повесть закончена в мае сорок первого — перед самой войной, а Евтюховой женой Даная стала лет пятнадцать тому назад. Нет, не должна знать…» — успокоил он себя.
В коридоре громыхнула дверь. Чижиков вскочил, сунул рукопись в тумбочку стола, в самый низ под бумаги, вышел навстречу Данае.
— Что с тобой, милый? — взглянула на него Даная.
— А что?..
— Не заболел?
— А… Голова что-то трещит. Читал много…
— Я тебе дам таблетку. — И она заспешила на кухню.
— Начитался, говорю. Интересные книги у старика собраны… Исторические… Оказывается, это такая увлекательная штука — история! — продолжал он, следуя за ней.
— Евтюхов любил историю, — сказала она. — На вот, милый, запей.
— И есть за что любить! То-то у него и стихов много на историческую тему…
— Да… — подтвердила она. Чижиков ждал, что Даная вот-вот скажет: «И не только стихи, он писал и прозу». Но она не сказала, и Чижиков немного успокоился и, чтобы не вызвать подозрений, историческую тему продолжать не стал.
— Пойду прилягу…
К концу дня Чижиков неожиданно взбодрился и вознамерился пойти даже «проветриться» в ЦДЛ.
— Давно не вылезал… — объяснил он Данае свое желание. — С ребятами повидаться охота… Вроде даже соскучился…
— Меня не приглашаешь, милый?.. — сощурилась Даная.
— Дана… — Чижиков положил руку ей на плечо: — Ты только не обижайся, а пойми меня… Я бы хотел пойти один… Иногда бывает такая прихоть.
— Понимаю: я тебя стесняю.
— Ну не то чтобы, а… Мы с тобой в другой раз сходим… Выйдем в свет! А сейчас мне хочется побыть одному… Как на мальчишнике…
— Ты договорился уже с кем-то?
— Нет. Думаю, там обязательно кто-то будет.
— Ну-ну…
— Не сердись только.
Он был прав: в ЦДЛ обязательно кого-то встретишь. Правда, не всегда того, кого хочешь, но Чижикову на этот раз было все равно. Ему годились любые собеседники, лишь бы выслушали его и разнесли услышанное пошире.
Центральный дом литераторов жил своей обычной муравьиной жизнью. В дверях толклись жаждущие попасть в «логово Пегаса» яркие девицы с красными и блестящими, как помидоры, щеками и грустными, как у новорожденных телят, в черной окантовке глазами. Они шли на разные уловки, чтобы только оказаться по ту сторону барьера, где уже дефилировали со вздернутыми головами, гордые как гусыни такие же, как и они, пришедшие сюда на ловлю знаменитостей, хотя настоящие знаменитости сюда уже давно не заглядывают.
Строгие вахтерши ревниво и свирепо, подобно морским львам, охраняющим лежбище своего гарема, держали оборону у врат этого вертепа. И только богу одному известно, как этим девицам в конце концов удается все-таки проникнуть сквозь столь плотный заслон.
Чижиков, как горячий нож масло, разрезал толпу независимым «Разрешите!» и, ни на кого не глядя, предстал перед вахтершами. Сразу четыре руки уперлись ему в грудь:
— Товарищ, товарищ!.. Вы член?..
— Боже мой! — досадливо поморщился Чижиков. — Стоило неделю не появиться, как уже напрочь забыли. — И он не спеша полез в карман, достал пухленькие, как подушечки, красненькие корочки с золотым тиснением.
— Пожалуйста, пожалуйста, проходите, — дружно закивали вахтерши, освободив ему дорогу.
— Извините, — сказала одна.
— Вы не обижайтесь, — добавила другая. — Константин Михайлович Симонов всегда сам предъявлял удостоверение.
— Симонову было легче… — сказал Чижиков, неизвестно что имея в виду, однако вахтерши улыбнулись, будто поняли и оценили остроумный ответ.
По многочисленным закоулкам Дома взад-вперед сновала жаждущая славы литературная мелкота и падкая на сплетни окололитературная шушера. «Ни одного порядочного лица!» — брезгливо подумал Чижиков. И хотя многие его узнавали, провожали завистливым взглядом, перешептывались, а некоторые даже здоровались, но все это было не то, чего он ждал, хотя и льстило.
Размалеванное шаржами и расписанное остроумиями веселых завсегдатаев, как пристанционная уборная, кафе гудело приглушенным гулом. За столиками плотными кучками в самых невообразимых позах сидели любители пить, курить, восторженно говорить о себе и презрительно — о других.
В плотных клубах сигаретного дыма лица были трудно различимы, и Чижиков, приостановившись, дольше обычного поводил глазами по залу. Лишь в дальнем углу заметил он знакомую фигуру: там в обычной своей согбенной позе сидел мрачный человек с бледным и дряблым, как у наркомана, лицом. Перед ним стояла начатая бутылка пива, стакан и наполненная окурками пепельница. Кто этот человек — никто не знал, хотя сидел он здесь всегда. Сколько Чижиков помнит — он здесь в любое время дня и ночи сидит и думает. О чем думает — тоже никто не знал. К его столику никто не подсаживался, изредка, скорее всего машинально, кто-то, проходя мимо, здоровался с ним, человек взбадривался, поднимал голову, на лице появлялось подобие удивленной улыбки, он хотел ответить, но, как всегда, опаздывал — рядом уже никого не было, и он снова мрачнел и продолжал думать свою думу.
Узким коридорчиком, через бар, Чижиков прошел в Дубовый зал. Ресторан тоже был заполнен до отказа, и Чижиков хотел было уже ринуться с ходу через зал к противоположной двери, но тут его весело окликнули:
— О, Юрок! Сирота! Греби к нашему берегу!
Чижиков обернулся и увидел плотную кучу молодых ребят, словно мухи, облепивших маленький столик, и возвышавшегося над ними уже изрядно подвыпившего Гаврюху Горластого. Гаврюха занимал целиком одну сторону стола, а все остальные сгрудились на противоположной. Тут же, под кучей ребят, спал Доцент, подложив под лоб вместо подушки свои кулаки.
— Иди познакомься: славные ребята! — Гаврюха встал, раскинул широко руки, словно хотел обнять покорных, как цыплята, «славных ребят». — Новый курс, мой семинар! — Гаврюха приобнял Чижикова и, тыча ему в грудь указательным пальцем, сказал сидящим: — Это тоже мой ученик! Вот какой орел! Хоть и Чижиков. Ха-ха! Прошу любить и жаловать: Юрий Чижиков! — и захлопал в ладоши, как провинциальный конферансье.
— Чижиков?
— Да мы знаем Юрия Ивановича.
— О, знают! «Юрий Иванович»! Место Юрию Ивановичу, быстро! — распорядился Горластый.
Ребята задвигались, потеснились, высвободили Чижикову стул, и он уселся по правую руку у Горластого.
— Что за переполох? — промычал пьяно проснувшийся Доцент. Он поднял голову, продрал глаза и, увидев Чижикова, снова промычал: — А-а… Сирота… Я тебе говорил и еще раз говорю: ты неправильно женился. Надо было на дочери Председателя.
— Да нет у него дочери, — засмеялся Чижиков, обратив его слова в шутку.
— Это не имеет никакого значения!
— У Философа дочери, но они все замужем, — продолжал Чижиков.
— Правильно, — икнул Доцент. — Надо было на них.
— Так замужем же.
— Это не имеет никакого значения! — стоял на своем Доцент.
Гаврюха тоже улыбался, по-отечески потрепал Доцента по мясистой щеке:
— Ладно, Доцентушка, ладно… Отдохни, бай-бай, дай нам поговорить.
— А я что?.. Разве я?.. И ничего… Пожалуйста. — И он, закрыв глаза, уронил голову себе на грудь.
— Ну, ты где пропадал? — обернулся Горластый к Чижикову. — Заел быт? Заел! На, выпей, — он налил ему в чью-то стопку. — Давай! Во! Слушай, так ведь не годится: пропал, совсем исчез!
— Кризис!.. — вздохнул Чижиков.
— «Кризис», — вздернул голову Горластый. — А ты зачем? Ты же человек! Воля зачем? Надо любой кризис брать за горло! Слушай, давай к нам в институт!