— О чем ты говоришь?! «Помогал»! Я ничего не знал! Абсолютно ничего!
— Я тоже так думаю. Поэтому успокойся. Раздевайся.
— Он по «голосам» какие-то заявления делает.
— Ну и пусть. Затем и бежал. Там даром кормить не будут, — мудро заключила Даная. — Кого видел в ЦДЛ?
— Горластого…
— Это он сказал о Воздвиженском? Может и наврать.
— Нет, Егоров. Иван.
— Этот врать не будет.
Вечером они с Данаей лихорадочно крутили приемник, который визжал, трещал, пищал, будто сопротивлялся, пока наконец не выдал им далекий, еле пробивающийся сквозь неимоверный шум, хриплый голос:
«Советский Парнас — это скопище бездарных тщеславцев, которые только и делают, что делят многочисленные премии и грызутся из-за них. Получив комсомольскую или писательскую, добиваются республиканской, потом бьются за Государственную СССР, а получив Государственную, дерутся за Ленинскую. И так без конца! Никто не думает о качестве литературы, но все хотят премий. Некоторые, наиболее пробивные, уже нахватали столько их разных, что на груди места не хватает для лауреатских значков.
— Но вы ведь тоже лауреат?
— Нет. Хотели дать, но не потому, что им сильно нравилось мое творчество. Наоборот, оно им совсем не нравилось и не нравится, просто хотели меня убаюкать, ублажить, хотели ею заткнуть мне рот, чтобы я поменьше критикой занимался. Прищучить хотели. Но я не таков!»
— Он? — спросила Даная.
— По-моему, его голос, — сказал Чижиков, прильнув ухом к приемнику.
«Конечно, есть там и талантливые люди. Но им очень тяжело проявлять себя. К примеру, молодой еще поэт Чижиков. Совершенно своеобразный поэтический голос…»
— Обо мне говорит! — обрадовался Чижиков. — Молодец! На весь мир!
«…но ему очень трудно живется. О нем почти не говорят, замалчивают, печатают редко и неохотно».
— Дурак и провокатор твой Воздвиженский, — сказала Даная. — Он и впрямь может навлечь беду.
— Ты думаешь? — насторожился Чижиков и после этого целую неделю дрожал, бледнел от каждого стука в дверь, от каждого телефонного звонка. Однако это не мешало ему ночами, накрывшись одеялом, слушать одно и то же интервью Воздвиженского и упиваться пьянящей мыслью: «Обо мне говорят за границей! Обо мне знает заграница! Теперь меня не посмеют тронуть! Но храбрости этой хватало ненадолго, здравый ум подсказывал: «Тронут… Если понадобится, еще как тронут!..» И с неистовостью обреченной кликуши молился: «Хотя бы пронесло! Господи, пронеси эту беду мимо. Минуй меня чаша сия…»
Однажды телефон зазвонил, как показалось Чижикову, необычно резко. Он даже вскочил и стоя ждал, пока Даная снимала трубку.
— Юра, тебя, — сказала она спокойно, но он так перепугался, что не сразу сообразил, о чем идет речь, и захлопотал растерянно, стал лихорадочно прятать листок евтюховской рукописи, с которой переписывал текст своим почерком.
— Юра, тебя! — прокричала Даная. — Уснул, что ли?
— Меня? Зачем? Кто?
— Откуда я знаю. Какой-то грубый мужской голос.
— Мужской голос? Но почему ты не спросила?.. — Чижиков осторожно, будто она была раскаленной, взял трубку, хотел подать голос, но в горле запершило, он откашлялся, сказал: — Але… Я… слушаю… Чижиков слушает…
— Юра, ну где ты там? — раздался в трубке густой бас Горластого. — Ну что же ты? Я о тебе хлопочу, а ты ни звука. Передумал, что ли? Или упиваешься славой? Заграница о тебе вовсю говорит!
— Да ну, о чем ты… Перестань, — Чижиков оглянулся — не слушает ли его кто посторонний. — Ничего я не передумал. Просто заработался…
— Это хорошо! Но надо и это дело ковать. Ректор к тебе хорошо относится, готов взять, но ему, сам понимаешь, нужен толчок сверху.
— Откуда?
— Ну, из союза… Сам понимаешь. Хорошо, если бы твоя Даная нанесла визит Никону. Да и ректору — тоже было бы неплохо. Владимир Петрович ее хорошо знает, но сам понимаешь… А? Попроси ее. Дело стоящее. И не тяни долго, куй, пока горячо, а то остынет… Тут узнали некоторые, уже лезут, а я держу пока оборону, для тебя держу, понял?
— Понял.
— Ну давай, действуй! Что-то ты не в духе? Брось! Брысь, тоска, брысь, печаль! Ха-ха! Ну, бывай! Обнимаю.
— Кто звонил? — спросила Даная.
— Горластый.
— А… Дружка нашел!
— Он по делу… Еще прошлый раз он говорил, но я забыл тебе сказать. В Литинституте открывается вакансия: семинар по поэзии.
— И ты забыл мне сказать об этом? — удивилась Даная. — О самом главном не сказал? Ну милый! Что же ты раздумываешь? Бери немедленно этот семинар!
— Я как-то не принял это всерьез… Думал, сижу весь в романе, семинар может помешать…
— Чему? Юрочка, счастье само плывет тебе в руки! Это же синекура! А почет? А общение? И на роман у тебя времени хватит с избытком: подумаешь, семинар! Бери!
— «Бери»! Там не все так просто: претендентов много.
— Вот видишь! А ты раздумываешь…
— Не все так просто, говорю тебе. Ректору нужен толчок… Чтобы начальство из союза позвонило и порекомендовало меня. Например, Никон. Мне самому идти к нему…
— Давай я схожу, — сказала Даная просто. — И к Никону, и к ректору.
— Да… Сходи, пожалуйста, если тебя это не шокирует.
— Шокирует? Глупости какие! Пойду и все улажу. Никон мне не откажет и Владимир Петрович тоже, он ко мне хорошо относится еще со времен Евтюхова. — И уже скорее для самой себя, чем для Чижикова, произнесла: — Удивительно, как в жизни бывает! Взял жену Евтюхова, как Евтюх «заболел» исторической темой, а теперь и семинар евтюховский возьмешь.
— Горластого.
— Это теперь. А до этого его вел Евтюхов.
— Ну при чем тут Евтюхов? — поморщился Чижиков. — Просто совпадения: по одной стежке ходим.
Не откладывая дела в долгий ящик, Даная тут же принялась за макияж лица, потом достала самое модное платье, нацепила огромные металлические пластины-серьги, браслеты и предстала перед Чижиковым:
— Ну, я пошла, милый. Пожелай мне удачи.
— Уже? — удивился Чижиков. И увидев ее в вызывающе ярком убранстве, взревновал. — Не слишком ли? — кивнул он на ее наряд.
— Нет, милый, — сказала она, ничуть не смущаясь. — В самый раз.
— Ты только там не очень стелись… Не надо… Не нужен мне и семинар.
— О чем ты, милый! Они ведь оба уже такие старички, — с горечью произнесла она и безнадежно покачала головой. — Так что на этот счет будь спокоен и… пиши свой роман.
Вечером вернулась Даная с победой, объявила весело:
— Все в порядке, милый! Завтра в одиннадцать тебя ждет ректор.
— Ты молодец! — не сдержал восторга Чижиков.
— Спасибо. Желаю тебе успеха, милый. Правда, он спросил, не будешь ли ты и к семинару так же относиться, как к аспирантуре? Я сказала, что у тебя были объективные причины: болел, а потом был в творческом «запое» — сидел весь в романе. Так что ты имей в виду, если он заведет об этом разговор.
— Ладно… — сказал Чижиков понуро, как нерадивый школьник, которому учитель сделал замечание.
В аудиторию к студентам Чижиков пришел под охраной надежного эскорта: с одной стороны шел ректор — сухощавый, бодрящийся, с высоко вздернутой головой, как у взнузданного жеребца, а с другой вышагивал с не менее гордо вскинутой головой и с высокомерно отвисшей толстой губой — Горластый.
Вошли, вразнобой поздоровались. Горластый подмигнул студентам ободряюще, а ректор сказал:
— Ну, вы, наверное, уже знаете о переменах в вашем семинаре? К сожалению, Гавриил Михайлович уходит от нас. Он идет на большую общественную работу. Пожелаем ему удачи. Семинар будет вести поэт Юрий Чижиков. Это наш выпускник, известный писатель… — Помолчал и не очень уверенно добавил: — Аспирант…
— Мы знаем Юрия Ивановича!.. — подхалимски подал кто-то реплику. Боясь опоздать выразить свое отношение к новому преподавателю, ее тут же подхватили другие.
— Ну и отлично, — обрадованно заключил ректор. — Желаю всем вам отличных успехов.
— Я тоже желаю! — пробасил Горластый. — Я — с вами! — и он поднял сжатый увесистый кулак. — Ну что, Владимир Петрович, не будем, наверное, стеснять молодого преподавателя? — обратился он к ректору.
— Да, да, конечно! Желаю удачи.
Ректор и Горластый ушли, и Чижиков остался один перед дюжиной пар устремленных на него пытливых глаз. Он предвидел именно такое начало, именно такую паузу в первые минуты и готовился к тому, чтобы она была как можно короче. Но она затягивалась: все заготовленные фразы на этот случай почему-то казались неуместными. А ему так хотелось начать умно, просто, не казенно. И вообще ему очень хотелось быть оригинальным и стать любимцем своих подопечных. Он хотел быть с ними на дружеской ноге, но без фамильярности с их стороны, хотелось, чтобы они не почувствовали в нем простака, человека малообразованного, с которым можно и не церемониться. Он будет с ними строг, но справедлив. И потому — уважаем. Такова программа. Осуществлять ее надо с первой минуты, с первой фразы. А ее-то, как нарочно, и нет.
Он подошел поближе к столу, взялся обеими руками за спинку стула, но не сел, а лишь покачал его, словно пробовал на прочность. Откашлялся, улыбнулся и признался:
— Самая тяжелая минута… Вы ведь ждете от нового преподавателя чего-то нового?.. Новых знаний… А я ведь никакой не преподаватель, первый раз стою перед аудиторией в этой роли. И поэт я тоже с не очень большим стажем…
— Ну как же, Юрий Иванович? Вы поэт дай бог каждому!
Чижикову понравилась реплика, но тем не менее он поднял руку — не мешайте, помолчите — и продолжал, потупясь в стол:
— Стаж малый. Но кое-какой опыт есть, а именно опыт в нашем деле я считаю важнейшим фактором. Я думаю, мы будем учиться друг у друга. Обогащать друг друга — это уже неплохо. Будем спорить — тоже хорошо. А спорить есть о чем. И не только по теории. Да в теории, пожалуй, все более или менее ясно, а вот практика — она часто опережает теорию и задает такие задачки, которые не всегда поддаются теоретическому объяснению…
Чижиков говорил медленно, подбирая слова и чутко прислушиваясь к ним, и ему нравилось то, как он начал, даже сам не ожидал, будто и не он это говорит. А главное — его слушают, слушают внимательно! Значит, надо продолжать! Но о чем?