— А кого на его место? — не выдержал Чижиков и тут же, сообразив, стал замазывать оплошность: — Надо, чтобы ты!
— Тогда мы создадим секретариат по своему образу и подобию, — продолжал Философ, «не заметив» реплики Чижикова. — Газету «Литературные новости» тоже надо прибрать к рукам, там сидит сейчас такой же либерал — ни рыба ни мясо. Газета нам нужна как воздух: это орган оперативного реагирования на происки всяких подонков. А главным редактором туда я мыслю… — Он сделал паузу, потом сказал: — Тебя!
— Меня?
— Да. Это не понижение! В твоих руках будет такая власть! А тут у нас все равно намечается сокращение штатов, и твоя должность упраздняется.
— Почему? — испугался Чижиков.
— Можно было бы сократить секретаря по литературам народов… Но в данной обстановке — это сработало бы против нас: поднимется такой вой… Так что — вот так! Знай, готовься к переменам и держи язык за зубами.
— Понял. Будь уверен — не подведу.
— Верю.
— Завтра секретариат, — напомнил Чижиков.
— Не бойся: раздавим этот прыщ — только брызнет! Сам запомнит и другим будет заказывать.
Чижиков, довольный, растроганно улыбался.
Как и обещал, он занес Председателю журнал.
— Ну что, выработали стратегию, мудрецы?
— Выработали, — сказал Чижиков весело и быстро вышел, чтобы, не дай бог, не проговориться о тайнах, поведанных ему Философом, тем более что его так и распирало — хотелось с кем-то поделиться всем, о чем он только что услышал.
Председатель листал журнал и думал о завтрашнем заседании. Конечно, Борисов поступил слишком опрометчиво, необдуманно, по-мальчишески. Шуму, разговору будет много, и хватит его надолго. И конечно, можно к этому подойти двояко: с одной стороны — возмутиться, поднять на принципиальную высоту, обвинить в использовании, служебного положения, и т. д. и т. п. Ведь такого еще не было у нас в печати! А можно подойти к случившемуся и более спокойно: ай-яй, нехорошо поступил, Слава. Но мы добрые, будем считать это недоразумением, ошибкой, совершенной по горячности. Мы понимаем, что спокойно реагировать на то обсуждение, которое устроил Чижиков, конечно же трудно. Так что тут оба вы друг друга стоите. Но использовать печать, журнал, в котором ты главный редактор, — непозволительно! Как непозволительно использовать и секретариат, в котором ты являешься секретарем, для сведения личных счетов…
На другой день, открывая обсуждение, Председатель повторил вслух эти же мысли и добавил:
— Вот и давайте обсудим, как быть. Я пока своего мнения не высказываю, чтобы не давить на вас. На нашем секретариате присутствуют представители Центрального Комитета комсомола. Поскольку журнал двойного подчинения — наш, писательский, и комсомольский, — мы договорились провести совместное обсуждение. Вот и давайте обсудим, как быть, что делать в создавшейся ситуации. Я бы сказал — безобразной ситуации. Но повторяю: пока своего мнения и своего отношения высказывать не буду, чтобы не давить на вас ни своим авторитетом, ни своим положением. Может, это и не скромно, но это же так, и от этого вы никуда не денетесь. Пожалуйста.
Вообще Председатель не любил скандальных дел и всячески старался гасить на корню любые конфликты. И это ему в большей части удавалось. Надеялся он на мирный исход, на спокойное разрешение и этого случая. И если бы так оно и произошло, было бы очень хорошо: меньше шуму, меньше огласки, меньше разных кривотолков и, главное, меньше разных объяснений в вышестоящих инстанциях — писательских и других. Но комсомольцы могут принципиальность проявить — у них в ЦК крайне возмущены поступком Борисова. Хотя Председатель и говорил с ними, старался, насколько мог, остудить накал, но черт их знает, что они там решили в итоге. Да и писатели… Это такая публика — стихия, никогда не узнаешь, куда их понесет.
— Так, прошу, товарищи, — Председатель очнулся от своих мыслей.
Борисов пришел на секретариат готовый ко всему, даже к самым крайним мерам. Тем более что в ЦК комсомола разговаривали с ним жестко и круто, он даже обиделся, вспылил:
— Почему вы со мной так разговариваете? Я не мальчишка. Сделал ошибку — признаю, хотя там все правда. Все дело в том, что мы не привыкли к таким вещам в печати, у нас это не принято. И в этом я нарушил. А жаль, что не принято, разных прохиндеев на чистую воду надо как-то выводить. Наказывайте, снимайте, а кричать на меня не надо.
— И снимем! Незаменимых людей у нас нет.
— Я тоже так думаю.
— Ладно. Обсуждение на секретариате покажет. Идите.
В кулуарах перед секретариатом Борисов храбрился:
— Да пусть снимают! Что я, не проживу без этого хомута? Голова есть, правая рука действует! И даже левая нога пока здоровая, могу ее подключить, если надо будет! А этому подонку я врезал как следует, и это главное!
Чижиков был мрачен, но держал себя гордо, был уверен, что его «оскорбленная невинность» получит достойную компенсацию. И вообще сегодня все не только встанет на свои места и он возьмет реванш, он надеялся даже получить еще что-то сверх того в награду за поруганную честь. А именно: защищая его, писатели невольно будут говорить о его достоинствах — творческих и вообще человеческих, а это значит — ко всему добавится еще изрядная пригоршня славы. Пусть хоть скандальная говорильня предстоит, да, может, тем и лучше: скандальное дольше помнится и шире разносится. Вот только почему-то Философа нет… Чижиков все поглядывал на дверь, ждал его: он надеялся на его могучую поддержку.
Будто угадав Юркино беспокойство, Председатель сообщил:
— Георгия, к сожалению, не будет: у него сильно разболелась голова.
Чижиков тут же осел и приуныл: «Не пришел… Почему? Наверное, что-то пронюхал и хочет остаться в стороне — обычный его приемчик. Значит, дела мои плохи…»
— Прошу, товарищи, кому предоставить слово? — в третий раз обратился к присутствующим Председатель. — Первому регламент удваиваю, — пошутил он.
Затишье перед началом, как перед грозой, было настораживающим. Заволновались виновники «торжества», заволновался Председатель. И не зря: уже первый оратор задал тон, не щадящий ни того, ни другого. Борисова упрекали в использовании журнала в корыстных целях — сведении личных счетов на его страницах, хотя содержание «Инвективы» никто не оспаривал. Чижикова обвинили в слабом влиянии на рост молодых литераторов: семинары проводит, а Союз писателей стареет; в предвзятом отношении к «Молодым голосам» — это ярко проявилось на прошлом секретариате.
Говорили резко, убедительно, страстно: все думали, что секретариат проводится по указанию свыше. Поэтому и метали громы и молнии налево и направо — все хотели быть услышанными наверху, но от конкретных предложений тем не менее воздерживались.
Под конец обсуждения Мичман спросил:
— Товарищ Борисов, ну а у вас вот какого-то сожаления, раскаяния по поводу содеянного не наблюдается?
— Нет, не наблюдается, — быстро ответил Борисов. — Ни сожаления, ни тем более раскаяния. Мне бывает иногда просто неловко, противно от того, что он вынудил меня это сделать. Одолевает иногда какое-то чувство гадливости: все видели это, знали о нем, но проходили мимо, закрывали глаза, затыкали уши, зажимали носы — никто не хотел даже тронуть это. Пришлось стать мне ассенизатором — попытался сковырнуть, но не сковырнул, а только разворочал и испачкал руки. От этого бывает гадко, хоть и руки уже давно помыл. Не скрою: есть и удовлетворение от содеянного: не сковырнул, так хоть с места стронул!
— Жаль, — пожал плечами Мичман. — Такие вещи обнародовать — зачем? Да еще в своем журнале. Это же использование служебного положения. Но я не понимаю одного: зачем все это выносить на всеобщее посмещище? Можно же было вот здесь, в своем кругу, обсудить все тихо-мирно?
Выслушав всех, Председатель поднял голову:
— Вот так-то! — Это относилось к Чижикову и к Борисову: — Судя по речам, по их накалу, обоих надо гнать к чертовой бабушке! И я разделяю этот пафос, и такое мнение, и такое отношение к случившемуся. Что творится, товарищи дорогие! У нас такие статьи печатаются! А интересно, куда смотрела цензура? Полный либерализм! Так, чего доброго, мы можем докатиться и до самого что ни на есть буржуазного плю… плюрализма. — Он обернулся к Борисову: — Тебя же судить надо за такие вещи: тут же оскорбительные эпитеты, — потыкал он пальцем в обложку журнала.
— Пусть судят, я докажу, что я прав по каждому эпитету.
— Вот тут и пожалеешь… То есть я хочу сказать: ваше великое счастье, что сейчас не те, не тридцатые годы, которые я случайно благополучно пережил, а то бы вы, голубчики, уже пели бы популярную песенку: «Соловки вы, Соловки, дальняя дорога…» Безобразием занялись — вот как это называется. Но, я думаю, мы не будем применять к нашим молодчикам высшую меру наказания… Ограничимся строгими выговорами. А?
Все облегченно вздохнули, заерзали, заулыбались, стали улыбками, репликами смягчать свои резкости в выступлениях.
— Тише, тише, товарищи. Давайте проголосуем. Кто «за»? Единогласно. Спасибо. Ну а теперь хорошо бы было, если бы наши «герои» пожали друг другу руки. А?
Чижиков скосил глаза в сторону Борисова — если тот проявит готовность, он встанет ему навстречу, хотя «Инвективы» он ему не простит никогда. Борисов встал — лицо багровое, будто только из парной, — встал, чтобы сказать:
— Филипп Филиппыч!.. Мы же не в детском саду. Ну что мы — дети? Октябрята? Зачем я буду жать ему руку, если у меня кипит все внутри? И у него также, уверен. А может, еще и больше…
— Ладно, ладно… Это действительно к делу не относится. Идите остывайте. Секретариат закончен.
Когда все разошлись, Чижиков спросил:
— Значит, что же теперь, Франция побоку?
— Кто тебе это сказал? — спокойно обронил Председатель, накручивая телефонный диск.
— С выговором, да еще со строгим, за границу разве пустят? — пояснил он свои сомнения.
— Ду-у-урачок ты. — Председатель бросил трубку на аппарат. — Занято. Иди, дорогой, домой и готовься к поездке как следует.