Со дня Робертовой эпопеи прошел месяц. Штабные то и дело радировали в городки-«спутники» или же заезжали самолично, требуя прекратить охотничьи и рыбачьи экспедиции. Генерал вместе с «удельными князьками» просиживал ночи и дни в главном военном гроте Золотого полуострова, где, по слухам, имелся роскошный макет окружающей местности, рельефный, сделанный из глины, торфа, камней и фигурных деревяшек, на котором, говорят, была обозначена едва ли не каждая палатка или землянка. Имеющийся в распоряжении штаба дружины авиаконструктор, за неимением более достойного объекта приложения сил, изготовил небольшого «Ктулху», который плавал в самой натуральной соленой воде игрушечного залива, причем Флинт, изваянный из крашеной глины, стоял на носу и указывал куда-то вдаль ленинским монументальным жестом. На этом макете отрабатывались возможные варианты защиты поселения от атаки.
В том, что атака, более серьезная, чем полуразбойничий наскок на хуторки, вскоре воспоследует, не сомневался никто. Штабисты отмалчивались, балансируя на грани открытого бунта «удельных князьков», однако все, а в особенности Робинзон, были уверены, что правители колонии имеют о происходящем вполне достоверную информацию из рук самих Древних.
Готовился и Богдан Савельевич. Его люди вернули назад в поселок почти всех «раскольников». Правда, перед лицом реальной и нешуточной внешней угрозы они стали гораздо податливее, чем полгода назад; кроме того, неожиданно суровая зима тоже поубавила у них спеси. Так что ударные силы штаба – отряд Роберта, «морские волки» и люди «охранки» были теперь вооружены и экипированы гораздо обильнее, за счет реквизированного добра. Кроме того, «китайцам» было вежливо приказано разбиться на десятки – разумеется, только мужчинам – и «приписаться» к личным дружинам «удельных князьков». Со скрипом и неохотой, однако без ожидаемой бучи колония была отмобилизована.
Накануне нападения у всех на душе было удивительно тяжко. Пройдет месяц, и соответствующие аналитические подразделения штаба констатируют совпадение одного и того же сна у нескольких сотен колонистов. Сюжет его, со множеством расхождений по мелким и второстепенным деталям, был таков. Клубящийся хаос, живой вакуум, зеленое мельтешение Пустоты, в которую падает огненный болид… Все сновидцы чувствовали себя этим сверкающим метеором, рухнувшим в волны первозданного Ничто. Новый мир, первобытный, кишащий, но вместе с тем и какой-то незавершенный, получает наполнение. Далее следовал целый калейдоскоп видений и воспоминаний, связанных с первыми месяцами созидания колонии. И далее ощущение, переполнившее всех, видевших этот сон, и вытолкнувшее измученных людей в объятия реальности, – огромный гигант, ассоциирующийся с окружающим растревоженным миром, зашевелился и стал подниматься, отряхиваясь и распрямляясь…
– И теперь эта гигантская пружина разжимается… – голос Отставника долетел до сознания Робинзона словно бы из далекого космоса.
– Что-что? О чем это вы… – заполошно пробормотал он, вырываясь из сонной дремы и растерянно глядя на растерянное лицо старика, на губах которого серебрилась еще пленочка игуаньего белка.
– Ну ты даешь, право слово. – Отставник вытер губы и причмокнул. – Это с голодухи. С голодухи – оно бывает. Поди, не жрал с самого утра?
– Нет вообще-то, – пробормотал Робинзон, непроизвольно сглатывая слюну. Чтобы прийти в себя от нахлынувшей дурноты, он стал зубами отвинчивать пробку фляги, жадно припал к воде. Отставник хитровато и очень по-стариковски ухмыльнулся:
– Так ты бы сказал, я тебе яичка-то оставил бы хлебнуть.
– М-м… – промычал Робинзон, зачем-то отрицательно тряся головой и думая про себя: «Дедок-то – классический вампир, чтоб ему пусто было».
– А что так? Или боишься, что и в этом мире сальмонеллез не дремлет? Зря. Я думаю, тут яички можно трескать безо всякой опаски. Нет тут сальмонеллеза.
«Точно вампир». Подумал, как диагноз поставил.
– Что там вы говорили про пружину? – спросил Робинзон, со злостью завинчивая пробку, словно бы стараясь намотать на резьбу все свое голодное раздражение. Дед спокойно дождался, пока крышка будет завинчена, и лениво протянул:
– Дай старику водицы-то. Спозаранку в горле одна пороховая гарь. Ага, спасибо. О чем это я? Да и сам не знаю, ей-богу. Просто есть такое ощущение. Ты молодой, тебе не понять. Растревожили мы некий улей, который и тревожить-то не следовало бы, если подумавши. Как бы сказать, чтобы складно вышло? Вроде как…
– Вроде как, если есть у нас пустой стакан, скажем – из-под самогона… – прошамкал, подсаживаясь рядом, еще один старичок, в немыслимо истрепанной земной одежде, но с аккуратненьким блестящим карабином Симонова на ремне. – Подвиньтесь-ка, дай и мне, молодой человек, водички.
Робинзон что-то прошипел, протягивая флягу незваному собеседнику, и все раздражение из него вместе с этим шипом вышло, как из проколотого мяча. Глядя, как последние глоткй исчезают в тощем горле, по которому прыгал костлявый кадык, весь в черных редких щетинках, словно бы обгорелые перья опаляемой на огне птицы, Робинзон только тихо рассмеялся. Отставник строго на него посмотрел, будто бы молодой человек допустил невесть какую скандальную бестактность.
Новый собеседник меж тем напился, утер бескровные губы тощей куриной ладонью и продолжил: с таким пафосом, словно бы все вокруг изнывали от ожидания:
– Стакан. Из-под самогону. Пустой, значится. Вот мы его залили до краев…
– И-и – жах! – Отставник сделал такой вид, словно бы действительно бахнул стопарик.
– Э нет, дурья твоя башка, ни шиша не жах.
Отставник скорчил по-детски обиженную и удивленную одновременно мину, будто бы опять оказался оскорблен в лучших чувствах, а его дружок продолжал, обращаясь к Робинзону:
– А нам вот надо еще самогона налить. Ну надо – и все. Вот мы льем, льем, льем… – И тут он вскочил и уставил на опешившего Робинзона кривой тощий палец, да так резко, что у того едва дыхание не сперло. – И что тогда?
– Да ничего! – словно бы отбиваясь от неожиданно наскочившей собаки, выплюнул Робинзон, моргая тем глазом, в который, казалось, метил скрюченный перст старца.
– Как так? – Старец хлопнул себя по худым ляжкам и глянул на Робинзона, словно на законченного безумца.
– Выливаться будет, вот что, – снисходительно слащавым тоном школьного учителя произнес Отставник, показывая кистью здоровой руки нечто вроде спирали. – Я про это и говорил, только без стакана. Реакция, понимаешь, опоры.
В голове Робинзона откуда-то сама собой всплыла пылающая по краям букв печатная фраза: «ДʼАртаньян почувствовал, что тупеет».
– Именно так. Растревожили улей, бухнулись в этот мир, словно сквозь крышу курятника, и теперь вокруг будут пух да перья лететь.
– Дело не в том, как именно мы бухнулись, а в том, что вообще нельзя влезть в чужой мир со стороны, ибо любой мир сам для себя – полный. И все через край течет.
– Что – все?
– Мы и течем.
Старики яростно заспорили. С ужасом взиравший на них молодой человек понял, что для них сейчас не существовало ни тысяч и тысяч неандерталов, штурмующих укрепленные окраины поселения, ни предстоящей самоубийственной атаки на север от форта по песчаной косе, ни самого его, Робинзона.
– Верно говорят, у стариков в новом мире крыша едет, – произнес неизвестно откуда появившийся юноша.
Робинзон на него нехорошо покосился – мало ему было двух ветеранов войны и труда, изображающих из себя даосов, но чтобы еще от молодежи терпеть болтовню…
– Тебе чего?
Парень долго-долго посмотрел в глаза Робинзона, и тому отчего-то стало неловко. «Черт знает, что сегодня со мной. Или со всеми», – зло подумал он. Подросток, казалось, видел все его душевные терзания как на ладони. Молодое и задорное лицо его разгладилось, и стало видно, что этот парень слегка нервничает перед атакой. Но именно нервничает, а не боится.
– А мне вот кажется – справимся мы с этими неандерталами, и такая наступит житуха, только держись.
Робинзон хмыкнул, но ничего говорить не стал. У него было свое мнение по этому вопросу, однако слишком многое еще предстояло выяснить. И дожить до того времени, кстати, тоже.
– Ас чего это ты так думаешь? – спросил он, морщась, когда на башенке застрочил пулемет, бивший куда-то на север.
Парень же словно бы и не слышал сухого пулеметного лая. Он картинно оперся на свой самострел и задумался. Только он набрал побольше воздуха, чтобы изречь нечто, без сомнения, напыщенное, как заметил, что оба старца смотрят на него, и смешался, забормотал, шаря глазами вокруг, словно нашкодивший школьник.
– Ну… это… вначале на нас как бы природа ополчилась. Но мы ее того, приструнили как бы. Ну не всю, ясное дело, а самую агрессивную природу… змееголовов там, всяких драконов океанических… теперь вот – неандерталы. Они как хозяева здешние, что ли. Пришли за место драться. Вот прогоним их или, там, перебьем, и тогда – все…
– Что – все? – тупо спросил Робинзон.
Юнца словно прорвало:
– Нет, ну ты точно, как говорят, на своем острове умом повредился, уж не обижайся. Заживем, вот что. Больше нам никто не указ.
– Вот она, вот – молодежь, разъедрить твою малину! – воскликнул второй старик и вскинулся, ударившись локтем об приклад карабина. Его, однако, прервала одна из шедших с отрядом женщин. Только сейчас Робинзон заметил, что еще несколько человек столпились вкруг них.
– Совсем ты сдурел, старый. Малец сейчас с тобой вместе в атаку пойдет, а ты его малину собрался разъедрять.
– Молчи, – фальцетом взвизгнул старик. – Молчи, когда джигит с джигитом…
– Дурилка старый, – укоризненно сказала женщина и потащила юношу за рукав. – Пойдем с нами, Рыжик, хоть поешь.
– Заботливая, тоже мне, – пробурчал старик. – Попадет мальцу в брюхо стрела, будет перитонит. Его даже целительница не выходит.
Женщина сверкнула на него глазами, злобно, словно бы говорливый старик мог и впрямь накаркать ранение в живот, и вздохнула: