А потом небо прояснилось. И так прекрасно было выглянувшее теплое солнышко, что ветер, словно очарованный красотой природы, утих. Мы погрузились в тузик и проплыли несколько миль. Вода была совершенно спокойной, горы отражались в ней во всем своем великолепии. На заходе солнца нам предстала чудесная страна скал, потоков и рощ, видневшихся на дальнем берегу, страна настолько прелестная, что нас охватило желание завладеть ею и сделать обитаемой. Мы думали о том, как на берегу вырастут усадьбы и от них можно будет переходить на маленькие островки по мостикам из грубо вытесанного камня, около домов расположатся пристани, возделанные поля, луга, сады — ведь мысленно так легко создать рай из отдаленной пустыни!
Вот каков был этот дальний берег. Но позади был точно такой же, и мы трезво могли судить об этой узкой прибрежной полоске. Она заросла густым, непроходимым лесом, вязкая, болотистая почва загромождена стволами поваленных деревьев, буйно поросла тернистым кустарником. Только при самой жестокой необходимости человек мог когда-либо рискнуть заявить свои права на эти джунгли. Все кажется привлекательным издалека. Именно эта вечно присущая человеку настойчивая детская вера в реальность иллюзии сделала его столь победоносно беспокойным существом.
Самые далекие вершины всегда кажутся самыми прекрасными, и если мы опять снялись с якоря и позволили легкому ветру надуть наш парус, то лишь потому, что уже виденное великолепие поддерживало веру в невообразимые красоты, которые нам еще предстояло узреть.
В утро отплытия над проливом дул легчайший ветерок. Он увлекал судно вперед. Выглянуло ненадолго солнце, потом на светло-голубой простор неба высыпало столько маленьких кудрявых облачков, похожих на овец, пасущихся на девственном пастбище, что наконец их стада словно затянули небесный свод пушистым занавесом и спрятали солнце. Стало пасмурно, и на мир опустилась беззвучная тишина.
Мы добрались до западной оконечности острова Уикем, где пролив Мескем встречается с проливом Брентон и образует большой залив, известный под названием Порт-Оуэн, в самой середине прорезающий остров Досон почти до его западного берега. Перед нами расстилалась нетронутая гладь этого залива. На горизонте его замыкала горная цепь с вершинами, покрытыми снегом. В одном этом фиорде было столько достопримечательностей дикого горного пейзажа, что их хватило бы для исследования на целые недели. Однако ветер изменил нам, и мы отдались на волю сильной отливной волны. Она медленно несла наш шлюп через архипелаг маленьких островков, теснившихся вокруг грандиозного острова Уикем. Мы плыли сквозь этот лабиринт при полном отсутствии ветра. Казалось, мы совсем неподвижно стоим на спокойной глади воды, а земля проплывает мимо нас, чтобы явиться во всей своей красе.
Было далеко за полдень, когда наконец, вырвавшись из этого лабиринта в просторные воды пролива Брентон, мы нашли казавшуюся удобной стоянку, расположенную за рифом. Подтянули «Кэтлин» к местечку, укрытому купой деревьев, бросили якорь, пришвартовались к берегу. И снова, отдыхая в этой уединенной и тихой обители, чувствуя себя как дома в нашей удобной каюте, мы испытывали глубокое чувство безопасности и покоя.
Казалось, что это ощущение, вызываемое местом и временем, было свойственно не только людям. Недалеко от нас бесстрашно плавала водяная курочка, совершенно не ведавшая, что такое человек, вокруг бота кружила изрядно влюбленная парочка уток, восхитительная в своем брачном счастье. Мы долго с большим удовольствием наблюдали за ними, пока из некоей таинственной отвратительной глубины наших существ — а может, то была извращенная игра ума — не возникло желание убить их. Улучив момент, когда они приникли друг к другу, помощник одним выстрелом убил обеих уток. Мы ощипали их блестящее оперение и выбросили перья за борт. Течение было слабое, перья и замутненная кровью вода плескались за бортом почти до темноты, словно пытаясь заставить нас понять, какое святотатство мы совершили. В человеке, несомненно, живет страсть к убийству и вместе с тем и отвращение к нему, проистекающее из свойственной человеку доброты и чуткости ко всему прекрасному.
К вечеру вдруг спустилась необычная мгла. На горы надвинулись низкие черные тучи, они принесли ураганный ветер. В десять минут спокойная поверхность пролива стала бурлящим, белым от пены водоворотом. Тысячи брызг окатывали нас, словно проливным дождем. Укрывшись в тесной каюте, мы слушали, как свистят ванты и хлопают фалы, как злобно бьются о борта бота поднятые ветром волны.
Яростный шторм свирепствовал целый час, затем все стихло. Вечером сквозь рваные облака проглянули звезды и ярко засияли на чистом небе. Ночью совсем прояснилось, и рассвет следующего дня был безоблачный.
На восходе солнца, пока готовился завтрак, мы воспользовались поднявшимся слабым бризом, снялись с якоря и вышли в море. Покидая эту стоянку и помня, что произошло накануне вечером, мы окрестили ее бухтой Убийства.
ГЛАВА VIIЛЮДОЕДЫ
КАК УЖЕ говорилось, из нескольких тысяч индейцев, некогда обитавших на острове Досон, осталось только пятьсот, принадлежащих к племени алакалуфов; они изредка встречаются на островах пролива или, точнее, на берегах проливов, расположенных к самому югу от основной территории Чили. Эти пятьсот индейцев, пребывая в состоянии первобытного варварства и безысходной, вопиющей нищеты, по собственной воле переселились впоследствии на берега проливов, чтобы охотой добывать себе здесь пропитание. И они выжили. Где, в каком отдаленном заливе или бухточках обширного острова Досон и соседствующего с ним материка можно встретить это дикое племя, нам никто не говорил, и долгое время мы никого не видели. Однако все, что мы читали или слышали о «вероломном и кровожадном характере индейцев», живущих на берегах пролива, раздразнило наше смелое воображение, и с безрассудным любопытством мы спешили познакомиться с ними. Обуреваемые этой пылкой надеждой, мы отклонились от прямого курса нашего путешествия, чтобы исследовать воды в окрестностях острова Уикем.
Безоблачным утром мы снова пустились в путь. Солнце излучало благодатное тепло, как это бывает ясным весенним днем, — октябрь в южном полушарии соответствует нашему апрелю. За горами, расположенными в южной части острова Досон, показалось далекое, покрытое льдом и снегом плато, столь величественное и обширное, что ближние вершины, еще вчера казавшиеся на фоне облачного неба безмерно высокими, теперь превратились в карликов. Это был район ледников к югу от пролива Габриель.
Еще раньше до нас доходили неопределенные слухи о существовании почти неизведанного прохода, который будто бы пересекает остров Досон от пролива Брентон до пролива Габриель, образуя два острова, показанные на карте как один. Не было ничего невероятного в том, что на картах найдутся ошибки: в этой отдаленной юго-западной области значительные пространства суши и моря изучены еще очень поверхностно. Безусловно, при дальнейших исследованиях обнаружится большая путаница в ее сложной географии.
Мы пересекли голубой пролив по направлению к глубоководной бухте, видневшейся на его южном побережье. По тому, как горы располагались вокруг бухты, можно было предположить существование таинственного прохода, который мы надеялись отыскать. Как только вошли в бухту, ветер совсем стих, и мы стали на якорь. Было совершенно очевидно, что горы стеной окружают берег, но помощник глазам не поверил. Он пересел в тузик и отправился мили за две на юго-восток, где начиналась долина, ведущая в глубь страны. Несколько часов помощника не было, и я блаженствовал, растянувшись на палубе.
Здесь, в краю, о котором далеко разнеслась дурная слава, стояла ранняя весна. Я наслаждался чудесным солнцем, такими великолепными альпийскими и тихоокеанскими видами гор с заснеженными вершинами, картинами зеленых лесов, синего моря, какие только может представить человеческое воображение.
Возвратившись, помощник сообщил, что в глубине залива он обнаружил отмели и низкий берег, где впадала река. Ему удалось немного подняться на тузике вверх по течению. На берегу около устья реки он увидел остовы индейских вигвамов[14]. Наши надежды ожили вновь.
Мы направили судно против течения и, пройдя несколько миль к востоку, бросили якорь в почти замкнутой бухте уже после наступления темноты.
На следующий день в полумгле туманного рассвета вышли в открытое море и при слабом противном ветре медленно двигались через пролив.
Близился полдень. Установился серый и скучный день. Время от времени моросил дождь, и тут же наступало затишье, словно слабому ветру не хватало силы пробить завесу падающих капель. Монотонный шепот дождя, поглощавший многообразные и еще более тихие звуки, стал воплощением бесконечной тишины мертвого мира.
Внезапно из леса, что темнел на горе над водой, сквозь пелену дождя донесся собачий лай — одинокий ясный звук, прорезавший тишину.
Одиночества как не бывало: собачий лай возвещал, что в этом пустынном краю есть человек. В одно мгновение наше воображение населило темные чащи леса затаившимися в засаде индейцами. Их темные глаза украдкой следят за нами сквозь ветви. И вновь наступившая тишина стала зловещей: она скрывала в себе предательство.
Дождь перестал. Поднялся ветер. Воды стали темнеть. С опушки леса на северной стороне берега к небу поднялся столб дыма. Мы направились туда.
В бинокль были видны на берегу две перевернутые лодки, а над ними в тени деревьев — две хижины. Вскоре, когда мы подплыли ближе, из черных проемов дверей выглянули два лица, отсвечивающие в темноте, круглые и неподвижные, словно луна. Из дома вышел человек и направился к лодкам.
Поворот на другой галс — это заняло продолжительное время, — и мы в нескольких ярдах от селения с подветренной стороны. Здесь отдали якорь. Пока приводили в порядок палубу, человек, внимательно наблюдавший за нами с берега, подошел почти вплотную к лодке, остановился у кромки воды, продолжая изучать нас. На наше приветствие он не ответил.