Существует много разновидностей негодяев. Есть индивидуалисты, которые, нарушая законы, делаются богачами, попадают за решетку или на виселицу — и дело с концом. Есть негодяи демократического толка, утверждающие, что все люди одинаково хороши. Эти грешат против бога, чтить которого — «значит воздавать должное его дарам в других, каждому в меру его гения, и больше всех любить самых великих людей: те, кто им завидуют или клевещут на них, ненавидят бога». Непочтительность — величайший грех. Но самый бесчеловечный из всех грехов — негостеприимность.
Если бы Гомес был человеком слабого здоровья, страдающим от несварения желудка и прочих немочей, и это несчастье отравило бы источник добра в его душе, этого было бы достаточно, чтобы ударами судьбы, выпавшими ему на долю, оправдать его безудержную злобу ко всему в мире. Но он не был слабым или больным. Наоборот, это человек сильный, плотный, загорелый, с бородой, какие встречаются у разбойников в сказках и романах. Глаза-не злые и не бегающие, их немигающий взгляд скорее напоминает спокойные глаза вола. Как мы постепенно удостоверились, Гомес жил в мире с богом и самим собой и соблюдал свою причастность к христианству молитвенным скаканием, криками, хлопаньем, стенаниями, катанием по полу, «козленьем» и завываниями, как и подобает пустоголовому представителю секты прыгунов.
— Входите, — сказал Гомес с кривой улыбкой, долженствующей выражать гостеприимство, когда я вручил ему теплое рекомендательное письмо его хозяина сеньора Марку. В письме тот просил оказывать нам всяческое внимание и помощь. — Мы бы охотно разделили с вами трапезу, но у нас почти нечего предложить. — И, заискивающе потирая руки, Гомес начал рассказывать, что воздерживается от винопития и курения табака, а также от грешного мяса гуанако, что он получает четыреста песо месячного жалованья, бесплатное довольствие и одежду. Пока он говорил, сквозь тонкую перегородку из соседней комнаты до нас доносилось беспрестанное монотонное бормотание: кто-то громко читал молитву. Вот оно прекратилось. Послышался звук двигающегося тела, и массивная фигура молельщицы заполнила дверной проем.
— Моя дорогая жена, — представил ее Гомес.
Лицо этой святой женщины напоминало физиономию гориллы. Маленькие, близко поставленные глаза, плоский нос, кости лица вытянуты в сторону огромного бесформенного жерла, называемого ртом, который открывался и закрывался, как западня.
В доме было не прибрано, грязно, мебель почти отсутствовала. На кухонной двери висели два текста из Библии в рамках, а в комнате, одновременно служившей и молельней, и спальней, громоздилось широкое, длинное, мягкое сладострастное ложе, покрытое овчинами, одеялами, покрывалами и пушистыми шкурами грешных диких гуанако.
— До чего погода скверная! — заметил Гомес. — Очень скверная страна, очень скверное пастбище, очень тяжелый год для овец, кругом живут очень плохие люди. Очень плохой человек Мюлах с озера Фаньяно: всегда пьян. (Muy mal pombre; siempre horracho!)
Мы спросили его мнение о стоянке на реке, сказав, что хотим перегнать туда свой бот. Он засмеялся, многозначительно и таинственно передернул плечами и уклонился от прямого ответа.
— Завтра, — сказал он, подчиняясь приказу, содержащемуся во врученном мной письме, — я поведу вас на озеро.
Мы думали не сразу войти в устье реки, подождать, пока не начнется прилив. Тогда бы уровень воды в реке поднялся и мы бы не сели на мель. Однако день выдался такой пасмурный, что в пять вечера под угрозой надвигающейся темноты мы снялись с якоря. Сильный ветер с быстротой, показавшейся нам невероятной, погнал нас к земле. Длинный отлогий берег тянулся сплошной линией, и устье реки нельзя было заметить, если бы не возвышавшийся утес. Когда мы обследовали подход к устью с моря, прилив достигал большой высоты и глубина казалась всюду одинаковой и достаточной. Однако теперь, приблизившись к земле, мы могли видеть в полумиле от берега буруны. Тем не менее, помня, что нам рассказывали о реке, а главным образом полагаясь на то, что Гомес ничего не говорил об опасностях, сочли благоразумным продолжать путь. Мы держали курс прямо в узкое речное устье, а по правому борту белели гребешки волн; впереди были рифы, налево — приближающийся скалистый берег. Внезапно вода под нами стала бледно-зеленой. Помощник кинулся вперед, чтобы измерить глубину, но было уже поздно. Большая волна перекатилась через нос бота. Повернуть было некуда и некогда. Мы наскочили на риф.
Пенящиеся волны неслись мимо, и судно скрипело под их напором. Вот нахлынула еще одна волна, подняла нас и бросила вперед. Мы были свободны. Ветер придал нам скорости, и мы перемахнули через бурун.
Потом опять наскочили на риф; нас сняла еще большая волна, пронесла на своем гребне две сажени и коварно бросила вниз, да так, что бот застонал. Корма описала круг, мы прочно сели на мель, и на нас яростно обрушились ветер и море.
Налетевший порыв ветра швырнул меня и помощника на бимсы. Море и ветер бесновались; мы спустили парус, бросили якорь.
До берега было с четверть мили. Почти стемнело. Вскоре прилив стал убывать, и мы очутились лицом к лицу с утихающим морем.
Для того чтобы достать запасной якорь и скрепить его грубо сделанные части, потребовалось всего несколько минут. В этих чрезвычайных обстоятельствах помощник опять проявил чудеса энергии, силы и молниеносной исполнительности. Вспененные волны захлестывали борта тузика, когда помощник с увесистым якорем, отягощенным громоздкой цепью, кинулся к борту с наветренной стороны. Там мы опустили якорь, размотав цепь во всю длину. Затем каждый раз, как большая волна поднимала бот, мы напрягали все силы, чтобы повернуть его нос по ветру. Снова и снова вытаскивали якорь из вязкого песчаного дна на борт, укладывали в тузик, помощник опять пускался с ним в море, но безуспешно: нос застрял прочно. Наконец через час изнурительной работы нам удалось повернуть корму по ветру. Два якоря, спущенные в воду с наветренной стороны во всю длину цепи и троса, удерживали судно в этом положении. Мы сошли вниз и стали ждать прилива или конца.
Чтобы защитить себя от ветра и сильных волн, время от времени захлестывавших корму, задраили двери в рубку, разожгли огонь, который успел погаснуть, пока возились с якорем. С тяжелым сердцем вкусили мы печальный отдых, единственно возможный при данных обстоятельствах.
Помощник по молодости лет, обладая большим опытом по части злоключений, смотрел на жизнь оптимистичнее, нежели я, но на этот раз он был удручен гораздо больше. Настроения наши образуют круг, его центр — причина, а радиус — мера несчастья. Пока помощник сидел, подавленный мыслью о повреждениях, нанесенных боту, я, смотревший на вещи более безнадежно, уже мысленно представил наше суденышко выброшенным на берег в виде груды обломков. Я считал это неизбежным, а следовательно, и пройденным этапом, и уже представлял себе, как мы потерпели кораблекрушение и потеряли бот, но сами остались живы и невредимы. Я намечал, что нужно спасти. В какой-то миг воображение нарисовало мне картину нашего триумфального похода на юг. Из самой законченности всеуничтожающего несчастья вставало солнце светлого нового мира. Мне смешно было видеть мучительные переживания и уныние моего помощника.
— Кати свои волны, глубокий синий океан, кати свои волны! — декламировал я с трагической дрожью в голосе.
И затем тихо и медленно, с интонацией, в которой слышались отзвуки мерной поступи судьбы, я прочел следующие строки:
Он тонет,
И его берет твоя утроба
Без плача, без креста,
Без имени, без гроба.
Полновесная горькая чаша, из которой пил мой помощник, вскипела весельем — он рассмеялся. Природа, думалось нам., переиграла свою драму.
Вспоминаю, как много лет назад, когда мои старшие дети были еще очень маленькими и все мы жили в крошечном однокомнатном заброшенном школьном здании на Среднем Западе, они впервые в жизни услышали гром. Раскаты его были так сильны, что, казалось, будто над нашей маленькой хибарой сотрясалась вся вселенная. Дети испугались. Тогда мы дали каждому из них оловянную кастрюлю и тяжелую кухонную ложку.
— Возьмите, — сказали мы, — и, когда опять грянет гром, колотите по кастрюлям изо всей силы, может быть, грохот будет сильнее грома. Это игра такая.
Они действительно стучали громче, и им это понравилось. С тех пор навсегда исчез и страх перед громом.
Но ни один звук в природе не мог быть более мрачным и мучительным, чем беспрестанное трение, скрежет, грохот, скрип, стенания нашего несчастного, швыряемого волнами суденышка. Тогда я достал свою прекрасную серебряную дорогую мне флейту и заиграл на ней. Если прежде она, пожалуй, никогда не навевала умиротворения ни единой человеческой душе, то в этот день флейта даровала покой самим несоответствием своего жалобного тона звукам, сопутствующим крушению.
А затем о-ля-ля! Силы разрушения словно смутились нашей трогательной беспечностью, и судьба вновь вернула нам благосклонность: вместо того чтобы только вздыматься на гребнях волн, мы обрели свободу и поплыли, проваливаясь в водяные ямы.
С новыми силами и энергией старались мы облегчить свое положение. Через час, то отдавая, то поднимая якорь, достигли достаточно глубокого места для стоянки. Она оказалась в высшей степени ненадежной и неудобной, но в кромешной ночной темноте не могло быть и речи о том, чтобы поднять паруса и искать другую. Измученные до крайности, мы легли спать.
ГЛАВА IXПОЖАР И РАЗРУШЕНИЕ
НА РАССВЕТЕ ветер и море утихли. Опять наступил отлив, и в более спокойных водах можно было разглядеть извилистые очертания залива. Было решено, что, пока я буду ездить с Гомесом на озеро Фаньяно, помощник отведет бот в устье реки, отдаст там якорь и на следующий день отправится ко мне на озеро.