— Горит, а? Горит вся эта чертовщина! — кричал он. Мы кружили по лесу. Тьму освещал лишь пожар, бросавший мертвенные отсветы на далекие мрачные просеки. Вокруг занимались островки пламени.
— Ничего не поделаешь, — безнадежно сказал Мюлах. И вдруг с сентиментальностью, присущей только немцам, несмотря на близость огня и невыносимую жару, стал рвать ветки покрытой оранжевыми цветами калифаты[19], чтобы сделать букет. «Пока они не сгорели», — пояснил он.
Оставив на произвол судьбы ферму и все остальное, мы пошли ужинать и ели, сохраняя почти полную невозмутимость.
Три часа бушевал пожар. Он уничтожил валежник на ближайших просеках, часть деревянного забора, проник на некоторое расстояние в строевой лес, но здесь, не осилив сырости почвы, чудесным образом сник.
Было решено, что помощник приедет на озеро на следующий день после меня и оповестит о своем прибытии, разложив костер на противоположном берегу. Поэтому, совмещая утреннюю гимнастику с переправой через озеро, я, Мюлах и Хуан погрузились после завтрака в лодку и пересекли озеро в направлении широкой равнины, расположенной на его южном берегу на несколько миль ниже от места нашей встречи. Эта равнина казалась Мюлаху не только местом, где должны водиться гуанако, но и землей, обетованной для обширных фермерских пастбищ.
День был ясный, а неизбежный западный ветер в этот час был слишком слаб и не мешал грести. Мы находились еще далеко от места, к которому направлялись, но на диких лугах, окаймляющих берег, уже можно было разглядеть гуанако. Когда мы приблизились, некоторые животные спустились на песчаный берег и с любопытством разглядывали нас. Наконец мы подошли так близко, что спугнули всех, кроме одного. Гуанако медлил, с жадным вниманием наблюдая за нами, пока лодка не врезалась в берег. Тут он вдруг испугался, молниеносно прыгнул в рощу и исчез. Охотники бросились за ним, и в течение часа я был предоставлен самому себе.
Гуляя, я забрел на пятачок твердой сухой почвы, лежавшей между озером и обширным болотом. Здесь была настоящая глушь, куда не ступала нога человека. Но это чудное место напоминало парк, созданный самой природой: тонкоствольные деревья, лужайки, покрытые низкорослой травой, гладко утоптанные тропинки. Здесь было укромно, тепло и так тихо, что с берега вполне явственно доносился плеск волн. Это местечко принадлежало диким животным, а их и след простыл — печальное следствие вторжения незнакомцев.
Между тем охота продолжалась, и моя францисканская задумчивость была нарушена звуками выстрелов, свидетельствовавших об успехах охотников. Наконец вернулся чилиец. С гордым видом победителя он повел меня посмотреть на убитое животное.
Наш путь лежал через рощу высоких южных вечнозеленых деревьев коиуэ и так называемых буков, или робле[20]. Вверху их густые ветки образовывали свод, под которым было темно и прохладно. Мягкий ковер травы и мха покрывал чистую сухую почву. Повсюду виднелись запутанные тропинки гуанако. Это был гуаначий рай. Ничем не нарушаемое существование в течение многих веков способствовало тому, что эти благородные животные наложили на саму пустыню отпечаток спокойствия, свойственного их натуре.
Мы подошли к широкой, быстрой, сверкающей на солнце реке. Сквозь прозрачную воду, как драгоценные каменья, блестела коричневая галька. Калифата хронила цветущие ветви в поток.
— Здесь, — сказал чилиец.
В мелкой воде около противоположного берега реки скорчившись лежал раненый гуанако. Он спокойно смотрел на нас, вытянув длинную шею. Чилиец бросил камень и попал ему в бок. Животное попыталось взобраться на берег, но свалилось опять, снова устремив на нас спокойный взгляд. Я приказал парню застрелить животное. Пуля угодила ему в ухо. Гуанако подпрыгнул и упал, его длинная лебединая шея медленно выгнулась в сторону воды; припав к воде, он пытался пить, но голова его бессильно поникла, и широкая струя алой крови хлынула изо рта; вода в реке покраснела.
Появился немец. Он застрелил еще одного гуанако в двух милях вверх по реке. В течение нескольких часов пустыню оглашали крики, плеск воды и грохот, пока мы переправляли туши через отмели и стремнины реки и преодолевали коварное течение в озере. Уходя, мы поджигали покрытые высохшей травой луговины, и скоро дым большого пожара окутал все вокруг. Таким образом, наше отступление среди пламени и трупов чем-то напоминало победоносный военный поход.
Запачканные кровью туши вытащили на берег озера. Я увековечил фотоаппаратом охотничью группу упоенных победой героев и трупы животных на фоне мирных далеких гор и неба.
Но день еще не кончился. Сколько мы ни смотрели, сигнального огня помощника не было видно. Погрузив гуанако в лодку, усердно заработали веслами, направляясь к условленному месту встречи. Лодка осела под тяжестью груза. Дул сильный ветер. Солнце уже клонилось к закату, когда, подойдя к назначенному месту с подветренной стороны, мы пристали к берегу, чтобы отдохнуть. Уселись на склоне холма. Теплое солнце пригревало нам спины. Внизу в тени холма на ровном, изогнутом полумесяцем берегу виднелась наша лодка. Заходящее солнце позолотило горы, на синее озеро опустилась вечерняя тишина. Очарованные этой совершенной безмятежностью, мы долго сидели молча, а потом я тихо прочел Мюлаху сонет, в котором чувствовалось дыхание такого же космического покоя:
Идя к себе домой, внимал он с наслажденьем,
Как звонкий соловей в тиши вечерней пел,
Следил за облаков медлительным движеньем.
Скорбел о том, что день столь быстро пролетел.
Так ангела слеза сверкнет одно мгновенье —
И нет ее. И всех такой же ждет удел…
Вдруг неподалеку от нас, в чаще, раздался треск ломаемых сучьев. Оба охотника схватили ружья и бросились на шум. Через час почти одновременно грянули два выстрела, раздались крики, треск сучьев. Я не мог воспротивиться отвратительному влечению и последовал за охотниками. Внизу, на дне темной лощины, густо заросшей красивыми деревьями канело[21], среди обомшелых корней и поваленных стволов лежал раненый гуанако. На нем верхом сидел чилиец, крепко держа животное за шею. Оно билось из последних сил, пытаясь подняться на ноги. Охотники накинули на заднюю ногу лассо; гуанако, не чувствуя больше тяжести человеческого тела, вскочил, прыгнул и свалился опять.
Пуля раздробила ему переднюю ногу. Животное снова и снова бросалось вперед в безумной попытке обрести свободу. Это ему удалось бы, если б не тянувшее назад лассо. Отчаянно барахтавшегося гуанако вытащили на берег к самой лодке. Ослепленное ясным холодным дневным светом, обессилевшее, животное упало. Не сгибая длинной шеи, оно украдкой посматривало вокруг темными круглыми, как будто спокойными глазами.
Чилиец сел на него верхом, прижался щекой к морде животного и в то же мгновение, аккуратно приставив кончик ножа к горлу, вонзил его по рукоятку.
Мы свалили добычу в лодку, подожгли траву на холме и около зеленой рощи канело, уселись как могли поверх еще теплых туш и осторожно отправились в путь.
В сгущающихся сумерках плыли через озеро. Но еще долго после того, как тени окутали подножия гор и низины, с горящих лугов и деревьев золотистым столбом поднимался дым.
ГЛАВА XПРИКЛЮЧЕНИЯ ПОМОЩНИКА
НА СЛЕДУЮЩИЙ день после охоты я, устрашенный неумолимой энергией и неотвязной добротой моего хозяина, заковылял в укромную лесную чащу в надежде дать отдых ногам, отвыкшим в море от ходьбы. Но не тут-то было: меня нашли и потащили на утомительную экскурсию по непроходимым болотам и джунглям на территории лагеря. Целый день мы напрасно ожидали увидеть дым сигнального огня, а когда наступил вечер, я начал беспокоиться, не случилось ли с помощником беды.
Рано утром, насколько позволяла медлительность чилийцев, я в сопровождении Хуана, более подходящего для меня человека из этой темпераментной пары, поехал верхом на пастбище за свежими лошадьми, чтобы завтра мы смогли отправиться в гавань. Пастбище представляло собой неогороженную прерию, и, чтобы согнать скот в одно место, надо было затратить час, день, а то и неделю в зависимости от того, как повезет.
Сначала мы ехали берегом. День был солнечный и ветреный. Бил прибой о прибрежную гальку, и его ледяные брызги окатывали нас с головой. Одежда промокла, холод прохватывал до костей. В непрерывных поисках свежих отпечатков копыт мы пересекли границу Чили и вторглись далеко в пределы Аргентины.
Наконец мы нашли следы. Они вели через болота, в которые наши лошади проваливались по брюхо, шли через заросли куманики и беспорядочно разбросанные рощицы чахлых низкорослых деревцев, пересекали дороги в величественных лесах, устремляясь по ровным тропинкам, протоптанным гуанако. Лошадей нашли на зеленой прогалине в лесной глуши. С помощью лассо Хуан трех поймал. Мы повели лошадей на озеро, а оттуда бешено поскакали домой; пойманные лошади бежали впереди.
Было пять вечера. Миссис Мюлах, некрасивая миниатюрная англичанка, неутомимая, опрятная, раздражительная, добрая и великодушная, готовила ужин. Быстро постукивали ее башмаки по деревянному полу, пока она бегала по узкому кругу своей судьбы: печка — стол — погреб — сусек.
Тянуло знакомым запахом бараньего супа.
— Ужинать! — заорал Мюлах, подходя к двери.
Гавань, в которой расположена Эстансиа Исабель, находится в северной из двух бухт, в конце залива Аль-мирантасго. Она называется бухтой Джексон. В долине к северу от хребта Маунт-Хоуп проложена плохая дорога в двенадцать миль, по которой осуществляются все сношения Эстансии с внешним миром.
На следующее утро я с Хуаном в качестве проводника отправился в гавань, ведя на поводу лошадь для моего помощника. Дорога была отвратительная. Иногда встречались бревенчатые мостки, или очень ветхие, или же к ним невозможно было подойти из-за трясины, — уж лучше совсем ими не пользоваться. Переправляясь через болото, нужно почти всегда предоставлять лошади выбор дороги. Непогрешимый инстинкт подсказывает этим маленьким туземным лошадкам, где можно безопасно пройти. Они часто останавливаются и отказываются ступить на гиблые места, которые человеческо