с тяжелым грузом за плечами нетрудно было сломать ноги и шею в самом начале путешествия.
До конца бухты прошли берегом. Здесь начинались топкие болота, окаймлявшие морену. Мы двинулись по ним вперед, все больше удаляясь от берега. И если что-то и могло заставить нас повернуть назад, то как раз этот первый утомительный отрезок пути. Скоро, однако, мы снова ступили на твердую землю и, сбросив ношу, сели отдохнуть в прохладной тени под сводами леса. В нашем убежище царила тишина. То тут, то там солнечные лучи пробивались через кружево листвы, как через витражи, в бесконечные темные приделы, образованные рядами деревьев, и повсюду зеленый бархат лесного ковра был усеян звездочками желтых фиалок. В своей всеобъемлющей и торжественной святости этот лес казался храмом.
Величественная тишина в лесу была как органная музыка: все так и манило укрыться под его сенью, обещая сладостное уединение. Мы возносили лесу бессознательную молитву, молитва эта незаметно освободила наши души от смутной тревоги: здесь, в глухой чаще, нам открылся истинный покой.
Мы очень много слышали и читали о неприступных горных массивах Тьерра-дель-Фуэго. В наших коротких экскурсиях туда встречалось немало трудностей, с которыми вообще сталкиваешься, путешествуя в этих краях; поэтому мы ясно представляли себе, что переход через девственные заросли полуострова Брекнок потребует от нас бесконечной выносливости. Хотя к проливу Бигл с севера через горы ведут две проторенные дороги, обе они ближе к восточному берегу озера Фаньяно, где горные вершины не так высоки и неприступны.
Самый западный перевал был открыт путешественником-священником отцом Агостини, когда он в сопровождении одного итальянского альпиниста с великими опасностями и трудностями перебрался через этот горный хребет у выхода из озера Фаньяно. Что касается той части полуострова Брекнок, которая лежала к юго-западу от залива Альмирантасго, то до сих пор не было известно, чтобы кто-нибудь пересек ее из края в край. И действительно, неприступные горы Дарвина и Сьерра-Вальдивьесо служат препятствием, которое может легко заставить отказаться от попытки его преодолеть. Однако какой-нибудь доступный путь через полуостров значительно сократил бы расстояние от Пунта-Аренаса до Ушуаи.
Чилийцам, хоть они и привыкли к непроходимым зарослям, наша затея казалась безумной авантюрой. Мы же думали только о конечной цели и решили ее достичь во что бы то ни стало. Это рождало в нас уверенность и воодушевление, а предстоящие трудности — мы знали, что их будет много на пути, — будили в нас истинную страсть. Нам не терпелось отправиться на поиски приключений. И хотя поначалу с непривычки нагрузка казалась тяжеловатой, на сердце было легко, и мы беспечно отмахивались от мысли о невзгодах, какие, быть может, ждут нас в этих странствиях.
Передохнув в лесу, снова взвалили на плечи поклажу и продолжали путь. Вскоре вышли на открытую местность, где перед нами вставали гряда за грядой невысокие холмы. Мы преодолели это препятствие, задержавшись на последней вершине, чтобы отдохнуть и полюбоваться на расстилающийся внизу необычной красоты пейзаж. Позади виднелась бухта, откуда мы начали путь, и далекие горы над заливом, а впереди вставали бирюзовые утесы ледника — казалось, совсем рядом, у наших ног — так они были огромны. Ледник наклонно уходил ввысь и терялся в облаках, скрывавших горные вершины, где он берет начало; было похоже, что за грядой облаков уже ничего нет и ледник своим краем касается небес.
В долине пасся гуанако. Завидев нас, он в испуге бросился бежать. Над самыми нашими головами, распластав крылья, парил кондор; он медленно описывал круги, спускаясь так низко, что можно было пересчитать у него на крыльях все перья. Когда он поворачивал, гладкое черное оперение блестело на солнце.
Мы вновь спустились в долину, переправились через глубокую реку и по ее берегу пришли в лес. Идти сквозь этот лес было бы нелегко, но нам все время попадались ровные тропинки, по которым гуанако ходят на водопой. Шагали мы очень быстро, почти бежали, поднимались на холмы и снова спускались вниз: теперь река текла по узкому ущелью и идти берегом было нельзя. Все ближе и ближе становилась поросшая лесом гора — от бухты она казалась самой отдаленной. Крутой, тяжелый подъем — и вот мы на вершине.
Внизу лежала широкая плоская равнина, в густой траве текла извилистая речка. На севере и на юге круто вставали горы, а далеко впереди, за грядой невысоких холмов, снова открывалась наша долина. Спустившись на равнину, мы прошли болотистым берегом к реке и там, в тени утеса, — он поднимался не меньше чем на тысячу футов — сделали привал.
С присущей им трогательной заботливостью наши спутники еле прикоснулись к скромной трапезе — это был чай с хлебом, — которую мы им предложили разделить с нами; они все твердили, что нам нужно беречь продукты, а то их не хватит на дорогу. Внимание наших добрых друзей, их забота ярче всего запечатлелись в моей памяти, ибо тут мы и расстались с ними. Они сердечно нас обняли, пожелали нам удачи и скорого возвращения, и мы разошлись в разные стороны.
Пройдя долину, мы стали преодолевать один за другим высокие холмы; тропинок гуанако нам больше не попадалось, и заросли на склонах оказались досадным препятствием. Мы пробирались сквозь чащу карликовых деревьев, колючий кустарник, карабкались через поваленные стволы, пересекли узкую речушку, взбирались вверх по крутым берегам и склонам холмов. И каждый холм, который нам казался последним, был лишь преддверием следующего.
Поднявшись на тысячу триста футов, мы оказались на самой вершине. Зона лесов здесь уже кончалась. С голой вершины нам были видны широкая долина, которую мы пересекли, и лесистая гряда холмов, откуда мы в долину спустились; вдалеке синел горный хребет Баия-Бланка. Горы, наступая на долину, окружили нас плотным кольцом, и снега северной гряды нависали над нами, необозримые и грозные. И тут же, совсем неподалеку, взгляду открывалась мирная лужайка, где вился ручей и поблескивало озерко, на котором плавали дикие гуси, а у истока ручья на темпом фоне скал и кустарника сверкал, как драгоценный камень, небольшой глетчер. Сюда уже пришла весна, и снег, что зимой все покрывает здесь сплошным ковром, давно стаял, белея лишь кое-где глубоко в расщелинах скал.
Сбросив ношу на землю, мы расположились на отдых у подножия горы. И в этих мирных краях пробудилось к жизни эхо и вторило нежным и грустным звукам серебряной флейты. Оно, думалось мне, пробудилось в первый и последний раз, чтобы снова умолкнуть навеки. Но я заблуждался: здесь появился человек, и дробь, убившая дикого гуся, была еще одним и более верным признаком того, что покой этих мест нарушен.
Мы наслаждались отдыхом. Два кондора парили в небе неподалеку; потом мы увидели гуанако. Он поднялся на гребень скалы и снова исчез.
Снова начали мы взбираться по каменистым холмам и, поднявшись на тысячу четыреста футов, остановились на водоразделе. Теперь наконец подтвердилось, что мы не ошиблись, избрав путь, которым шли: впереди между крутыми склонами открылась широкая долина. Она тянулась вдаль миль на двадцать, на ее холмистой поверхности повсюду виднелись рощицы, лужайки и ручьи; казалось, что там живут люди, что все это создано их руками. Ближе к нам равнина была усеяна валунами, но пересечь ее не составляло особого труда.
На равнине, куда ни глянь, паслись гуанако; мы их насчитали около сотни. Некоторые животные подбежали и с любопытством уставились на нас. На близком расстоянии они становились довольно осторожными, замирали на месте, снова делали несколько робких шагов вперед, бросались в неожиданном страхе вспять, чтобы потом снова вернуться и взглянуть на непонятные для них существа. Один гуанако, посмелее других, убегая, каждый раз возвращался все ближе и ближе. Наконец он уверенно направился к нам, приблизился почти вплотную и, остановившись у небольшого бугорка, принялся нас разглядывать. Мы стояли неподвижно, боясь его спугнуть. Удовлетворив свое любопытство, он улегся на землю. Гуанако нисколько не испугался, когда мы снова пошли вперед, и покинул свой наблюдательный пост лишь затем, чтобы бешеным галопом помчаться мимо нас дальше. Сбежав с бугорка, он пронесся через валуны по равнине, грациозно перепрыгнул через ручей и исчез среди деревьев.
По мере того как мы шли вперед, дорога становилась труднее. Идти по правому берегу реки мешали то болота, то заросли, то овраги, то отвесные склоны холмов. И, как всегда, противоположный берег казался гораздо удобнее. Но река стала теперь настолько глубокой, что пересечь ее, не промокнув насквозь, было делом не из легких. Наконец в узком порожистом месте между высокими скалами мы сумели перебраться на другую сторону. Там, конечно, началось то же самое.
Мы подошли к лесу, где река разбегалась на множество рукавов, текущих по широкому, усеянному галькой ложу. Опустились сумерки, накрапывал дождь, и здесь, на берегу, мы раскинули свой лагерь.
Понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы поставить маленькую палатку. Пока помощник ощипывал гуся, я разжег костер и повесил над ним котелок с водой. Скоро гусь отлично изжарился на вертеле, и мы пировали с величайшим наслаждением у яркого огня, не обращая никакого внимания на дождь.
Наверное, я слишком устал и не мог поэтому заснуть; казалось, холодная сырость проникает сквозь одеяла, а земля слишком твердая. Спутник мой крепко спал. Он лежал совсем близко, и, хотя все тело у меня затекло, я, боясь разбудить его, не мог позволить себе устроиться поудобнее. Рассвет я встретил с облегчением.
В семь часов мы уже были в пути. Идти стало совсем трудно. Дорога вела круто в гору, мешали спутанные заросли кустарника. Время от времени притоки реки преграждали нам путь, и, хотя ни один из них не был настолько глубок, чтобы его невозможно было перейти вброд, мы не испытывали желания шагать потом дальше в мокрой одежде. В долине было куда больше пригорков и оврагов, чем мы ожидали, а лужайки оказались на поверку топкими болотами. Больше часа мы продирались через густые заросли, чтобы подняться на гору, откуда виднелась долина. День был сумрачный, но яснее,