Итак, мы остались. Подошло время ужина, и никто не прогнал нас от стола, когда мы уселись вместе с работниками и принялись за баранину с хлебом. Затем наступила ночь, и никто не запретил нам устроиться на полу в комнате, где спали работники. Несколько раз, будто сговорившись, хорватские владыки приходили и расспрашивали нас о подробностях путешествия. Они неизменно поглядывали друг на друга с хитрой усмешкой и не верили ни единому нашему слову. Они не пожелали нам ни спокойной ночи, ни доброго утра, правда, один раз дон Антонио, неожиданно возвратившись, остался с нами наедине и завел столь дружелюбную беседу, что она выглядела как извинение.
Самой интересной личностью был повар. Хуану Ромпуэла (если мне удалось правильно прочесть корявую и неразборчивую подпись под его портретом, который я набросал в дневнике) было шестьдесят пять лет. Запомнился он мне главным образом проявлениями редкостной доброты. Эта доброта совсем не вязалась с царившей вокруг злобностью, но потом стало ясно, что повар не в своем уме: он, должно быть, не мало здесь претерпел всяческих мучений, которые и привели к болезни. Я всего лишь несколько раз мельком видел этого странного человека, пока не вымыли после ужина посуду и не прибрали в кухне; тогда он пришел, сел с нами у стола и принял участие в общем разговоре.
Мой рюкзак, из которого я доставал кое-какие вещи, лежал в углу, и на глаза компании попалась флейта. Меня попросили сыграть. Основное правило путешествия, вроде нашего, состоит в том, чтобы охотно выполнять любую просьбу, когда нужно развлечь общество. И вот, смущаясь, как школьник на утреннике, я достал флейту, провел языком по обветрившимся губам и приступил к своему незатейливому репертуару. Не могу сказать, хотя такое и показалось бы весьма трогательным, что жалобные мелодии флейты проникли моим слушателям в самое сердце, вызвав у них слезы на глазах; я даже не могу утверждать, что музыка вообще их хоть как-то волновала. Когда первый интерес прошел, они стали вполголоса разговаривать. А повар подсел поближе, наклонился вперед и, не сводя с меня глаз, словно завороженный, слушал с искренним и глубоким вниманием, которое меня очень растрогало. Лицо у него было необычное: изможденное, испещренное морщинами; они говорили скорее о душевных переживаниях, чем о складе характера. Нависший лоб и длинный подбородок составляли одну линию, резко выступал вперед красный, словно приклеенный, нос оперного комика. Длинные нечесаные космы, дикий вид. Но по-настоящему выдавал его безумие взгляд маленьких выпуклых глаз — напряженный, выражавший полное бессилие.
При первых же звуках флейты появился старый хозяин. У него вошло в привычку, когда он бывал в настроении, посидеть с работниками — посудачить или сыграть в карты; но стоило ему появиться, и веселье сменяла какая-то скованность. Когда он, хлопая кого-нибудь из собравшихся по спине и сардонически усмехаясь, отпускал шутку, ее встречали с такой унылой миной, словно это была шутка палача. Он услышал флейту и вошел. Постоял с минуту, уставившись на меня со своей неизменной злобной ухмылкой, потом сел напротив за стол и начал напевать другую мелодию: он явно хотел меня обидеть.
— Не обращайте на него внимания, — прошептал сумасшедший повар по-немецки, придвигаясь поближе. — Он невежда и не понимает музыки.
Скоро хозяин удалился; вино и карты появились снова. Сумерки долго не уступали надвигавшейся темноте. За стеклами веранды — там сидела вся компания — виднелись холодные безлесные горы и залив; вся жизнь, казалось, сосредоточилась в доме в азартной и бурной карточной игре. Мои размышления о символичности гор и свечей на столе, моря и страстей людских, о том, что происходит, «когда человек повстречался с горами», — эти мои размышления были прерваны. Веселье приняло новый оборот: стали изводить насмешками повара, но совсем доконало меня то, что красочные испанские карты, как оказалось, были сделаны в Кливленде, штат Огайо.
Игра прекратилась. Несчастный повар, надрываясь в крике, обвинял партнеров в истинном или мнимом жульничестве, жертвой которого он стал. Наконец, бормоча гневные проклятия, он отправился спать. Вскоре за ним последовали и остальные.
Когда я вошел в спальню, повар снимал покрывало со своей аккуратно застланной постели, на которой в отличие от других были простыни и подушка в наволочке.
— Ложитесь тут, сеньор, — сказал он.
— А где же вы будете спать? — спросил я.
— Э, где-нибудь, — ответил повар, указывая на пол.
Все кровати были заняты, и спать ему в самом деле оставалось только на полу; поэтому, несмотря на мольбы старика, я не принял его жертву.
В комнате стояло зловоние: в ней спали семеро грязных людей, а дверь и окна были заперты; но я устал и скоро забылся сном.
Что это? Я очнулся от блаженного забытья. В полудреме мне слышались нежные, как колокольчики, звуки музыки. Ничем не связанное воображение ткало из этих волшебных мелодических нитей мир вечной, бесплотной красоты. Медленно я пробуждался, пытаясь осознать и яснее определить узор сладостной иллюзии. И скоро, все еще лежа с закрытыми глазами и слушая, как снова и снова повторяется волшебная песня колокольчиков, я вдруг узнал эту мелодию: то была старинная немецкая песенка[31].
Она повторялась и повторялась в своей очаровательной бессмысленности. Где я?
Я отбросил одеяло, которое во сне натянул на голову, и сел. Холодный серый рассвет проникал в грязную комнату, стали видны закутанные в одеяла тела спящих. Мой помощник лежал рядом, лицо его приняло во сне злобное выражение. На столике возле койки повара стоял маленький будильник, и старик, которому он своей песенкой возвещал, что пора подниматься, лежал в постели, устремив на меня странный, безумный взгляд.
Хотя все уверяли, что реку Лапатая вброд не перейти, нас это теперь совсем не беспокоило: добряк Франсиско, чуждый условностей, позаботится о лошадях независимо от того, разрешат хозяева их взять или нет. Мы поедем верхом, — эту хитрость мы уже тщательно продумали со своим другом Франсиско, все подготовили и обо всем договорились. Теперь мы ни от кого не зависели, и наша уверенность повлияла на недоброжелательных хозяев. Быть может, не последнюю роль тут сыграло красноречие помощника, который не скупился на хвалы моей персоне; как бы то ни было, хозяева дрогнули и стали несколько любезнее.
На следующий день после приезда я сидел с видом полного безразличия, а помощник рассказывал хозяевам:
— Сеньор — большой человек, сеньор доводится родственником президенту Соединенных Штатов, который очень ему доверяет. К тому же он близкий друг президента Чили.
Так он болтал и болтал, пока наконец хозяева, предварительно удалившись, чтобы посоветоваться, не объявили, что нам дадут лошадей для переправы через реку, а там мы сможем продолжить свой путь в Ушуаю.
— Прекрасно, — сказали мы и, как было условлено, на следующее утро, третьего декабря, отправились дальше.
— Прощай, Франсиско, прощай, бедняга безумный повар, прощайте, молодой дон Антонио! Пусть цветет ваша доброта, несмотря на злобное окружение.
Мы перебрались через сверкающие отмели залива. Пригревало яркое солнце, дул западный ветер и, казалось, очищал наши души от налета двухдневных воспоминаний. Господи, как славно, что мы снова свободны и снова в пути!
Обогнув залив близ его устья, несколько часов поднимались по проторенной дороге в лес, а около полудня добрались до реки. Посмеялись, вспомнив, как нам предсказывали, что ее невозможно перейти вброд: вода не доходила нам и до пояса. Река текла по широкому галечному руслу между надежными берегами.
Неподалеку от брода, в излучине, стояла заброшенная лесопилка. Здесь мы остановились, чтобы позавтракать. Досыта наевшись, мы распрощались со своим чилийским другом и проводником.
В Ушуаю вела удобная тропа — идти было легко. (' рюкзаками за спиной мы весело шагали вперед. Судя по карте, нам предстояло пройти десять миль. Был час дня. Мы рассчитывали, что, прибавив еще две мили (тропа очень извилиста), доберемся до места к пяти часам.
Шли мы по нескончаемому лесу. За деревьями ничего нельзя было рассмотреть, кроме далеких горных вершин и поросших лесом склонов. Наконец, когда, казалось, этого однообразия уже ничто не сможет нарушить, мы вышли, к своему изумлению, на железную дорогу и, спустившись вдоль нее по крутому склону, оказались на берегу пролива Бигл.
Здесь, на изумрудном лугу, — такого я не видел с тех пор, как мы оставили Северную Америку, — стояла маленькая ярко-красная хижина. Мне не верилось, что наконец я па том побережье, которое под впечатлением книг Дарвина представлялось мне недосягаемым диким краем. За этим зеленым уголком цивилизации на другом берегу пролива перед нами открылись величественные горы острова Осте и его берега, такие же, как девяносто лет назад, когда экипаж «Бигля» занимался их исследованием[32].
В хижине никто не жил, и, поскольку мы решили, что это указывает на близость Ушуаи — наверное, она тут, рядом, за горой, — я снял свою истрепанную одежду, достал из рюкзака довольно-таки поношенный «праздничный костюм», принарядился и даже повязал галстук на фланелевую рубашку.
Когда стремишься к цели всей душой, а желанная цель оказывается дальше, чем ты предполагал, — какое это разочарование! Вряд ли кто-нибудь еще так жаждал добраться до цели, как мы до Ушуаи в тот день, в тот последний томительный день нашего путешествия пешком.
Не одну гору, а двадцать мы обошли, пока вдали показался город. Мы упрямо шагали вперед много часов подряд в надежде, что каждый встречный холм или попорот — последний, а перед нами снова и снова открывались бесконечные пастбища. Уныние давило нам на плечи, словно тяжкое бремя.
Не одна, а тысячи исхоженных овечьими стадами тропок беспорядочно переплетались среди зарослей ка-лифаты. А сколько миль к нашему пути добавляли еще береговые изгибы! Об этом красноречиво говорили бесчисленные дорожные столбы, которыми отмечалась наша непомерная усталость.