Мы уже отчаялись достигнуть порта к вечеру, но, взобравшись еще на один, «последний» пригорок, вдруг увидели далеко впереди вытянутый полуостров Ушуая. Безлесный золотистый песчаный выступ берега, казалось, лежал на голубой поверхности бухты. С новой решимостью мы поспешили вперед: предстояло немало еще пройти, а приближалась ночь. От этого отрезка пути в памяти остались все растущая усталость и бесконечные привалы. Мы стерли себе ноги. Мой помощник, во время двухдневного отдыха подлечивший было ногу, снова захромал и едва шел от нестерпимой боли.
Взбираемся еще на десяток-другой холмов, переходим через глубокую реку, и нам открываются наконец поблескивающие кровли и башни города. Длинные тени горных вершин еще не успели скрыть от глаз его великолепие.
К западу от Ушуаи лежит широкая равнина; там, в миле от города, некогда была англиканская миссия. Пока мы проходили через эти места, начало темнеть. Помощник изнемогал от усталости и боли.
— Отдохнем немного, — взмолился он, когда мы достигли городской окраины. — Ведь в город надо войти в приличном виде.
Через несколько минут он мог уже идти. Гордо вскинув головы, размахивая руками и распевая «Тело Джона Брауна» — наш походный марш, мы вступили на первую улицу.
Собаки возвестили о нашем появлении, и люди высыпали к дверям, чтобы взглянуть на нас.
— Вы откуда? — спрашивает один.
— С Альмирантасго.
— Господи! А куда держите путь?
— К мысу Горн.
ГЛАВА XVIIIУШУАЯ
НА БЕРЕГУ живописной бухты, которая выходит в пролив Бигл и отгорожена от всего света неприступными горами, стоит городок Ушуая с населением в несколько сот или от силы в тысячу человек — самый южный город в мире. Бросая мрачную тень на город, над ним встают толстые стены из бетона и камня — стены огромной тюрьмы. Пусть ее тень не заслоняет дневного света, но она нависает над всем городом — так велико значение этого исправительного заведения в жизни Ушуаи. Из-за решеток тюрьмы тысячи людей месяцами, годами, а подчас и всю жизнь смотрят на волю, на серые, холодные волны, по которым гуляет ветер, на стену гор, еще более неумолимую, чем тюремные стены. Но суровый мир вокруг не омрачает существования обитателей тюрьмы и жителей городка. Стены тюрьмы и уютные дома кажутся благословенной защитой от всеобъемлющего и безжалостного одиночества, какое царит в этих краях. Именно потому, что кругом так пустынно и одиноко, Ушуая по-настоящему радостное и гостеприимное местечко. Горожане живут простой жизнью, в ней не меньше веселья, чем в любой столице, и, если уж говорить откровенно, также мало настоящего счастья. Арестанты преспокойно расхаживают по улицам, их почти не охраняют.
В этот город мы и вошли, оборванные, грязные и усталые. Все наше добро было у нас за плечами, а в карманах— ни гроша. И если бы все те, кто с улыбкой разглядывали нас, решили запереть нас в сумасшедший дом, мы бы удивились меньше, нежели тому, как они сумели за нашей безумной затеей угадать толкавшую нас вперед страсть к путешествиям. И когда на расспросы, куда держим путь, мы отвечали: «К мысу Горн», нам говорили: «С ума сошли! Но молодцы!»
Нежданно-негаданно мы были приглашены и приняты с распростертыми объятиями в доме Мартина Лоуренса. Средн горожан он был самый богатый, самый почитаемый, и почитаемый заслуженно. Мартин Лоуренс первый пригласил нас к себе, показав тем самым, что мы достойны всяческого уважения, и ему мы обязаны дружеским вниманием и широким кредитом, которые так помогли нам в достижении цели.
А мыс Горн все оставался не только целью, к которой нас влекла сокровенная мечта и от которой не давали отказаться хвастливые речи, но и задачей, столь трудной, что она вытеснила у нас из головы все остальное. Нужно сказать читателям, что эта ultima thule[33] моряков вовсе не самая южная оконечность континента Южная Америка или Тьерра-дель-Фуэго, ни даже какого-нибудь крупного из прилегающих островов. Мыс Горн — это южная оконечность небольшого скалистого островка из отдаленной группы необитаемых островов Вулластон, расположенного приблизительно в семидесяти пяти милях к юго-востоку от Ушуаи.
Коль скоро мы забрались так далеко, то стоять на берегу и смотреть вдаль, хоть это и легче всего, не собирались. Мы расхаживали по берегу, разглядывали всевозможные суда, стоявшие на якоре в гавани, и обсуждали, какое бы нам больше всего подошло.
Там стояла шхуна американской постройки с высокими мачтами, у нее был величественный вид, который отличает суда самого высокого класса среди им подобных. Для нас эта шхуна была слишком велика, и о том, чтобы ее зафрахтовать, не приходилось и мечтать. Была еще небольшая шхуна, неладно скроенная, но крепко сшитая; она готовилась отплыть под парусами, и на нее уже грузили провиант. Там же находился и большой бот Лоуренса «Гарибальди», но он все время был занят береговыми перевозками. Мы заприметили и другой бот — небольшой, водоизмещением около десяти тонн, как раз таких размеров, какой нам нужен; он стоял без дела. И решили добиться его любым путем. При нашей бедности мы с таким же успехом могли рассчитывать на яхту какого-нибудь императора, но нам это и в голову не приходило — в своем безрассудном нетерпении мы потеряли всякую способность мыслить здраво.
Владельцем столь полюбившегося нам судна был некто Фортунато Бебан — хорват, богатый и предприимчивый, по местным представлениям, торговец из здешних краев. Мартин Лоуренс отвел меня к нему. Это был высокий худощавый человек лет шестидесяти пяти с запоминающейся внешностью. Лицо у него было загорелое и обветренное, голубые глаза светились смекалкой, достойной жителя Новой Англии. Бебан выслушал меня и задумался. Что ж, он даст нам свое судно в аренду; об условиях же ему еще нужно подумать. И хотя наша беседа шла в дружеских тонах, у меня упало сердце.
Придется ждать. Отсрочка явилась предлогом, оправдывающим мое дальнейшее наслаждение благами цивилизации, такими, как чистые простыни, удобные стулья, вкусная еда, а самое главное — общество семьи Лоуренса.
Как славно живется в Ушуае! Вечерами мы с нашим хозяином прогуливались по горбатым улочкам, выходили к окраине и в тишине смотрели через бухту и пролив па холмы острова Наварино и белые горы острова Осте. Потом, в сумерках, когда тяжелые облака нависали, пламенея, над темно-синими вершинами гор, мы заглядывали куда-нибудь в уютный кабачок и сидели там, беседуя час-другой. Лоуренс вспоминал прошлое, рассказывал мне кое-что о своем детстве, об Ушуае тех лет, когда город еще не был построен и флаг Англии развевался над маленьким домом миссии. Его родители были миссионеры, сам он — второй по счету белый ребенок, родившийся в Тьерра-дель-Фуэго. Лоуренс знал тяжкие лишения в жизни миссионеров той поры и понимал ее убогую нелепость. Он рассказал мне и о том, что когда-то на этом побережье жили тысячи индейцев, а сейчас главным образом из-за пагубного воздействия христианского милосердия оно превратилось в пустынные края и, видно, останется таким навеки[34].
В эти дни вынужденного безделья, пока мы ждали окончательного ответа хитреца Бебана, я завязал несколько знакомств, которые всегда буду помнить. Дом дона Хулио, парикмахера, — я разыскал его в первый же день — был одним из самых очаровательных и самых претенциозных в городе. Он стоял на невысоком холме над бухтой. Я поднялся по внушительной лестнице к парадной двери и позвонил. Маленький человечек лет пятидесяти с бледным выразительным лицом и большими печальными глазами открыл дверь, — это был дон Хулио. Он поздоровался со мной вежливо и очень приветливо— говорил он по-французски — и объяснил, что работал в саду, когда раздался звонок. Дом его, где он жил в полном одиночестве, сверкал чистотой. По всему — и по хитроумным хозяйственным приспособлениям, которые были делом рук самого владельца, и по безвкусным картинам и сувенирам, любовно развешанным и расставленным повсюду, — чувствовалось, что дон Хулио глубоко привязан к этому месту, и от этого само уродство дома становилось привлекательным.
Спальня была одним из величайших чудес света. Вычурная широкая кровать, редкостное творение из полированной латуни, стояла посредине. На кровати старинное желтое шелковое покрывало с золотым узором из переплетенных вьюнков. На подушках в наволочках, обшитых кружевами, были вышитые атласные накидки, и, осеняя это великолепие, с позолоченного балдахина спускались бархатные занавеси. На стенах, оклеенных цветастыми обоями, были развешаны с наклоном вперед картины в золоченых рамах, изображавшие сцены любви и ненависти из итальянских опер. Всевозможные диковины из фарфора и раскрашенных морских раковин соперничали в великолепии с тумбами и вычурными полочками, на которых они были расставлены. На полу лежал темно-красный в цветах ковер; темно-красные с золотой каймой портьеры смягчали слишком яркий свет, пробивавшийся через затянутые кружевными гардинами окна.
— Изумительно! — прошептал я и, подойдя к окну, отодвинул кружевную занавеску.
Стоял чудесный день, ясный и свежий; над немногочисленными жестяными крышами поднимались толстые стены тюрьмы, а дальше над всем этим высоко в небо уходили острые зубцы горного хребта.
Спальня дона Хулио! Я заглянул в крошечную каморку, скорее даже чулан, возле кухни. Там стояла аккуратно заправленная железная койка, деревянный стул, на котором сиротливо висели брюки и рубашка. Здесь он и спал.
Дон Хулио повязал мне на шею салфетку, завел граммофон, поставил пластинку — баркароллу из «Сказок Гофмана» и подстриг меня, надо отдать ему справедливость, превосходно. Потом он налил рюмку бенедиктина мне, капельку себе, чтобы поддержать компанию, и предложил тост: «На мыс Горн — и обратно!» Мы выпили.
— Прошу вас, подождите минутку, — сказал он, когда мы стали прощаться, и исчез в саду.
Он принес мне букетик незабудок. С незабудками в руках — преглупый вид! — я вышел из дому и попал на улицу иного, вполне реального мира.