ем, что в песнях звучит голос души. В Ремолино, встав поутру, я долгое время слушал у двери на кухню низкие прекрасные голоса яганских женщин, которые разговаривали и смеялись за работой.
Мы возвратились в то же утро в Ушуаю и сразу отправились каждый по своим делам. Я, например, пользуясь кредитом Лундберга, сделал все необходимые покупки. К полудню мы были готовы в путь, но Иохансон, получив жалованье, исчез, и его невозможно было разыскать. Мы отлично себе представляли, в каком он окажется виде, если все-таки удастся его обнаружить, и потому, когда потратили полчаса на безуспешные поиски, я в нетерпении стал просить Лундберга не ждать финна и ехать без него. Лундберг неохотно согласился. Мы собрали вещи Иохансона и оставили их в лавке у Лоуренса. Больше Иохансона нам не суждено было увидеть.
Вот как закончилась его история: он зверски напился, истратив на это все свои деньги, и отправился пешком в Харбертон, чтобы встретить там Лундберга. В Ремолино он приплелся в ужасном состоянии, еле живой. На следующее утро, все еще сильно под хмельком, он пошел дальше. Об этом мы узнали только несколько дней спустя от одного человека из Ремолино, проходившего мимо Харбертона. А Иохансон так и не появился, и больше о нем никто не слыхал.
Бесследное исчезновение человека никого особенно не огорчило. Парень был никудышный, исчез — и дело с концом. Мой помощник целый день скакал верхом по горам, по опасным тропам над пропастями, пытаясь его разыскать, но поиски оказались тщетными.
А рождество между тем приближалось, и мы были заняты приготовлениями к тому, чтобы как следует его отпраздновать. В плотницкой, заперев дверь, двое из нас трудились не покладая рук над аляповатыми чудесами для елки: золотили орехи, завертывали в фольгу из-под сигарет печенье и конфеты, делали канитель из стружек листового свинца и в довершение всего смастерили огромную вифлеемскую звезду с лучами из медной проволоки. Помощник взялся изготовлять сальные свечи и развешивал их сохнуть. Дети собирали ромашки на лугах, рвали розы в саду, цветущие ветви и омелу; они разукрасили дом, как на майские праздники. В последний день ребячья ватага притащила из лесу елку — на самом деле это было деревце канело с блестящими листьями, первое из этой породы деревьев, которому предстояло покрыть себя славой рождественского мученичества в огнях свечей.
Наступил сочельник. В доме Нильсенов полно народу. Кроме Нильсенов и Лундбергов и их одиннадцати детей здесь еще Берто Лоуренс с двумя детьми, приехавший из Ремолино. Всего собралось восемь взрослых и тринадцать ребятишек. Все ждут. Двери большой парадной столовой, которой редко пользуются, заперты. За ними скрыта тайна — окна плотно затянуты занавесями, чтобы в столовую не проникали последние лучи солнца и нетерпеливо-любопытные ребячьи взгляды. Все ждут, шепчутся, гадают у дверей и вдруг затихают: из запертой комнаты раздаются звуки музыки, вначале далекие и еле слышные, но небесно-сладостные… Оркестр играет «Тихую ночь».
Высокие двери медленно распахиваются, музыка гремит вовсю. Сколько света! Ослепительное, блистающее чудо-дерево встает перед глазами, которые никогда еще не видели рождественской елки. А те, кто видели, проникаются радостью, которую испытывают сейчас дети. Громкая музыка взлетает до небывалых высот, она как бы становится воплощением безмолвного и пылкого ребячьего восторга. И что за оркестр! Двое мальчиков со скрипками, граммофон и флейта — ансамбль под стать самодельной мишуре и свечам из бечевки и сала. Но и музыка, как и остальные самодельные чудеса, иногда достигает совершенства.
За едой и питьем, за танцами, играми и весельем проходит вечер; малыши засыпают, утомленные счастливыми впечатлениями. Полуночный мрак переходит в рассвет, и мы, взрослые, захмелев от вина (а сна от счастья— ни в одном глазу), умиротворенно беседуем до рассвета. Поет петух, и красное солнце встает из тумана. Мы выходим в сад и со свежим воздухом раннего утра вдыхаем аромат роз.
Лундберг без конца находил причины, задерживающие нас на месте; на наши вопросы он давал весьма уклончивые, но правдоподобные ответы. Теперь, оказывается, отъезд зависел от прибытия аргентинского транспорта «Рио-Негро», на котором Лундберг отправлял лес в Буэнос-Айрес. Прибытие транспорта откладывалось на недели, и мы себе не находили места. Однако, ругая про себя судьбу, мы отлично встретили Новый год и отдали должное пуншу «Кингпин» — я приготовил его с поучительной изобретательностью человека, который давно не был дома; пунш поднял престиж Америки, а помощник мой приобрел из-за него дурную славу.
ПУНШ «КИНГПИН» (РЕЦЕПТ)
В пятигаллонную жестянку из-под керосина, хорошо, конечно, вычищенную, положите весь изюм, чернослив, коринку, винные ягоды и тому подобное, что найдется в доме; добавьте чуть-чуть хмеля — самую малость, примерно десять фунтов сахару и немного закваски или дрожжей. Залейте горячей водой и разомните. Добавьте теплой воды и поставьте за печью. Через два дня пунш начнет потихоньку бормотать, через четыре — рычать. Постарайтесь его не пробовать в течение десяти дней, то есть до кануна Нового года. А тогда спускайте его с цепи прямо в стаканы.
Наутро я обнаружил, что помощник не ночевал в своей постели, а спустившись вниз, увидел все семейство в великом смятении из-за одного ночного происшествия, о котором я ничего не знал. Пока мой друг все еще спал там, куда в гневе его швырнул Нильсен, над ним вершили суд. Решение зависело от того, было ли его бессознательное состояние, в каком его нашли, когда он валялся под дверью чужой комнаты, притворным или нет. Я слишком хорошо знал своего помощника и выгораживал его как мог, говорил, что он напился до бесчувствия, сам того не желая; но объяснений ждали от него самого. Я пошел к нему, разбудил и, когда он начал приходить в себя, излил ему все свое негодование.
— Ты законченный дурак, черт тебя подери! Ступай вниз и поговори с мистером Нильсеном: или вымоли себе прощение, или же убирайся из дома и живи на боте!
Примирение состоялось благодаря главным образом участливой доброте миссис Нильсен, и, хотя отношение к помощнику несколько ухудшилось, он остался под этим гостеприимным кровом.
Чтобы восстановить перед читателем доброе имя провинившегося друга, я поведаю о более веселом случае, который произошел в один из последних дней в Харбертоне и который заставит отдать дань восторга даже зверской внешности моего помощника. Уже несколько недель ходили слухи, что из Буэнос-Айреса вышел огромный пароход с туристами, которые хотят взглянуть на проливы Тьерра-дель-Фуэго. И в один прекрасный день — о чудо, дивитесь! — этот пароход прибыл не куда-нибудь, а в Харбертон и бросил якорь в проливе. Нас охватило неистовое волнение. Мистера Нильсена и Лундберга не было, и меня попросили исполнять роль хозяина перед несметными полчищами пассажиров. Их были толпы: тучные вдовы и подагрические аргентинские аристократы; хорошенькие девушки и веселые молодые кавалеры; жизнерадостные юноши и скучающие бездельники; маникюрши и парикмахеры, отправившиеся сюда в погоне за заработком; дамы легкого поведения, извлекающие из путешествия и удовольствие, и прибыль, и один американский ученый, который поглядывал с высокомерным презрением на всех остальных. И действительно, все они представляли собой нелепое зрелище — эти дамы в белых нарядах и изящной обуви и игрушечные денди, явившиеся сюда, чтобы побродить среди дикой природы и своим чуждым великолепием превратить богатство здешних жителей в нищету, их покой в жажду чего-то иного.
Пока миссис Нильсен и миссис Лундберг готовили дом к приему гостей, я повел всю толпу через лужайки к вершине холма в надежде, что они останутся довольны мирным пейзажем, холмистыми пастбищами и морем, которые откроются перед ними. Но я никак не мог придумать, каким бы «чудом» удовлетворить их неуемное любопытство.
— А где индейцы? — закричал кто-то.
— Да, покажите нам индейцев! — стала вторить толпа. И они начали теребить меня, требуя индейцев.
А я уже чувствовал на себе ответственность гида и не хотел разочаровывать своих зрителей; мне казалось, что я обманул их ожидания. В какой-то смутной надежде я вел и вел их вперед; колючий кустарник вставал у нас на пути, и изгороди преграждали дорогу. Игриво визжа, хихикая, протестуя, они прошли за мной следом около мили, и к этому времени у меня возник отличный план. Я скрылся от них, пробрался через заросли кустарника и со всех ног помчался к дому самым коротким путем. Возле дома отыскал своего помощника, занятого оживленной беседой с какой-то блондиночкой. Едва извинившись, я поспешно утащил его в дом.
В кузнице стоял бочонок с длинным конским волосом, мои масляные краски оказались под рукой, в кладовой нашлись кошачьи шкуры, тряпки и старая одежда. А самое главное, что кроме всех этих искусственных атрибутов дикарского наряда у моего друга было свое собственное уродливое, изрезанное шрамами лицо, рот почти без единого зуба, необычайной ширины грудь и небывало сильные руки.
Четверть часа спустя кошмарное создание выбралось украдкой через заднюю дверь и побрело через прилегающий к дому луг. В эту минуту авангард возвращающихся туристов показался на гребне холма. Со смехом и шутками они начали спускаться по склону, и вдруг кто-то остановился и указал вперед. Все глаза устремились туда, в толпе поднялось волнение.
— Смотрите, смотрите! — закричали они мне, когда я подошел. — Индеец!
— Вам повезло, — ответил я, как будто тоже впервые увидел его. — По счастливому совпадению вы видите наводящего ужас яганского вождя Ококко, самого кровожадного из всего племени.
Представьте себе на минуту, как я подводил трепещущую толпу все ближе и ближе к предмету их любопытства и страха, как матери призывали дочерей к осторожности, как галантные кавалеры успокаивали своих дрожащих дам, как самые смелые остановились в десяти шагах, а остальные толпились у них за спиной, образовав кольцо вокруг невиданного страшилища. Дикарь своим обликом наводил ужас: голый по пояс, только звериные шкуры кое-как прикрывают его темную грудь и спину; из-под копны жестких черных волос, свисающих на плечи, выглядывает смуглое лицо, исполненное так