Были видны низкие берега островов Вулластон, тех, что находились поблизости от нас. Случайные просветы в облаках позволили мельком взглянуть на горные хребты отдаленного острова. Когда же приблизились к острову Греви, пошел дождь, закрыв все, кроме самого берега, вдоль которого мы шли. Поэтому нас встретили не скалы и горы, как нам думалось, а острова, довольно унылые с виду, с безлесными равнинами, поросшими желтой травой, — лишь у самого берега виднелась зеленая кайма. Но по мере того как мы плыли все дальше по бухте Греттон, сквозь завесу облаков показались горы, открывшие нам величие этого края.
ГЛАВА XXIIПОПОЙКА И КРЕСТИНЫ
ОСТРОВА Вулластон — последняя группа островов у юго-западной оконечности Южной Америки, последние вздымающиеся над поверхностью океана вершины Кордильер. Западные ветры наталкиваются здесь на горные хребты и сворачивают к северу, потом, набравшись сил, в неистовстве проносятся вокруг островов Вулластон и превращают их в область постоянных штормов. Горные вершины задерживают облака, чтобы не упустить ни горстки снега, приносимого на эти унылые берега безжалостными бурями и снегопадами.
Острова необитаемы. Поэтому мы были поражены, когда, войдя в пролив Виктории, где намеревались остановиться на ночь, увидели дымок над заброшенным, как мы полагали, лагерем на острове Бейли, что много лет назад построил здесь Кристоферсон. Длинная низкая хижина, сколоченная из досок и крытая жестью, стояла на берегу, а позади нее начиналась великолепная густая и сочная зелень кустарников. Метрах в десяти оттуда, в рощице, почти скрытый от глаз деревьями канело, находился индейский вигвам.
Когда мы подошли ближе, грубо сколоченный тузик с двумя гребцами направился от берега к нам навстречу. Пока отдавали якорь, лодчонка остановилась неподалеку от нас, но так, что между нами было достаточное расстояние, и гребцы принялись нас разглядывать с явным любопытством и недоверием. Какие бы у них ни возникли опасения на наш счет, их внешность тоже нельзя было назвать особенно располагающей. Эти двое — белый и индеец — были грязны и неряшливы. Белый — молодой, с распутным и красивым, несмотря на свалявшиеся космы шелковистых бакенбард, лицом, но с глазами злобными и безжалостными. Такие глаза часто встречаются у слащавых женоподобных красавчиков. Оглядев нас и сделав свои выводы, он поздоровался и пригласил на берег.
Мы захватили с собой две бутылки огненной каньи, четверть бараньей туши, высадились на берег и направились к дому. Внутри было темно и грязно. Когда глаза привыкли к темноте, мы увидели длинную и узкую комнату, ящик против двери и на нем маленькую ржавую плиту, табуретку и две-три жестянки из-под керосина. Стола не было, стоял сундук, несколько мешков с продуктами, и лежали два матраса в темных углах Со стропил свисали наполовину обглоданные тушки диких гусей, с них капала кровь. У стены высилась гора раковин, вокруг нее в липкой грязи барахтался выводок гусят. Здесь, в этой мерзкой грязи, жили два семейства. Нам их представили:
Васкес, тот, который пригласил нас, — убийца, отбывший свой срок в Ушуае;
Женевьева, хорошенькая, смуглая, темноглазая, неряшливая, молодая fille de joie[41], аргентинка, — его жена;
Гарсиа — мужчина лет пятидесяти. В нем не замечалось никакого уродства, и все же трудно себе представить внешность более отталкивающую. Низкого роста, с брюшком, он стоял вывернув толстенные икры, словно неуклюжий танцмейстер в первой позиции. Покатый и высокий лоб, над лбом вьющаяся прядь, как плюмаж на шлеме Гектора. Большие светло-серые глаза на выкате, желтые белки, набрякшие веки. Он так вращал глазами, будто не желал нарушать покой огромной и тяжеловесной головы. Пышные драгунские усы наполовину закрывали грубо чувственный рот, пряча в своей тени жалкий срезанный подбородок. Это существо стояло босиком в грязи, заложив по-наполеоновски за спину руки, упершись подбородком в морщинистую кожу шеи, вперив взор в пространство с яростным достоинством полоумного. Таков был Гарсиа, бывший тюремный надзиратель из Ушуаи;
Маргарита, его жена, — индеанка из племени яган, лет двадцати, трогательно кроткая, милая и раболепная, и ее ребенок месяцев трех, не больше,
и Берте — индеец из племени яган; на вид ему было лет сорок, но он говорил, что ему шестьдесят, доказывая это тем, что двенадцать лет прожил в англиканской миссии. Индейцы этого племени не блещут красотой. Вот как их описал один наблюдательный путешественник в 1884 году: лица «плоские, широкие, круглые и полные; выступающие скулы; лоб низкий и широкий, нос плоский, глаза очень маленькие и без ресниц, губы распухшие и отвислые, сильные челюсти и хорошие зубы. Очень маленькие ступни и кисти рук, худые руки, кривые ноги». Берте был коренаст и казался силачом. Он жил один в своем вигваме, очень чистом и опрятном.
Эти люди — аргентинские подданные — охотились в Чили на выдр; они были браконьеры и жили в страхе, что их обнаружат и заставят ответить перед законом.
И вот мы стоим в этой темной и грязной берлоге в одном из самых отдаленных и безрадостных уголков Земли, а перед нами такие разбойные молодцы, что хоть отправляй их с пиратами за сокровищем. Мы безоружны. Спускается ночь.
Убийца наливает канью, подходит ко мне с двумя кружками и одну протягивает мне.
— Сеньор, — говорит он, — я узнал, что вы художник. Я считаю художников, писателей и музыкантов величайшими людьми на свете. Я пью за ваше процветание!
С самой искренней, очаровательной улыбкой он чокается со мной, и мы пьем.
— Виктор Гюго и Толстой! — продолжает он. — Это мои любимые писатели. Какое величие! Какое великолепие идей!
Мы начинаем разговор о европейской литературе, с которой он хорошо знаком, а Женевьева, наша любезная хозяйка, наливает еще каньи: «Salud, salud!»
В этот вечер берлога — праздничный зал: горят свечи, не смолкает буйное веселье, слышатся дружеские возгласы. «О Женевьева, милая Женевьева», — пою я. Она в восторге, Васкес очарован, Маргарита с улыбкой кормит своего малыша, инспектор выкатывает на меня глаза и строго кивает.
Васкес сбрасывает куртку и пускается в пляс — неистовый, отвратительный, прекрасный мускулистой красотой гибкого тела. Маргарита смеется, а Женевьева взвизгивает в безудержном веселье. Они притворно содрогаются, когда Васкес с длинным и острым хлебным ножом в руке изображает перед нами сцену убийства, им совершенного.
А Берте, захмелев, танцует какой-то еще не совсем забытый военный танец своего племени и потом снова погружается в мрачное оцепенение, из которого мы его вывели веселым шумом. Он долго сидит так, молча опустив голову на грудь, и вдруг неожиданно вскидывает голову и выкрикивает во все горло дикую непристойность. Женщины отворачиваются, заткнув уши, а в глазах у них смех.
Маргарита не произносит ни слова; среди общего пьяного галдежа молодая мать остается спокойной и молчаливой.
— Ты счастлива здесь? — спрашиваю я, садясь с нею рядом. Она немного говорит по-английски и отвечает почти шепотом, тихим и приятным голосом.
— Нет, не счастлива, — произносит она, стыдливо прикрывая грудь, которую сосет ребенок.
— А тебе нравится в Ушуае?
— Да.
Я перевожу взгляд с ее круглого, как заходящая луна, невозмутимого, как у изваяний Будды, печального и нежного лица на физиономию мрачного животного, ее сожителя.
— Ты любишь его? — спрашиваю я.
Она прячет от меня лицо и наконец отвечает очень спокойно:
— Да, я его люблю.
На вопрос, как зовут ее ребенка, Маргарита горестно отвечает, что младенца не крестили и у него нет имени. Это девочка. Не знаю, что на меня тогда нашло, но вовсе не по легкомыслию, хотя я не верю в бога, я сказал юной матери, что совершу обряд крещения и дам ребенку имя своей жены. Спросили у отца, и, когда я заверил его, что имею право выполнять эту церемонию, он проявил непритворный интерес к нашей затее. Мой помощник повел себя с неожиданным достоинством: объяснил по-испански всем присутствующим, в чем состоит обряд, и по его указаниям берлога была превращена в часовню. Кое-как убрали мусор с пола, посредине поставили жестянку из-под керосина — подставку для купели. Женевьева вычистила единственный таз, великолепный сосуд, покрытый розовой эмалью, и, наполнив его дождевой водой, поставила на жестянку, Я с младенцем на руках занял свое место у купели, а родители — рядом со мной с обеих сторон; остальные все встали немного поодаль. Я сделал знак рукой, и все благоговейно смолкли.
— Боже милосердный, — начал я молитву, — да пребудет это дитя во здравии и благополучии, и да сменятся невзгоды, выпавшие ей при рождении, истинным счастьем. С этой молитвой именем бога нарекаю ее Кэтлин Кент Гарсиа.
И я помочил ребенку лоб водой и поцеловал его.
— Это какой церкви обряд? — спросил Гарсиа, когда я закончил церемонию.
— Бог един, — ответил я.
— El mismo Dios, — повторили они растроганно.
Меня попросили написать свидетельство о крещении. Я составил его и дал Гарсиа с письмом к старому мистеру Лоуренсу, в котором умолял его не объявлять мой поступок незаконным.
Как мы вернулись на катер в ту ночь, никто не помнил. Проснулись, когда было уже совсем светло. Дул штормовой ветер, и даже в нашем сравнительно надежном укрытии трудно было подойти на лодке к берегу. Из-за ветра мы провели день на берегу и, чтобы развлечь Кристоферсона, отправились на прогулку с Васкесом, который нас всех очень забавлял. Он находился в отличном расположении духа и хвастливо заявил мне, что церемония предыдущего вечера была ему особенно приятна: ведь на самом-то деле крестили его ребенка. «Тем лучше для маленькой Кэтлин», — подумал я.
В этот день унылые болота острова Бейли золотились под лучами солнца, а бесчисленные озера, разбросанные по равнине, отражали яркую синеву небосвода