Часть 2. МЯЧ ЛУНЫ
1942.
Язык вынашивает свою речь, как зародыш.
Карагандинская ночь пахнет белым.
Днем покинуть работу невозможно. Рано утром нужно гнать стадо в поле, а сейчас уже ночь. Из Тихоновки в Михайловку больше трех часов пешком, а в оба конца – и вся летняя ночь. Фридрих то бежит, то приостанавливается от колики в правом боку. Удастся ли найти Севастиана, да и как осмелиться разбудить его или отвлечь от ночной молитвы.
Язык вынашивает свою речь, как зародыш. Фридрих бежит по обочине и молчит. Во рту его процесс речи во всех затвердевших стадиях, царь шахтной клети, колыбель непостижимой тишины, плотной, как воздух внутри кулака. Изгнанник идет просить о помощи.
Карагандинская ночь пахнет белым.
Не хлебом, не молоком, а белой полоской лба, не загоревшей под косынкой Божьей Матери. Фридрих-пастух не бьет коров кнутом – кнутом он отгоняет от них слепней.
Он идет в ночь, и слепой и свежий карагандинский пейзаж вокруг него складывается в картину Гюстава Доре «Смерть акробата», вбирая в себя самого Фридриха. Видел ее репродукцию до войны в альбоме. Мокнут непросохшие краски, свинцовое небо шлифует грубые серые штольни. По их сводам растекаются люди. Степь вдалеке свернулась до брошенного на полу горна, а листья деревьев под виадуком превратились в цепочку, которой прикована к деревянной тумбе сова. Фридрих – мать, на руках которой умирает ребенок-акробат. Фигура отца-акробата в обреченной позе – видно, это он не удержал дитя в трюке. Вина здесь затемнена горем, оно значительно больше вины. Герои двоятся. Они и люди, и сверхъестественные существа из инфернального провала. Ландшафт ложится на плечи Фридриха. Караганда то и дело выламывается из земной кости утонувшим по грудь телом ангела. Фридрих пытается увидеть его, но тот уже с другой стороны, а то и сзади идущего. Город экстатически рождается, разметав руки в бреющем полете над низовой энергией, над вспышками тьмы.
А зоркий Севастиан лежит на земляном полу. Он не спит, но не молится, а грезит о старце Нектарии, чьим келейником был двадцать пять лет назад. Его отношения с миром духов окутаны печалью, но без скорби и надрыва, с миром в душе.
Над ветхим домиком на Нижней улице высится сияющая аура православной церкви. Как по ней не узнать обитель Севастиана? Но Фридрих не видит ее. Уже на пороге Фридрих единственной рукой достает из-за пазухи замусоленный платок, в который старательно завернуты картофелины, кусочки хлеба и творога – все, что голодный человек припас для насыщающего. Не удержавшись, он кладет крохотный кусочек хлеба себе в рот. И входит.
1943.
Весна странствует по телу в тяжелой зимней карете.
Новь! Студеная вода в горсти! Медонос!
Лидия дрожит, вытирает руки о передник, смотрит под ноги. Синяя ночь, ягоды из черной густой крови в глубине Сары-Арки. Проседая до земли, звезды полощут в своих глотках небо. Неба мало, мало неба! Женщине страшно, она входит в сарай, ощупывает глазами его темные внутренности. Марка Феликса здесь нет.
«Его нет!» – за долю секунды горячий ком разливается внутри нее, устремляясь вниз, к уставшему животу. Грезы настырно лезут ей в глаза и уши; где-то море; где-то крупные мидии на огне, как маленькие точеные женщины, текут, раскалываются, здороваясь створками, переворачиваются, треща; на коромысле – заря и закат; капает белое молоко; тлен.
Когда, Господи, в какой выпавший из Твоей руки зрелый миг скулы и опущенные ресницы этого девятнадцатилетнего мальчика так полюбились ей, тридцатилетней? Когда она впустила его в мир своих мечтаний? Его бросили в Транспортный цех умирать, трудармия отняла у него разум. Но серые глаза Марка Феликса тогда выросли на сером небе Караганды, его ключица впустила в себя язык Лидии. Зимостойкой, ей выпало на долю много солнцепека. Во рту ее пусто. Побеги усыпаны колючками.
Сначала ей подарили дочь, потом любимого. У других наоборот. Она затосковала по Марку Феликсу месяц назад, лежа в тряпье, рядом с окоченевшей от холода Марийкой. Дров и угля мало, печка еле тлеет, а морозы в этом году трескучие. Советские немцы не знают пощады. Их сбило в кучу – время или другое ненормальное существо вырвало из гнезд, семей, щелей, потемок. Немцы шероховаты, чтобы вплотную притереться к казахам и русским, остается нелепый зазор. Но в этом ли дело, если весна странствует по телу в тяжелой зимней карете, если шалит свет.
Нет ничего для Лидии желаннее, чем покориться этому юному мужчине, отдать ему свое внутреннее, вкусное, душистое, прошептать ему на ухо их сагу. Она кусает свои пальцы, оглядывается по сторонам. Кто-то просится к ней в грудную клетку, покуковать там, побыть в безопасности. Над нею горит железный мост, надо спасти детей, взрослых, себя, Бога, ангелов, Марка Феликса, надо бежать, но…
Пушистые чашечки цветков с короткими широкими зубами по краю, пучки листьев караганы – вкус меда на языке?
Лидия снимает с себя платок, распускает косы и рассыпает по спине свои роскошные русые волосы. Новь! Студеная вода в горсти! Медонос! Из горного ключа рождается озеро Шайтанколь, в старинной металлургической печи плавятся доспехи Батыя. Упрямясь, Лидия поднимает с пола фуфайку Марка Феликса, прячет в нее лицо, громко дышит, плачет, воркует.
1943.
Новорожденный теленок пробует встать на ножки.
Весь стань ухом.
Севастиан резко оглядывается на ночной стук в дверь, в руках его записки. Фридрих выдыхает приветствие на чеканном заученном русском, робея, подходит к столу, на котором стоит широкая пустая деревянная миска. Своей единственной рукой он пытается вытряхнуть в миску из платка подарки Севастиану, с досадой приговаривая что-то по-немецки, – вареный картофель, кусочки хлеба и засохшего творога. Тот смущается, приходит на помощь.
Нигде нет икон. В доме сыро. В углу стоит низкое деревянное ведро с песком. Из соседней комнаты слышен стук об пол – может, новорожденный теленок пробует встать на ножки, но скользит и падает. Ему кто-то пытается помочь, раздается ласковый грудной голос.
Фридрих опускает голову.
– Ты немец? Ты говоришь по-русски? – на голове Севастиана скуфейка, голос его насыщен.
– Я советский немец. Говорю! Окончил немецкую школу в Макеевке. В летном училище проходил обучение на русском языке. Выпустился оттуда в тридцать пятом.
– Как тебя зовут?
– Федор, – неожиданно для себя говорит Фридрих.
Небольшие руки Севастиана бережно подбирают со стола пищу и кладут ее в миску. Ресницы его словно золотятся на свету. Он берет грубую оловянную тарелку и деревянную ложку с подоконничка в одну узкую дощечку. Фридрих наблюдает за ним как завороженный. Вот тарелка и ложка на столе. Батюшка приносит с печи котелок и наливает в тарелку еще теплого супа. Щедро режет хлеб, приглашая гостя к столу.
– Садись же. Ты голодный. Сам недоедаешь, а еду принес сюда. – Севастиан замолкает, глядя на высокого, но изможденного гостя.
Как серое яблоко, висит пауза.
– Ты летал, Федор?
– Да, я летал и до войны, и почти месяц во время войны. Меня забрали в Караганду с передовой.
– Где ты потерял руку?
– В лагере. Сюда меня привезли здоровым.
Севастиан так близко подходит к рослому Фридриху, словно просит его наклониться и показать два языка во рту. Прикасается к его пустому рукаву, и пустота наполняется силой. Нет, новая рука не вырастает. Но исчезает страх быть одноруким, смеются мышцы здоровой левой. Фридрих целует руку Севастиана.
– Батюшка, я хотел бы креститься. – Немец не знает, что делать, опуститься на колени или сесть на табурет, к которому призывает рука Севастиана.
Фридрих закрывает глаза. В темноте Лидия проходит между ним и Марком Феликсом. «Wie schweer is des mich, unner eich Taitsche auszuwähle. Tu, Offizier, is mei Vater ähnlich, un tu, schejner Mann – mei Bruhder»47, – ее глаза опущены.
Он слышит ее внутри себя. Стань же ухом, говорит она. Сбрось меня с закорок. Так кричал командир в летном училище – чувствуй телом углы атаки, ягненок! Стань своим телом наконец! Весь стань ухом! Самолет взлетает и идет к посадке под углом, у каждого летчика привычные углы. Напрягай, напрягай врожденную эквилибристику, пой. Этот несъедобный ртутный шарик в мятном горле, каковы его перекаты, вкусны?! Как полощется он в глотке! Сбрось меня к черту, возьми меня, – кричит Лидия. Под каким углом атаки идет твой самолет, необузданный пленник?.. Где теперь твой дом? Не отвязалась ли корова, не слишком ли крепкие ремни в плети у безумного погонщика?
Этой глубокой ночью никто не спит.
– Я совершаю требы. Приходи через ночь. Завтра ночью поспи. – Севастиан усаживает гостя за стол.
Через четверть часа Фридрих спускается с крыльца и впотьмах спотыкается о лежащего Марка Феликса. Тот вскакивает.
– Hej, Friedrich48, – шипит, осторожничая, Марк Феликс.
Фридрих молчит. Между ними горло и женские пальцы драки. Марк Феликс вскидывает руки, словно поправляет свои цыганские волосы. И вдруг наносит несколько сильных ударов по глазам, носу и горлу Фридриха. Через секунду Марк Феликс уже лежит на земле. Первые фаланги кулака Фридриха взяли на себя весь его вес.
– Tes is mei Fraa49, – стискивает зубы Марк Феликс.
На его лице изумленная улыбка. С неба смотрят глухие невинные звезды. Ангел шагает широким шагом по Караганде – одна нога его в Михайловке, а другая уже в Тихоновке.
1942–1943. 1766. 1930.
Младенца вносят в Караганду.