Море, ласковое мучное море засыпает поле порошей; бабушка Роза протирает тряпкой мельничный жернов луны, Анна замечает – тряпка из старой бабушкиной синей юбки55. Мокрый лоскут скользит по круглому боку райского плода.
1980.
Земля и книга. Пальцы солнца ласковые.
Галстук раздражает ее как красная тряпка.
Четыре яблони растут за домом, здесь и малинник. Тень, сыровато. Два дерева дают сладкие ранетки, два других – кислые. И плодоносят яблони с кислыми и сладкими плодами по очереди, поэтому по осени сад и двор усыпаны то красными ранетками, то желтыми. Ветки раскинулись во двор, за трепетную дранку штакетника. Ствол одного дерева извитый, он услужливо создает собой сиденье. Здесь Анина библиотека: земля и книга, яблоко и буква. Щекой к яблоневому стволу – Жорж Санд, Куприн, драмы Лермонтова. Отсюда, по цыплятнику, легко взобраться на крышу сарая, откуда ночью ярче видны хвосты и спины звездных животных.
Аня – пацанка, вьется возле отца с малых лет. Он едет за опилками, которыми надо набить двойные стены сарая, – и она за ним. Сосед дядя Иосиф Ротт (его все попросту называют «Йоська-резак») помогает отцу резать свинью, – и Аня рядом, колдует с пряностями над огромной кастрюлей на печке, надевает свиную кишку на трубку чугунного агрегата, из которого выползает душистый ливер. Кольца домашней колбасы по Аниному рецепту.
…Пальцы солнца ласковые, они лежат на крашеном цветном полу спортзала, где Аню принимают в пионеры. С горсткой избранных, отличников. Йоханна сейчас нездорова, ее примут позже. В школьном вестибюле, выложенном коричневой и грязно-белой плиткой, ее ждет бабушка Роза. Галстук раздражает ее как красная тряпка. Аня бежит к зеркалу, ликует, глядя на себя, а бабушка уже больно тянет ее за предплечье домой. «Успеешь еще поносить этот хомут!» – «Бабушка, это частица нашего знамени!» – «О Господи… раньше были частицы гроба Господня и пояса Богородицы… а теперь знамени! Безумцы», – причитает бабушка. Она мешает инициации. Хоть дальше Караганды и не сошлют.
Уборка в бабушкином царстве – кладовке: мама находит за сундуком два эмалированных ведра с переваренным яблочным вареньем. Радость на ползимы! Отважная Анечка с фарфоровой миской стремглав бежит перед обедом в холодную часть дома – на веранду, а оттуда в кладовку и набирает в посудинку тягучие яблочки.
Иволга, летящая иволга разрежает говорение, очищает свет от облаков, небо от земных ударов.
1942.
Он вдруг выступает для нее из террикона или из тени.
Его глаза текут к ней вниз.
Фридрих смущенно снимает шапку своей единственной рукой, и Лидия словно впервые видит его волосы на затылке – даже на вид мягкие, но сильные завитки, с ранней сединой, щекочущие шею. Крупный в кости, ссутулившийся, с этими неухоженными отросшими кудрями, он вдруг выступает для нее из террикона или из тени. На него падает луч. Опуская глаза, Лидия удивленно вздыхает, и Марк Феликс стекает с ее расслабленного языка.
Теряя ненужное, женщина беспокоится, суетится, но мокрый снег уже влечет их с Фридрихом по течению, некрупные хлопья его лепят их общение, их оживленные лица. Неожиданный снег в этот день, когда они нашли первую фиалку.
Вернее, он нашел цветок, а она птичье перо, и зачем-то несла его, с серым от грязи опахалом, все время в руке и смотрела сквозь перо в серый воздух. Тревожно. О нет, ей сейчас не так, как рядом с Марком Феликсом. Кусать пальцы, заламывать руки теперь не нужно. Это просто снег. Это просто небо. Или снег и небо здесь ни при чем? Будь у Лидии фанфара, она бы приветствовала ею себя, новую, тихую. Здесь нужен мажор, яркий и сильный звук, но робость (трусость?) сильнее его. Будь у них с Фридрихом шест, они бы вырастили на его остром конце фиалку и торжественно внесли ее в Транспортный цех. Пусть наконец запели бы проселочные весенние дороги этого грустного поселка и глаза пространства встретились с людскими.
Она пытается прийти в себя, дать себе опомниться. Раньше она виделась с Фридрихом от силы раз в месяц и всегда мимоходом, а теперь будет тревожиться о нем. И как теперь узнавать о нем, где его искать, бежать к нему днем в поле к стаду, идти поздним вечером или ночью к домишку Ерканата? Нет! Нет! Если он сам не появится, она, робкая, и не посмотрит в сторону поля или сиреневого сада, ничего о нем не узнает. А сам он не решится – слишком зажат, искалечен жизнью, да и где-то в Поволжье у него осталась русская жена, она из другого вещества и говорит на другом языке, и делить с ним страдания не стала, но как с ней не считаться.
Лидия громко дышит. Шерстяные нити и длинные ленты на масленичных ветках, что я хочу взамен? Дайте, дайте мне знать, здоров ли он, есть ли у него еда, спалось ли ему! А вот и крест из пепла на моем лбу, вот мох, цветы и листья на мне; смотрите, как пуст, пуст мой выстиранный кошелек, я повесила его сушиться на штакетник.
Обескураженная, Лидия дрожит, Фридрих молча что-то говорит ей, наклоняясь со своего высокого роста, а ей так хочется взять его под руку. Но она не осмеливается. И он, постоянно помня о своем пустом рукаве, тоже. Его глаза текут к ней вниз, и все лицо лучится и струится к ней, губы его постоянно трогает улыбка и поддерживает ее. Они смотрят друг на друга виновато. И свет, плашмя лежащий на его лице и так просящийся к ней, и эти цыганские, но мягкие седеющие кудри, и губы, губы, волевые, сжатые – возможно, ему было бы безопасно в ее сердце, в полом сердце, в трехстах граммах пульсирующих мышц. На мощном, мясном, кряжистом дереве ликования, за которое Фридрих при желании схватится одной рукой, к которому прижмется взглядом.
Караганда стыдливо прячет черную наготу под временный снег, как Лидия прячет руки в рукава, подальше от искушения. Серебристый, нежный висок Фридриха ласкает ее зрачки. А снег бесчинствует, молится, кричит от своей бессмысленной щедрости.
Лидию уже немного мутит от страха. При случайно словленном ее взгляде мужчина смущается, смотрит на нее, словно подмигивая; ищет в ней союзника, но говорит взглядом – что же нам делать? Она молчит. Он продолжает – не сердись, если я все оставлю как есть. Она молчит. Он не унимается – хочешь, сделай шаг навстречу, но я тебя очень боюсь. И сам делает к ней несколько шагов. Зимой попасть из Транспортного цеха в Пришахтинск можно минут за двадцать пять, коротким путем только по тропинке из натоптанного снега, кругом сугробы, а сейчас на месте этого наста – глубокие лужи и грязь. Фридрих и Лидия глазами помогают друг другу, ищут, куда другому поставить ногу, боясь прикоснуться рукой или словом.
Она идет, глотая непосильный надуманный груз – ей теперь жить где-то, ничего не зная о любимом, да и не имея права это узнать. Он идет рядом, и на плечах его огромный, вялый, красный вырванный язык, Бог знает, откуда он взялся и так безвольно и несуразно лежит, кривя мужские плечи, лишившись арки неба, сужающейся глотки и чеканок губ. Стебель языка надломлен, а корни его давно не знали влаги. Снег померк и стал похож на пепел, цвета птичьего пера в руке Лидии, раскрытых глаз Марка Феликса, обрушившегося на Караганду неба.
И вдруг он сам спасает ситуацию – а научи меня, Лида, языку поволжских немцев? Марийка учит, но она еще малышка. Я буду приходить к тебе на уроки.
1998. 2001.
Шар чувства зреет один на двоих.
Йоханна узнает в сырой, стекающей скульптуре себя.
Восходит мяч луны. Рыба и меч в рукопашной схватке, близнецы идут друга на друга. Лишь шар чувства зреет один на двоих.
Германия не пускает в себя Йоханну. Девушке кажется, что говорящие на немецком языке стучат ей по макушке барабанными палочками. Она все понимает и сама говорит, но ей мнится, что ее немецкий похож на создание Франкенштейна, он слеплен из случайно оживших слов – песенок, сказок и прибауток отца, рассказов напуганных ссылкой бабушек, обрывков уроков, радиопередач, кинофильмов… Она вибрирует и хочет в мир понятных слов, где все прозрачно.
Их делегацию провожают два волонтера: часть группы возвращается сегодня в Казахстан, другая – в Россию. Один волонтер – высокий, светловолосый мальчик, с мягким взглядом. Она глядит на него во все глаза. Его взгляд тоже изумлен.
Увы, она невезучая, их будет провожать не он. Йоханна уходит, отчаянно оглядываясь, не зная, как поступить. Она и ее спутники уже сворачивают за угол, как вдруг этот светлый мальчик догоняет ее, трогает за рюкзак, поворачивает к себе…
– Mein Traum wurde Wirklichkeit56, – голубой взгляд.
На свою ладонь он записывает номер ее телефона. Его зовут Юлиан.
А потом – дождь стеной. Ее поездки в Германию. Не в страну, а к нему. Беловолосый, смотрящий горе, он встречает в аэропорту, дрожит, когда она рядом, ее горло охватывает восторг. В его квартире лишь надувной матрац, телевизор и микроволновка, окна настежь; в сладком поту, они не наглядятся друг на друга. Ей двадцать три, а она еще не раскрылась… Но как им хорошо! Шестое небо вокруг. Однажды она проскользнет мимо него в аэропорту и будет смотреть, как он, встречая ее, нервно ходит и вслух считает свои шаги, его худые ключицы под футболкой родные: он на расстоянии шепота.
Четыре поездки. Когда Йоханна полюбит Германию, Юлиан исчезнет, безболезненно, легко. Она оттолкнет его от себя. Он дух, он часть ее внутренней свободы. Его не было. Германия мифологична, она держит на ниточках сказочные существа, запуская их в клетку к тем, кто ощущает себя в Германии, как в неволе. Юлиана можно кормить с руки, он всеядный, смешливый, его мимические морщинки прячут в себе младенцев их чувств, не боясь их разбудить, линии жизни на его ладонях – круговые, ибо он – время, то время, пока в ее сознании не замерцает очажок «я люблю Германию».