Льется свет, земля нежна. Йоханну не обмануть. Она ощупывает пространство в поисках Юлиана. Ее руки, сами того не желая, лепят человека. Голова, туловище, ноги… Она отходит на два шага назад, всматривается и узнает в сырой, стекающей скульптуре себя – на эскалаторе московского метро, с мобильным телефоном, ищущую Юлиана в Фейсбуке, в белом шумном океане глазеющих из-за монитора ошпаренных, ошалевших рыб.
1984.
Герда, Агей и Люка.
Игра – прелестна, но она лишь корневая система мира вещей.
Три судьбоносных существа всегда внутри Ани – это Герда, Агей и Люка. Жук, арфа и купол. Строфа, берег и жимолость. Послевкусие их лучей в ее прожилках.
Морская галька гладкая, как кожа. На чердаке всюду сено, его запах, цвет. Роскошь позднего лета.
Слуховое окно перечеркнуто хлипкой доской. Агей находит стремянку, взлетает на нее, освобождает окошко.
Гости на даче, эти два мальчика чуть постарше Ани, интересны ей, особенно старший, ему тринадцать, и он называет себя Агей. Анина мама говорит, что его зовут Боря. Но нет, он же сам сказал: «Меня зовут Агей!» Разбрасывая всюду карандаши, он носит с собой большую папку для черчения, в ней наброски стихов, мальчик их зарисовывает, глядя Ане в глаза. Из рукописей его сыплются крупные яблоки, вырезки из журналов, засушенные жуки.
Мальчишки привезли из Москвы импортную куклу, на ярлычке ее – имя Герда. Кукла досталась Ане. Игрушка в розовой водолазке, с белыми локонами до плеч. Игривые икры, фарфоровая кожа, птицы ресниц.
Она отличается от советских кукол с их детскими фигурками женственностью очертаний, и она диковинка. Не Герду ли взрослая Аня теперь видит каждое утро в зеркале? Кукла – вещь – человек: это не кольцо, это разные плоскости в скульптуре времени, где между куклой и вещью колеблющийся творец, пробующий на язык телесного цвета акрил и выбирающий черно-белую натуру. Кукла рассыпается, а вещь вновь и вновь оживает, порой сотни раз на дню. Аня, внутренняя, тянется к Герде, чтобы, никогда не совпадая, иметь с ней одно сердце. Игра – прелестна, но она лишь корневая система мира вещей.
Душистый чердак – огромная игровая комната. Такая же большая, как яблоневый сад у Славянского бульвара, где живет Агей. Аня впервые на море. Всюду, даже на чердаке, песок. Девочка бросается в сено, раскидывает руки, переворачивается на живот, смеется, садится на корточки и вдруг делает кувырок. Копна ситцевого платья, млечный живот девочки – Агей зажмуривает глаза.
Волны бьются о живот. Быть может, ради этого кувырка двести пятьдесят лет назад Люка пришел в Россию? В Караганде беловолосые Герда и Агей долго ведут Аню за руки. Однажды в детстве повстречавшийся и навсегда пропавший потом мальчик и кукла. Стопам девочки тепло, лучится дневная морская галька. Но вот Анна теряет их руки и даже взгляд и уже идет в гору одна. Потом ей нужно потерять и себя.
1996.
Удивленная улица глядит в глазок.
Анна и сама не замечает, как уже ходит по мясу.
Вечерний запах у дома детский, мягкий. Палисадник с петуньями, душистым табаком и золотым шаром оберегает дом с одного краю, яблоневый сад и малинник – с другого. Парадный вход застеклен, мелкие окошки холодной веранды. Крашеное крыльцо, которое Аня и Йоханна моют по очереди.
В доме принято закрывать ставни на ночь. Это право принадлежит бабушке Розе, но порой она кричит: «Geh un mach die Fensterlahde zu, Anna!»57, а сама, уставшая, снимает с себя фартук, ситцевый платок, роговые очки: готовится спать. Аня бежит в темный уже палисадник, за ней Дружок. Девочка бережно снимает деревянные крашеные полотнища с крючков и петель на стене и соединяет их железной перекладиной. В створках ставень узоры – по два ромба в каждой, и внутри дома они как глаза улицы, Аня видит их поутру, просыпаясь в своей комнате в темноте. Бабушкины блинчики или оладьи уже ждут ее на кухонном столе.
В одно такое утро Аня выбегает на улицу, а палисадника нет. Неуклюжий бульдозер роет яму на месте бывших клумб, нежность их порабощена. Рыжее нутро у карагандинской земли, месиво из бурой грязи. Девочка пятится к бочке с поливной водой, туда, где растет красная и черная смородина, и вдруг обнаруживает высокие кадки с цветами: отец срезал большой пласт почвы вместе с цветами, чтобы потом высадить их обратно на клумбы. Под палисадником проходит водопровод, и он дал течь.
На следующее утро Аня выбегает на улицу, а палисадник уже на месте: отец выровнял землю, разбил клумбы, мама снова высадила и уже полила цветы. Даже дорожки между клумбами посыпаны гравием. Небольшая вагонетка полна прозрачной воды. Штакетник подкрашен: зеленые и желтые тонкие планки чередуют друг друга.
Ромбы, ромбы детских ставень, дарящих утро; удивленная улица глядит в глазок. Анне тридцать, и она уезжает в Москву, а Караганда волочится за ней. Девушка теперь живет не в Москве, а в трещине между Карагандой и Москвой, и эта трещина не похожа на ромб. Город-подросток капризен, даже истеричен. Анна отбрасывает от себя его, любящего и любимого, но Караганда снова вцепляется в нее, оглушает тишиной. Уже двести пятьдесят лет Манифесту о дозволении иностранцам поселяться в России, подписанному Екатериной II, «святой доктор» Гааз так давно позаботился о легких кандалах для заключенных и добился отмены прута, на который нанизывали идущих на каторгу, а ранним утром XXI века сонная сотрудница в московской поликлинике просыпается и удивленно выдыхает: «А откуда вы в России-то взялись? Французы живут во Франции, итальянцы в Италии, немцы в Германии». Она вертит в руках казахстанский паспорт Анны, там написано – немка. И глядит с подозрением, и шипит, и очередь за Анной тоже шипит: «Нам самим врачей не хватает, а тут еще иностранцы…». Девушка открывает рот, чтобы прочесть им лекцию о переселении немцев в Россию, но очередь уже не проявляет к ней никакого интереса. «Немцы – исконный народ России! Они живут здесь с IX века!» – Анна бросает две хлесткие фразы в спины стоящим, те оборачиваются, медленно вертят шеями, как башнями танков, смотрят с изумлением.
Отец, прижились ли твои петуньи? Все так же пахнет табак? Сколько лепестков у золотого шара? Мне порой нужна клумба, в трещине моей нет ни земли, ни воды. Здесь только воздух, о, как он энергичен и оголен. Бабушка шестилетней малышкой бегала за водой в Новоузенку, но сколько она могла принести с собой – четверть или половину ведерка? Не отцовская земля и не бабушкина вода сращивают трещину, а жилы Анны, ее сердечные мышцы. Она сама не замечает, как уже ходит по мясу, и оно, натянутое прочными канатами, пружинит. А прошло всего девять долгих лет в Москве.
1788. 1942. 1970. 1984.
Волга сама депортирована за Урал.
Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.
Говорят, один из наших вернулся из далеких степей, из плена. И зовут его теперь Kirgisen-Michel. Он похож на кавказского пленника: дочка богатого местного освободила его из восточной неволи. Friedrich Wilhelm Dsirne, Anton Schneider58, а что вы еще знаете о нем? Все ли вы нам рассказали? Когда Михель снова появится в Поволжье? На дворе уже не восемнадцатый, а двадцатый век. Сама Волга депортирована за Урал, распухшим сосудом она течет в воспаленное чужое горло, из женской тьмы в женскую тьму. Динамики и света нет. Кони плывут по реке и кричат, или это киргизы кричат в тысячи алых глоток, или сама Волга кричит, создавая лошадей, киргизов, немцев, – поволжские пленники, привязанные к седлам, бегут за лошадьми. Мир изменчив. Теперь киргизы спасают немцев, делятся с ними последней лепешкой, гладят по кудрявым головам. Амми все еще сидит на волжской дороге, Амми с белой головой, превратившейся в круглый камень.
Когда ощущаешь свои внутренние реки, жизнь становится постоянным спутником. В уединении и без малейшего внешнего воздействия ты можешь достигнуть уникальной эмоции. Она будет равна помноженному на тысячи раз блаженству от одновременного общения с родственным тебе и очень желанным человеком и звучащей рядом удивительной музыки. Ключи, которые питают внутренние реки, тоньше экстаза. Опусти голову в Волгу, в свою внутреннюю Волгу, странник, над тобой взойдет звезда. Река Нура – струйка пота на коже Казахского мелкосопочника, ее вода в низовьях солоноватая, Ишим и Тенгиз ждут Нуру. Немец, русский, волжанин, в реке, в сильной реке твое мясистое сердце, мускульный красный мешочек, в Волге, не в Нуре, ни одна река не похожа на другую, оставь здесь, брось сюда свое сердце, пусть барахтается в воде без тебя.
Василий Апостолов утром идет в железнодорожное депо. Нездоровое сердце ухает, булькает, нелегко дышать. Девочка с непослушными волосами, юная мать, пытается подняться с годовалым ребенком на руках на первую ступеньку виадука, а ступенька очень высоко, девушка просит Василия помочь, он берет ребенка на руки, малыш тяжелый. Сердце плывет по Нуре. Василий плывет по Волге. Не выдержало больное сердце, осталась Роза одна в сорок лет. Отец Розы так не хотел, чтобы дочка шла замуж за русского, а теперь Роза злится, что их с Василием Людка идет замуж за Зигфрида, за Йондю Зигфрида с улицы Третьей Кочегарки. Нашла бы себе хорошего русского парня-стахановца, нарожала бы русских детишек, нет же, влюбилась в фашиста, и не выбьешь из нее этой дури! Роза произносит это на русском с неистребимым немецким акцентом.
Аня, Иванка, быстро за яблоками, весь двор красный и желтый! Девочки подбирают яблочки. Их полные ведра, всюду, всюду эти съедобные мячи. Бабушка Роза нарезает их на четвертинки, кусочки яблок сушатся на клеенках. Как только подсыхают, бабушка кладет сухофрукты в стираные старые наволочки. Мешки с хрупкими боками пригодятся зимой, из их внутренностей наварят душистый компот.