Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019 — Коллектив авторов

Адьёс, Паламос

Сизова Жанна Дмитриевна, 1969, поэт. Родилась в Москве. Живёт в Санкт-Петербурге и в Хаванте (Великобритания). Окончила филологический факультет Иркутского университета, Санкт-Петербургский институт богословия и философии. Книги: «Ижицы», СПб, 1998; «Логос молчания», СПб, 2009; «Монохон. Короткие истории о жизни в Иркутске», СПб, 2013; «Ощущения времени, выраженные в сегментах», СПб, 2014. Антологии: Стихи в Петербурге, СПб, 2005; Собрание сочинений. Антология современной поэзии Санкт-Петербурга, Т. 5, СПб, 2014; Томас Дилан: 100 поэм и песен. Перевод с английского, СПб, 2017. Публикация во 2–2014 номере «Плавучего моста».

«Весь “Адьос, Паламос” Жанны Сизовой можно назвать новыми балладами. Масса событий укладывается в строгую и пластичную стихотворную форму, внутри которой встречаешься с лавинами метафор, волнами внутренних рифм и ливнями ритмов, сменяющими друг друга, не подверженными словесной метеорологии. Эта поэзия сияет в эротической наготе безусловности, она любуется своим отражением на поверхности воды. Однако вода здесь – это фатум: жидкий зверь, жирная толща воды, дождь-косохлёст, ведро, до краев наполненное глазами – двустворчатыми раковинами, сама твердь, еще водная, и грохот прибоя, и последние слова любимого человека, и тишина вещей, и молчание, которое говорит выразительней слов. Смерть в этих балладах не предмет, а уникальное явление, возникающее ниоткуда и почти не подвластное ожиданию».

Наталья Черных, поэт и литературный критик

Несколько строф на пути к пляжу

*Крепкий кофе и признаки алкоголя (порто)

вынуты бета-лучом на поверхность кожи, окрасив её в тёмно-красный.

Кролем ли, брассом плыть предстоит – не важно,

не затем этот путь на ветхо-заветном велосипеде, где,

словно время в постмодернистском тексте,

цепь вылетает при каждом нажатии на педаль.

Медаль авантюры – пейзаж с кораблем от берега южного Портсмута до северного Кале,

за спиною – пшеницы готический хор, ренессансные стебли гороха.

(Урок незадачливый, с красною кожей пуститься на пляж).

*Моралисты на берегу Ламанша

под солнцезащитным зонтом, в сословии рекомым парасолем.

Солью морской прикипают ссылки на афоризмы, трюизмы,

став компонентом, брендом косметики для зрелой, но истощенной кожи

под полосатым купальником. Книги зажаты коленом-домкратом. Собаки,

пятнистые рассел-терьеры, законовоспитанно мчатся за мячиком,

чтобы вернуть обратно.

*Дефолт поколения игрек, рэп поколения зет – всё позабыть и вынести

за скобки, присягу дать на верность красоте —

воде океанической, морской, где водоросль иероглифом сложилась.

И эросом горячего песка встревожиться по плечи и живот,

быть им застигнутою будто бы врасплох.

Заслышав чужеземный диалог, пустить его по ветру,

многоокую речь прямую мысленно опрокинув единоглазой косвенной.

«Ричард, пойдём купаться…»

Ричард, пойдём купаться!

Эгейское море натрёт нашу кожу солью,

волны обточат тело, лишнее уберут с бёдер,

мелкий песок умягчит строптивые пятки,

и натоптыши отпадут восвояси.

Дух заметит нас, обновлённых, и примет,

вот тогда мы и наденем сандалии.

А когда мы завяжем сандалии,

ремешком тугим обвивши голень,

станешь, Ричард, ты юнее мира,

только я останусь, как прежде,

в своём времени – ни молодой, ни старой,

мне такою быть ещё не трудно.

Зацепившись за оливы ветку,

прилетим мы в город сильных – Спарту,

где в кленовом кресле под черешней

каменеет жена твоя Никса,

дочь далёкого пирейского рода.

Я омою недвижимые ноги,

разотру очерствелые стопы

и отдам ей свои сандалии.

Станет Никса хороша, как прежде,

с лёгкостью возьмет тебя за руку,

и взовьётесь вы, рискованны, как боги,

с горы на́ гору, с вершины на вершину

(дело тут в сандальях, но не только…).

Разволнуется Эгейское море,

рыб воздушных вам пошлет для свиты,

мне же оставляя Дух бесплотный.

Сохранится он всегда со мною,

изморозь и жар в точёном теле,

для забот о незаметной смерти,

маленькой немедицинской смерти,

которой я каждый день умираю.

(Не для этого ли, Ричард, мы купались?)

Капитану Василию Фокину, укротившему шторм в Ладожском озере

Вода для меня – персонифицированное зло.

Не повезло сегодня корабелу: судёнышко, щепа, тугая скорлупа

от грецкого ядреного ореха – я в ней была, – попала в лемеха

безжалостного ладожского плена – смешались птицы, рыбы, племена.

Я видела, как злобный жидкий зверь вздымал хребет, хрипел,

ощерившись, и запускал клешнёю за борт, где беспрепятственно, без боя,

взъярённый барс в субстанции воды хотел всех нас сожрать.

О, как же мне дышать? Мои товарищи испытывают страх.

О, как же мне дышать! Нить воздуха ощупывать ноздрями,

вести её вовнутрь, приноровиться к ней и каждый вздох соизмерять с волной.

Корабль накренило. Волна короткой лапой закручивает яростный свой коготь,

свивает белое осиное гнездо и из гнезда выплёвывает брызги-осы.

Корабль накренило и паника растет. И в этом месиве есть неприметный сторож,

белоголовый, бледный, словно моль – Василий Фокин, капитан и рулевой,

ведёт он тайный разговор с волной. В миру он пьяница, картофельный простак,

свояк всем забулдыгам, сводник драк, а на воде он весь – широкий парус, скреплённый диафрагмой на корме.

Вонми, внимая бешеной волне, что, взвихренная, в кокон оседала.

Выкукливался глаз большой воды. Вода осклабилась, ощерилась, сцепилась и в схватке огрызнулась на корабль.

Наш капитан (я в щель из трюма тихо наблюдала)

выкручивал штурвал невозмутимо, и Ладога обстреливала тиной,

и чайки, как шакалы, жадно бились, кроили жертвы в профиль и в анфас.

Он победил волну. Он победил её на пятый час.

На пятый час сражения всех нас, позеленевших,

вывели на берег. Взошед на твердь, никто не обернулся,

не восхвалил, не вспомнил, не узнал —

прошедший в сотый раз девятый вал

сидел сейчас со стопочкою водки и

огурцом опасность заедал.

Ведро, до краёв наполненное глазами

Не являясь ловцом жемчужин, он понимал в глубинах,

море его привечало: во мраке дна

открывало на стеблях длинных двустворчатые моллюски —

зерцала, не ведающие сна.

Он собирал моллюски, где каждый моллюск был глаз —

мягкий, немного склизкий, сияющий, как алмаз.

Куда приспособить ношу? Ум-неразу́м шептал:

выложи стены в ванной – вместо кафельной плитки, в ванной,

где влага и зеркала;

используй в качестве оберега, в нём глаз выразим от сглаза,

юркого лаза ведьмы, оплеухи от злобных ду́хов,

ни сном ни духом: как в оборот пустить, распорядиться как?

Может, зрачки как чётки, в монастыри Тибета,

валаамским монахам диким ценности передать?

В каждой реснице – сила, нетварная чья-то сила,

несотворённая сила зрачка с двустворчатым дном.

Что делать ему с поклажей – с несомкнутыми глазами,

число которым – ведро?

Встречные пешеходы с ужасом-изумленьем смотрели на ношу эту:

что за эпоха, лета – казни, игил, война?

Ни на кого не глядя, фибрами зная точно: что-то уже случилось,

важное произошло,

глаз этот каждый – синий, зелёный, серый – нужно промыть водою,

проточной измыть водою мелкий морской песок,

избавить помех и скрипа ресницы, зрачок и веко.

Мгновение век от века шёл он вперёд и шёл.

Выше высот возможных, выше антенн мобильных

и коридоров воздушных (не холодно там, не душно),

и брякало отстранённо цинковое ведро.

Da fiat firmamentum[1]

Так тускнеет словарь, ослеплённый копьём дождя.

Наконечник копья с раскалённою магмой

густой неоформленной речи

протыкается в почву, извлекает песчаную жижу,

со дна выгребает планктоновы панцири извести,

врезается в глину, безучастную вязкую глину.

Крепнет паводок косноязычья – и жирная толща воды

заползает на зимнее поле. Мёрзлый грунт обратил водоём

в необхватное мутное море.

Все животные, жители тверди – и зайцы, и мыши, и лисы —

за мохнатыми щёками прячут детёнышей,

рыком рычат, будто кто-то услышит – вон тот,

в макинтош зачехлённый, на самой обочине,

с синим глубоким зонтом,

мямлит что-то неточное, с ходу не разберёшь,

только дождь-косохлёст хапнет его неразборчивость,

пустит по желобу в водопроводную мглу.

Чем сильней полноводье, тем крепче словарь немоты,

обезличен тезаурус, заячьи смыты наречья.

Если есть заклинатель, Da fiat firmamentum —

вспомни, ау! – челядин безъязыкий, закукленный

синим глубоким зонтом,

Fiat firmamentum in medio aquarum! —

заклиная в сто тысячный раз, будет твердь посредине воды,

посредине стоячей воды,

и отделит все воды от вод,

и окончится эра столетнего водостояния,

речевого потопа, широкоформатного флуда

Адресовано Габриэле Камп

Горка согласных звуков – в ёмкости из-под горячих специй.

Рыжий проперций, гонец «Royal mail», королевской почты,

в синем конверте, согласно риску, доставил гласные под расписку.

Ваше письмо, дорогая Габби, мне принесли частями.

Интервалы между словами влетели первыми —

груз не тяжелый, но ломкий весьма и ценный

(проложен пупырчатой плёнкой с воздушными пузырями).

Пунктуация каплей легла в пипетке (вечерние процедуры),

запятые, дикие гуси-куры, едва не покрыли мою сетчатку.

Содержимое прибыло в разные сроки, ничего не разбилось.

Словно криптограф Тьюринг, по знакам я изучала посланье,

ключ шифровальный гнулся, кренилась наковальня!

Я разгадала письмо.

Габриэла, Аве!

Ваше здоровье меня тревожит (в особенности суставы).

Не призываю помощи Божьей ждать, ожидать подмоги —

берегите ноги, ксанфом моря войдя в усталость.

Жало наше – не смерть, но жалость.

В этом абзаце – о себе вкратце.

Сад мой небритый, ежевикой оброс, колючей и дикой.

Там, где стоит сарай – шиповник зацвёл, розовый самурай.

Однако мысли мои по ту сторону от Ламанша, на берегу Вислы:

гостиничный номер в подвале, курево коромыслом.

Шифоньер с потайным ходом, выдвижных ящиков

упавшие обелиски. Беготня по холодному полу.

Гетто неспящих. Бланки фамилий, списки…

Да и сейчас бумаги я опасаюсь (выдаст свою трактовку).

Приноровившись, ловко пишу на тине, водоросли зеленобокой.

Не удивляйтесь – утром окутают ею рис,

письмо придёт к вам в качестве суши.

Вы прочтите его (при лояльности к этой породе пищи),

прожуйте и проглотите отрывок писчий,

морская капуста – источник йода.

Мода на эксперименты не оскудевает.

Вас украшает роль возрастной актрисы.

Спектакль в формате 5–кью (Q) я посмотрела дважды.

В монологе о смысле жизни в последней сцене —

пафос видится лишним, ложным.

Образ ваш и вне пьесы сложный,

подвиток на седьмом колене.

Обнимаю вас внутривенно, подкожно,

ваша жажда и жалость,

жа.