Человек человеку
Родилась в 1979 году в Загорске Московской области (ныне – Сергиев Посад). Окончила Московскую Государственную Академию Приборостроения и Информатики. Живёт в Москве. Победитель поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай» им. Н.С. Гумилева 2018 года.
Ленинградский синдром
вечный турист запускающий дрон
пара таджиков старуха с ведром
вся твоя улица вкратце
непреходящий стокгольмский синдром
только уже ленинградский
в небе свинец а в ногах зеркала
вычисли тангенс шестого угла
чтоб на пяти не прощаться
строчка из блока коньяк из горла
это совсем не про счастье
по вечерам маяки сигарет
вместе с бронхитом за выслугу лет
в каждом замызганном сквере
осень даёт мерлезонский балет
камень становится зверем
стой не его ли ты кормишь с руки
так что внутри дребезжат позвонки
если приходит под окна
дома где медленно с красной строки
в нас заживают подонки
Прошлого тысячезимия
он говорит останься
она говорит с хера ль?
между ними дистанция
станция и февраль
прошлого тысячезимия
заснеженной бузины
она говорит увези меня
куда-нибудь из зимы
из этой вечной лапландии
в тёплый микрорайон
волосы цвета платины
сливаются с февралём
платформа зеленоградская
сугробы до рюкзака
робость его дурацкая
протянутая рука
губ донельзя обветренных
лукавые уголки
тройка по геометрии
точка в конце строки
За разнотравьем памяти
как странно за минуту до расстрела
упущенное время повзрослело
и тронулось серебряным умом
над тихой рощей в медном купоросе
утиный вождь прокладывает осень
почувствовав её в себе самом
сезон охоты пуще чем неволи
камыш обводит зеркало кривое
где плещется рябая высота
здесь не слышна заезженная трасса
а тишина похожая на здравствуй
рождается с упавшего листа
ещё сентябрь
пахнущий грибами
брусникой и сырыми погребами
так словно мы не вышли в города
так будто от земли не отрывались
корнями необузданно свиваясь
склоняясь к колыбелям по родам
за разнотравьем памяти – деревня
ещё разлука не заматерела
не надо
ничего не говори
вразрез с тоской
обманута собой же
нечаянная верность длится дольше
на поворот кудрявой головы
Человек человеку
человек человеку волк
человек человеку vogue
cosmopolitan и playboy
человек человеку Бог
чтоб носили его с собой
открываю глаза тайга
открываю глаза тонка
а казалась себе скала
отпущу тебя с языка
встрепенутся колокола
и посыплются из башки
позолоченные божки
незаконченные стишки
только руки не обожги
человек человеку мат
человек человеку март
человек человеку мал
покурили и по домам
Чёртово колесо
как легко превращается песня в притон для нот
оттого что тебе не двадцать притом давно
оттого что на взлётно-посадочной полосе
ты бескрыло шевелишься в чёртовом колесе
отгорело прошло устаканилось улеглось
и любовь не любовь как и злость на себя не злость
а местами ты даже счастлив исподтишка
с проходной маетой разбросанной по стишкам
с проходной маетой с воспитанной немотой
словно ходишь по замкнутой улице молодой
там шаги остаются на память для никого
и зевает Господь как усталый экскурсовод
надоедливой песни разнашивая мотив
прекрати в себе гадского лирика прекрати
но скрипит по нему непрошеная попса
где-то в ржавом сердце чёртова колеса
От камина
после имени пауза после паузы темнота
я спешу по коридору разговаривает вода
велосипедная камера мотор снято
свято
это план генштаба телефонная трубка мира
я однажды научу тебя прикуривать от камина
осторожно ещё затяжка ещё застёжка
ждёшь как
голубые бабочки вспыхнув уйдут под купол
ибо точное время мучеников и кукол
половина шестого от сотворения мира
мимо
нам давно четырнадцать или недавно тридцать
поутру в одном из нас умирает птица
чтоб в другом родиться
а когда обнажённая правда уже одета
я не знаю зачем должно продолжаться лето
с сумасшедшими лучшими дерзкими но не с нами
и оно не знает
По незапамятной тарусе
по незапамятной Тарусе
гуляют дряхлые старухи
в последних поисках тепла
в скупом дожде на босу ногу
в своём уме и слава Богу
их бесконечность истекла
стоят у каменной Марины
а Он приходит на смотрины
всё не решаясь выбирать
которой раньше умирать
Кондуктор курит на подножке
кондуктор курит на подножке
такой же рыжий как борян
рябиновые неотложки
летят к разбитым фонарям
четыре детства по трамваям
и только в пятом по любви
нас со стихами покрывали
нас со стихами берегли
в карманах ныло в окна дуло
коньяк не старился никак
а осень красилась как дура
бродила ноги в синяках
и целовались мы хамея
и отражались от стекла
и танцевала саломея
где анька масло разлила
у мироздания в наброске
смотри какие молодцы
светлановские недопёски
неопытные образцы
мы жили по диагонали
звуча открыто налегке
на каждом радиоканале
на каждой радиореке
не усреднённые огранкой
и логикой как таковой
пока ночная петроградка
несла трамвай сороковой
нам снова нечего бояться
нам снова нечего терять
я начинаю повторяться
ты начинаешь повторять
кондуктор курит на подножке
такой же рыжий как борян
рябиновые неотложки
летят к разбитым фонарям
Погоны
там где выход из-под контроля скорее вход
табуны осаждают трою который год
и купают в автоматных очередях
кобылицы стоеросовых жеребят
осторожно свободная касса горит табло
самый дерзкий заходит в ствол говорит алло
потому что предпочитает не замечать
как погоны рук летят по твоим плечам
Зарастают поля тетрадей не-тронь-травою
зарастают поля тетрадей не-тронь-травою
просто добрые злые дети ушли на волю
собирая живых в альбомы а мёртвых в стаи
против целого мира разбитый ни в грош не ставя
если джобс всемогущий однажды проверит сети
из глубин покажутся добрые злые дети
их глаза это чёрные дыры любой розетки
выключая свет понимаешь кругом лазейки
карусельная конница мчится в монтажной пене
водосбор колоколится
словно назло системе
в параллельной вселенной без никаких америк
каждый третий – дилан каждый четвёртый – эрик
злые яблоки стива в космических пальцах шивы
там запрет на апрели и все непременно живы
Валентина РоссинскаяРазделяя пламя на боль и огонь…
Училась в Литературном институте им. Горького. Стихи печатались в журналах «Полутона» и «Гвидеон». Создатель школы перформанса, проекта «Нарратив».
Разбитая речь
П.Л.
* * *
Как паралич разодранной землицы,
Эпоха и на речь мою продлится, —
Твои ладони наизнанку голоса моего положи
И круши эти скелеты агонии, речи, лжи,
А горечь оставь моим дитяткам в поле вполне —
Волна за землей, будто плач за судьбой наравне,
О ты о кромешность истории проклявши честь,
Дыши тем чем дышится
Или умри тем кем есть,
Я так говорила о инвалидное место жизни, о речь,
Камень твой в невесомость подброшенный сколько еще мне стеречь
* * *
И голод возраста в обрыве человека
Сорвавшись с голоса в блокаду этих дней,
Стряхивая зерно элегии с любви твоей,
Насытится руин простого хлеба
* * *
Около эпоса имя героя нетленно, —
Последняя чахотка мысли в античном аду иллюминации,
Я люблю тебя Антигоной болезни первой,
Но помирать нам по разные стороны цивилизаций
* * *
Как бедность трагедии сжигает протянутую ладонь
Разделяя пламя на боль и огонь,
Так переходя на лезвие мифа мой Аполлон,
Рассекает Олимп на эпоху и небосклон,
И сыплются боги человеком новейших дней,
И любить его становится все больней
* * *
И во свидетельство речи я сердце твое назову, как слово, —
Голодом голоса выкормлю этот синтаксис новый,
Чтобы и громовержец околоречевых раскатов
Лепетал среди нас невиновных, любящих, виноватых
* * *
Во поверхности катастрофы прорезается жар глубины,
Теперь вина вскипает вдребезги млеком войны,
И только живые ожоги останки наши смахивают с пожара,
Приводя в порядок гримасу кошмара
* * *
Проклятьем античности окропи мой рот,
Как пережиток речи, то ли наоборот,
Поколение завтразаговорящих
Проклинает нас глухонемых незрячих,
И в расщелину рока галдит народ, —
Где ты и я, точно разбитая речь и память,
Расколоты одновременно и живы, —
И каждое слово ранит,
И каждое неуязвимо
9 дней
* * *
это девять дней до войны,
ты, я, он, она, они, вы, мы,
гора каждого дня —
у подножия огня
9
теперь огонь рисуют на знаменах
и раздают на улицах, в домах,
уже крыла разбрасывают птицы
и призывают от огня напиться
и человеческий выклевывают страх,
и мы идем, в руке у каждого крыло,
по-птичьи бьется о стекло
8
а на вершине горы
они разжигают костры,
а потом тушат каждый костер
кровью братьев, сестер
7
после усекновения века
что останется от человека,
камень истории преткнулся о ядерный меч,
побивая собственную речь,
и человек вне времени и места
среди того что подло, а что честно
напоминает новорожденные руины
до отсечения пуповины
6
и создана гора
из ядерного ребра,
и человек
к подножию её несет свои ребра, как хлеб
5
вооруженный головой войны идет на войну,
а посреди еще живой останок века
с мировой истории, как кожу, сдирает тьму
и находит под ней человека
4
и возгорелась вода во лжи —
огонь проступает как пот,
и человек сегодня – жив,
а завтра – лжет,
теперь война течет огнем
из материнских снов,
где сын, захлебываясь в нем,
здоров и мертв
3
зверь братоубийства
на вершине горы
разжигает собственные следы,
и люди у подножия горят,
как неразорвавшийся снаряд,
сестра и брат
2
рядом с тем кто сегодня умрет
смерть просыпается наперед, —
садится за ненакрытый стол, преломляет пустоту
и прежде чем преломить содержит во рту,
ты, внезапно умерший человек,
сядь со мной за опустевший стол не открывая век,
мертвую речь преломи, как съеденный хлеб,
и говори, прошу тебя, говори!
ночь, что придет за всяким последним днем,
будет тебе едой, будет тебе питьем, —
смерть раздели между людьми, как голод,
которым и стар и молод
1
то ли сон, то ли подлог,
то ли нет ни рук ни ног,
то ли это люди свои пусто'ты
протягивают вовне
во свидетельство о войне
Срыв на речь
памяти Наденьки
—
…о позвоночник пропасти
о падение слов обопрись
о смертельную твердь застывшего языка
бесхребетные звуки
только имя твоё навыкат молчит
за него уже не удержится
и срыв на речь после крика
—
устойчивое зрение день подвесной
расшатанное небо над страной
марионетки птиц и человеков
на ниточках пластического века
часы трещат ареной ледяной
я вышел в гул мне кислород молчал
и тысячам хирургов хотелось оперировать душные языки
и гулит это млеко над галдящими крохами слов
—
не инвалидна ярость вне зверства
но болит!
но боль ее подобна травме камня
и гор одни торчащие ножи
вспарывают небеса
и мать выхватывай дитя обратно
—
голуби голоса
крохотный обморок ночи
дитятко зверское в скобочку корчит и трепет
зверь перевязанный раной последних дощечек
горло разлуки неистовый лепет землицы
и бледнолицый песочек и горсть винограда
кто мои веки окуклит
о я
о большой
—
и чашечки звуков
но прелесть рассудка
и гирьки часов
но горе выбросилось весов
и снова возвращается обратно
но жив Иов
—
а этот лилипутик речи
в стрелкА навстречу
заикается гробом
а тот отвечает
уродцем чайки
от нечего делать
Голоса
для Ю.Б.
—
из начала в конец
пролегает мертвец,
а на нем —
человек, как рубец,
и раны той тайник
омывает смерть, как материк
—
моя сестра срывает виноград,
и каждый плод руке ее, —
как брат,
моя сестра уйдет уже вот-вот,
и в землю перезрелый плод спадет
—
смертное в доме моем раскинуло руки,
точно родной человек после долгой разлуки,
то ли это корни памяти прорастают в воздух —
теперь и лес ее в легких и голос,
после дыхания встретимся около леса —
мертвых дерев разорвется сплошная завеса,
то ли это дыхание времени учащено до предела,
и мертворо́жденный не дышит неумело
—
постепенно слепнет аппетит,
хотя и зрение его еще саднит
и, всматриваясь в болевой предел,
уже не различить чего хотел,
ладонь слепа потерянным зерном,
но всякий раз себя сопоставляет с дном,
что под завалами зерна погребено —
от этого и душно и темно
—
и в меч вонзенный паралич
распадается на смерть и войну,
и каждый его кирпич
напоминает страну,
где всякий раб и господин строится из меча
на камне расколотого кирпича
—
младенец в огне орла,
под жаром его крыла,
не помнит мать, не чтит отца,
но пьет от птичьего лица
такое млеко что дотла
кипит в груди его котла,
и жертва пламенеет и,
в огне очередной зари,
восходит вместо солнца на не
босвод —
выродок человеческий урод
—
так сон срывается на рык,
когда воздух легким уже впритык —
луна и солнце два легких дышат в
небесах,
зверь спит,
и время на часах
—
бес поедает день,
то ли слепая падаль
ворует собственную тень
из колыбели взгляда,
что кому остается до/после ис
хода —
распахнутые глаза,
сутолока, тревога
—
и с воздуха спадающие плоды
мы идем поливать из воды,
то ли воздушное древо пробивается
наружу
сквозь легкие
и плодоносит душу
—
это конец холодеет под каждым обманом,
как тело под грядущим целлофаном, —
память разрыта, и время уже пришло —
упасть в ее прожорливое дно,
но тут окно неправды выглянет из человека,
умрет и крикнет,
хлопнут ставни эха
—
парализованный язык во гневе, —
один на инвалидном небе, —
нет птиц, облаков, звезд, светил не осталось,
но только – немота, усталость,
а слОва недостижимая вершина
возвышается невыносимо
и, разбившись о небеса,
умирает на голоса