Марина КудимоваДвойная звезда
(заметки о лирике и «лирическом герое»)
Дар – максимально олицетворенные в человеке образ и подобие Божие, то есть наивысшая человеческая подлинность, неподменность. Склонность к самоистреблению, принимаемая человеком за бесстрашие, то бишь свободу, свойственна носителям дара по причине не столько недоверия такой ничем не заслуженной награде, сколько неуверенности в личностном соответствии ему. Словесное творчество есть предельное выражение феномена одаренности, поскольку логосное воплощение – уникальная человеческая, никому более в природе не свойственная принадлежность. Почему из всех видов человеческой деятельности именно поэзия подвергается такому последовательному нивелированию всеми возможными способами – от маниакального экспериментаторства до стирания гигантским ластиком коммерциализации? Видимо, потому, что поэзия своей неисчерпаемой комбинаторикой и вариативностью демонстрирует великую системность мира и сложность, многомерность его постижения человеком. По-древнегречески Бог – ό Ποιητής (поэт). В русской модификации это равнозначно Творцу. То есть творчество однокоренно Создателю всего сущего и поэзии как наивысшей концентрации Логоса.
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец —
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак, и венец!
Так Афанасий Фет определил существо лирической поэзии, которая, в свою очередь, «и признак, и венец» поэзии как особым образом организованной речи.
Эти прописные истины необходимо предваряют размышления, на которые меня натолкнула попытка (так попыткой и оставшаяся) начать дискуссию о кризисе современной лирики в одном из мучительно умирающих «толстых» журналов несколько лет тому назад. Приглашая к несостоявшемуся разговору, главный редактор риторически вопрошает: «Неужели же из поэзии ушел (или уходит) и лирический герой – центральный, как все мы знаем, и субъект, и объект стихотворной классики?» Вот, значит, в чем кроется главная беда! Не в размывании дара серной кислотой бескультурья, не в оттеснении всех не соответствующих рожденному коллективным бессознательным «тренду», не в пренебрежении традицией – базисом большой литературы. В том, что куда-то ушел – или собрался уходить – «лирический герой»!
В области мысли есть клише удивительно клейкие, которые никакой теркой не отдерешь. Марксисты продолжают поминать «прибавочную стоимость», хотя капитализм давно стал информационным, «когнитивным», трудовые отношения приняли форму контрактов, и сам «эксплуататор» и «кровосос» включен в них посредством акционерного займа. «Как все мы знаем» – выражение тоже из области риторики, не рассчитанное на оспаривание. Но именно о «лирическом герое» численно условные «мы» – а это, по-видимому, все имеющие отношение к «субъекту и объекту» – как раз ничего толком не знают. Или бесследно забыли. Потому и не поддержали достаточно важный разговор. «Лирический герой» если и приходил в поэзию, то как «гость случайный», а субъект и объект неразрывно слились с тех пор, как появилась возможность не ждать годами очереди в издательских планах, но вывесить свое стихоподобие в сети еще до того, как точка вбита. Да и не пользуются нынче знаками препинания.
Но подобный разговор действительно важен, особенно сегодня, когда проблема персонификации в поэзии лирической, душеотражательной, переживательной, стоит настолько остро, что угрожает самому ее, поэзии, существованию, а состояние и наполнение души человеческой, которую православный философ и богослов Христос Яннарас называет «носительницей жизни», явно угрожает бытию человека: «Душа» означает то же, что и «человек», «некто», поскольку она есть печать жизни как во внешних, так и внутренних ее проявлениях».
Начинаешь разбираться с этим пресловутым «лирическим героем» и только тогда понимаешь, насколько все запутано. В. Д. Сквозников в давние уже времена, когда поэзия считалась системной единицей словесного пространства, недаром предложил очистить теорию литературы от «схоластического балласта», которым ему представлялось понятие «лирический герой». Сквозников считал, что лирическая поэзия парадоксально расцветает в периоды, когда личность подавляется, оказываясь «рафинированным и болезненным явлением агонизирующего человеческого духа и усталой, словно обескровленной, хотя по-своему очень изощренной мысли», а за «лирическим героем» скрывается «тот строй переживания, который образно воссоздан в лирике». «Переживания» – суть разносторонние проявления душевной жизни, которые и составляют (или некогда составляли) содержание лирической поэзии.
Считается, что термин придумал Ю.Н. Тынянов в 1921 году в статье памяти Блока. Читаем: «Лирический герой – художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирических композиций (цикл, книга стихов, лирическая поэма, вся совокупность лирики) как четко очерченная фигура или жизненная роль, как лицо, наделенное определенностью, индивидуальностью судьбы, психологической отчетливостью внутреннего мира». Двойничество – феномен прозы, широко применявшийся немецкими романтиками и подхваченный Достоевским в виде «диалога сознаний». Это точно подметила выпускница РГГУ А. Крылова: «Под двойником мы понимаем проекцию части сознания или подсознания художественного прототипа, функционирующую в качестве самостоятельного персонажа произведения. Двойник может символизировать смерть, бесконечную жизнь, совесть героя, болезнь (психическое расстройство) и многое другое. Право называться двойниками получают только те персонажи, которые имеют какую-то общность: происхождение, имя, внешность – всё, формально указывающее на их «родство». Как зовут блоковскую Незнакомку? Каково происхождение ласточки-Психеи Мандельштама?
Формальная школа, основанная Тыняновым, перенесла романтическую категорию прозы на лирическую поэзию в рамках проповедования «вне-положности» художественного вымысла авторскому сознанию. Мысль Тынянова довел до упора Б. Эйхенбаум: «Лицо поэта в поэзии – маска». Немедленно вспоминаются лермонтовские «приличьем стянутые маски», но это ведь не «лицо поэта». Или Есенин носил «маску» хулигана, а сам выращивал гортензии в коробке? Кто же тогда не вылезал из милиции и дрался с Пастернаком? Скорее уж маской был «вербочный херувим» времен типографской юности. Одновременно с Тыняновым и Эйхенбаумом сходное понятие, и тоже применительно к лирике Блока – и только Блока, – выдвинули В. Жирмунский и Андрей. Белый, который, впрочем, предпочитал выражение «лирическое «я» («лирическое «я есть «мы» зарисовываемых сознаний»). Белый, несомненно, был знаком с книгой, написанной в начале ХХ века немецкой поэтессой, ницшеанкой М. Зусман «Сущность современной немецкой лирики», в которой и появилось понятие «лирического «я». Позже возник еще «лирический субъект», но тут хотя бы понятно, что речь идет о ролевой функции, о некоем условном повествователе, которому автор передоверил монолог, как в стихотворении Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана») или в стихотворении Твардовского «Я убит подо Ржевом». Но если воспринимается как непреложный факт, что Флобер испытал все признаки отравления вместе с г-жой Бовари, почему, собственно, подвергается сомнению гораздо большая степень лирического слияния, совмещения в текстах Лермонтова и Твардовского? Почему не допускается мысль, что оба поэта мистически пережили описываемое и потому поставили местоимение «я», отказавшись от 3-го лица?
Как бы то ни было, в литературоведении прижился термин Тынянова, и словосочетание, на корню убивающее неповторимо индивидуальное поэтическое переживание, пошло гулять по литературному свету. Возможно, это связано с тем, что в 40-е и начале 50-х годов литературные дискуссии велись именно о «лирическом герое», а не о его вариациях. В начале 60-х дебаты перенеслись на страницы «Литературной газеты», тираж которой составлял 300 000 экз., что еще более способствовало распространению тыняновского определения, хотя многие участники его не признавали. В. Назаренко в ходе дискуссии высказался так: «Рассуждения о лирическом герое не просто бесплодны, а, пожалуй, даже вредны. Они поощряют двойственность психологии поэта, создают почву для фальши, для искусственности в стихах, для безответственности их авторов: дескать, это не я сам сказал и сделал, а «лирический герой». В этом высказывании явно присутствует идеологический привкус. Но если его зажевать каким-нибудь «Орбитом» без сахара, купленным в ларьке «актуальной поэзии», то, глядишь, и сладко станет. Постепенно, как водится, термин стали толковать расширительно и перенесли на всю лирическую поэзию.
Ученица Тынянова Л. Гинзбург попыталась проложить понятию русло призывом говорить о лирическом герое как единой личности только при исследовании корпуса стихотворений, а не отдельных фрагментов. Лидия Яковлевна не обнаружила такового «персонажа» у Пушкина, наследника романтиков, однако же выявила «двойника» у Лермонтова. Учителей, безусловно, следует помнить и чтить. Но если нечто не явлено у Пушкина, значит, этого нет в природе, потому что у Пушкина как логосного универсума есть все! Странно, что при ее уме Л. Я. Гинзбург не пришла к такому заключению. М.Соболь, говоря о стихах С.Наровчатова, заметил: «Термин «лирический герой» придуман критикой, я полагаю, из осторожности и рассчитан на некоего гипотетического читателя, который склонен слишком уж буквально отождествлять поэта и его героя. Между литературным героем Наровчатова и его автором разницы не улавливаю». Стихи Наровчатова почти забыли, а замечание Соболя сохраняет точность, хотя отыскать читателя стихов, который мыслит и тем более действует подобно тому зрителю, который влез на сцену, чтобы спасти удушаемую Дездемону, все более затруднительно: стихи читают люди, может, и странные, но не дикие. Иначе из литературы давно были бы вымараны все убийства, лихоимства и вообще несправедливости, ибо только литература из всех искусств сохраняет дистанцию между автором, персонажем и читателем. Этого не отменят никакие интерактивные книги, которые кто угодно может дописывать с любого места, потому что читатель прекрасно отличает самую увлекательную игру от величия замысла. И если в России Наташу