Ростову воспринимают как реально существующую, все же продолжения «Войны и мира» пишутся не массово, а лихими одиночками и особого успеха не имеют. Все сказанное, подчеркиваю, существует в пространстве прозы. Законы поэзии имеют иную юрисдикцию.
Лично для меня непреложным остается определение лирики Аристотелем: поэт «остается самим собою, не изменяя своего лица». Лирика – это то, что Га й Валерий Катулл обусловил как «САМ НЕ ЗНАЮ»:
И ненавижу ее, и люблю.
«Почему же?» – ты спросишь.
Сам я не знаю,
но так чувствую я – и томлюсь.
Есенин писал незадолго до гибели: «В стихах моих читатель должен главным образом обратить внимание на лирическое чувствование…». Где-то между «не знаю» и «чувствую» и зарыта лирическая собака. Я понятия не имею, кто такое «лирический герой», и до сих пор наивно полагаю, что поэт пишет сам из себя и без посредников. Смешно так думать в постпостмодернистскую эпоху, но мне по летам уже «можно быть смешной» и, тем более, «не играть словами». Читая километры чужих стихов, я наблюдаю, какими безупречными и прекрасными видят себя пишущие. Всегда – в самом выгодном свете, в подвиге или приближении к нему. Никаких «с отвращением читая жизнь мою»! Только с восхищением и любованием, только в противофазе всеобщему «филистерству», словно в эпоху Шиллера или Шелли. Александр Еременко тотальной иронией довел тенденцию до абсурда, написав: «Я добрый, красивый, хороший». Но ирония оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, – к немоте. Соответствует ли такая самоидеализация «персонажности» и «масочности» лирической поэзии, прокламируемой последователями ОПОЯЗа? Нимало! Преувеличение собственных достоинств не выходит за рамки общей некритичности любого человека по отношению к самому себе и смутного ощущения, что в творческом акте раскрываются лучшие, но обязательно имманентно присущие человеку свойства.
Люди, никогда не сочетавшие двух умелых строк, любят делать различные заключения, как правило, обличающие их в том, что они не имеют ни малейшего представления о сути стихотворческого процесса. А суть состоит в трех «не»: неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Снятие отрицательной частицы в любом из атрибутов выводит результат за грань творчества. Предающиеся восторгам по поводу себя так же искренни, как тот пионер первой ступени, отсылающий в журнал «Костер» стихи «Однажды в студеную зимнюю пору» в полнейшей уверенности, что является их автором.
Профанное мнение о «пустоте» Пушкина происходит из того, что Пушкин – абсолют воплощения этой триады неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности:
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…
Стихи сочиняют нипочему, невесть когда и ни для кого – даже в том случае, если сверху ставят посвящение, в тексте речь идет о «вдохновении» и «продаже рукописи», а ссылка на публикацию на домодельном сайте с тремя подписчиками сопровождается комментариями: «До слез!», «До мурашек!», «На одном дыхании!» и венчается восторженным ярлыком: «Шедевр!». «Для читательского сознания лирический герой – это легендарная правда о поэте, предание о себе, завещанное поэтом миру», – пишет И. Роднянская словно в пандан иронии М. Соболя. Почему уважаемые критики так любят решать за читателя? Может, потому, что читают возмездно, то бишь за деньги? Но читатель-то сам платит – и не важно, за бумажное издание или за трафик. Значит, «Я пригвожден к трактирной стойке» или «Я читаю стихи проституткам» – «легендарная правда», то есть вымысел? Как у Буало:
Пусть любит вымыслы и мифы наша лира, —
Из бога истины мы не творим кумира.
Есть ли место для вымысла в лирике или, как говорил А. Веселовский, «поэзии личного вдохновения»? Природа поэта столь же двойственна, дуальна, как и любого человека. В этой двойственности коренится дар различения добра и зла, черного и белого. Страхов писал в статье «Некрасов и Полонский»: «В поэте два существа – он сам и его муза, то есть его преображенная личность, и между этими двумя существами часто идет тяжелая борьба. Есть натуры столь высокие и светлые, что в них муза и человек одно, – и тогда судьба человека сливается с судьбами его музы. Но обыкновенно поэты живут в некотором хроническом разладе между музою и человеком. Великое чудо здесь состоит в том, что муза сохраняется и развивается иногда при самых неблагоприятных обстоятельствах». Собственно, ничего нового в этом по сравнению со стихотворением Пушкина «Пока не требует поэта…» нет. В. Вейдле разделял язык литературы на искусство слова и искусство вымысла. Они идут рука об руку, образуя сложное духовное единство, не взаимоисключая, но взаимодополняя друг друга. Первое – искусство слова – безраздельно относится к поэзии, где, согласно Вейдле, изображаемое совпадает с выражаемым: «В поэзии, из религии выросшей и связи с ней не разорвавшей…слитность обоих языков – вымысла и поэтического слова – особенно сильна по той причине, прежде всего, что никакое религиозное чувство, переживание, прозрение иначе чем поэтическим словом вообще высказано быть не может…». Бахтин считал, что лирика выражает не изолированность лирического субъекта, а факт существования человека в отношениях между «собой» и «другими». Деканонизация субъектных отношений в лирической поэзии, начиная с эпохи модернизма, мало что изменила. Аналитик В. Башлачев считает, что русский крестьянин, в отличие от европейского фермера, оставался заложником «двух экономик», никогда не работавшим только на себя. Русский поэт, при всех несходствах, тоже. Но «лирический герой» здесь призван быть не вторым, а третьим, заведомо лишним. Л.Я. Гинзбург заметила: «…у лирики есть свой парадокс. Самый субъективный род литературы, она, как никакой другой, устремлена к общему, к изображению душевной жизни как всеобщей…».
Никому не придет в голову искать «лирическое Я» Бога или вычленять его «лирический субъект». «Нет никакого различия между человеком, образованным в начале создания мира, и тем, который придет в конце его: они одинаково носят в себе образ Божий…», – писал святитель Григорий, епископ Нисский. В сущности, идея «лирического героя» глубоко агностична. Это объяснимо не только формализмом, но и эпохой, в которую эта идея возникла. Человеческая двойственность проявляется в поэзии отнюдь не присутствием дополнительного «персонажа», но усилием ее преодоления, воссоединения разрозненного. Ученые утверждают, что примерно половину всех звезд нашей галактики составляют так называемые двойные звезды. Это особые системы, где два объекта связаны гравитационными силами, вращаясь вокруг общего центра. При этом звезды не идентичны. Они могут отличаться массой и размерами, как в парадоксе Алголя – двойной звезды в созвездии Персея. За счет обмена массами в таких системах меньшая по размерам звезда может эволюционировать быстрее, чем большая. По аналогии: талант часто быстрее узнаваем и признаваем, чем гений. Самая близкая к нам двойная звезда – Альфа Центавра. На фотографии, сделанной телескопом «Хаббл», помимо Альфа Центавра А и В, виден третий компонент системы – Проксима Центавра. Он самый тусклый, но самый приближенный к Земле. Может быть, это кентаврский «лирический герой»?
Примечание:
Кудимова Марина Владимировна – поэт, прозаик, эссеист, историк литературы, культуролог. Родилась в Тамбове. Начала печататься в 1969 году. Автор мн. книг стихов и книги прозы. Лауреат премий им. Маяковского (1982), журнала «Новый мир» (2000), Антона Дельвига (2010), «Венец» (2011), Бунинской (2012), Бориса Корнилова (2013), «Писатель XXI века» (2015), Лермонтовской (2015).
Сергей ИвкинУральский поэтический коан
(Антология современной уральской поэзии. 2012–2018 гг. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2018. – 760 с.)
Александр Башлачёв говорил в интервью, что любое литературное творчество должно начинаться с вопроса «Зачем?» Не обязательно ответ будет один, но отвечать на этот вопрос необходимо каждый раз заново. Чтобы задать этот вопрос касательно выхода четвёртого тома Антологии современной уральской поэзии, сперва обратимся к истории мифа «уральской поэтической школы» (УПШ), потому что выход каждого тома предлагал свой ответ. Началом послужила публикация в 1992 году дюжины малобюджетных поэтических книжек в серии «Классики пермской поэзии». Дальше следовал журнал «Несовременные записки» и, наконец, выход в свет первой Антологии современной уральской поэзии («Фонд Галерея», Челябинск, 1996 г.), который сделал заявку на присутствие крупного литературного сообщества в Уральском треугольнике: Осуществиться, научиться узнавать своих в лицо, не ехать за воздухом в столицу, а обнаружить его наличие по месту пребывания.
После данного ответа были изданы ещё три десятка авторских поэтических книг, завершившиеся публикацией второго тома Антологии современной уральской поэзии («Фонд Галерея», Челябинск, 2003 г.). Войдя в тройку лучших поэтических книг 2004 года по версии оргкомитета XVII Московской международной книжной выставки-ярмарки, эта Антология завершила формирование такого понятия, как УПШ и ответила на вопрос: Заявить о себе, получить признание на равенство с московской и питерской школами. И уже авторитетные персонажи литературного бомонда того времени (Андрей Вознесенский, Дмитрий Пригов, Вячеслав Курицын и др.) дискутировали об особенностях и потенциале этой «школы», тогда как другие не менее энергично отказывали ей в праве на существование.
Третий том Антологии («Десять тысяч слов», Челябинск, 2011 г.), а также издание в 2013 году «Энциклопедия. УПШ» и 30 малобюджетных поэтических книг серии «ГУЛ» для корректировки в школах и библиотеках «регионального компонента» подвели черту под этим спором. Теперь ответ выглядел как экспансия, как заявка на смену культурной парадигмы и правил литературной игры