И яхта яхте говорит слова
На сленге моря, море курит трубки,
А в облаках наличье Божества —
Небесный царь рулит в небесной рубке…
Я выдумаю в снегодекабре
Похожую на яркий праздник деву,
Чтоб жизнь другую вылепить во мгле,
Поддавшись сочинительству и блефу.
(«Верченье вьюги, вспышки фонарей…»)
Приверженец творческой эклектичности, Чигрин не причисляет себя ни к каким поэтическим школам и течениям. Он наследник и продолжатель (но не подражатель!) того лучшего, что было создано его собратьями по перу в разные эпохи и времена. То он, как «мотылек словесного витья по Хлебникову крылышкует к свету», то ощущает себя одновременно «космонавтом постпушкинского слова» и «огоньком постблоковской поры», «посылая в другие столетья мейлы любви и целебную музыку дара». Об оригинальном сплаве разных стилей и жанров в поэзии Чигрина можно написать целое лингвистическое исследование. Бесшабашно легко вкрапляет Чигрин просторечия, сленг и словечки-символы современного компьютерного мира в свои утончённо философские стихи. И эти часто неожиданные лексические обороты вовсе не торчат из стихотворения, как шило из мешка, а становятся едва ли не главной изюминкой текста.
Я повторю который раз в году,
Не спотыкаясь на банальной фразе:
Сивилла не почешется в гробу,
Не выдохнет гречанка – мы на связи
По скайпу в наступающий четверг…
Сумбурность строчек. Вот и день померк
Ещё один…В подзорной трубке Феб —
Иллюзий Бог, которому до фени
Флэшбэк летучих рифм и тайный скреп? —
В нём сколько футов занебесной лени?
(«Просижен век на солнечной игле»)
Чигрину вообще очень удаются всякого рода поэтические эксперименты. Он не пытается искусственно вписаться в «новый век», «омолодиться» эликсиром виртуальной реальности с её новыми словесными кодами и терминами, заискивая перед читателями 21-го столетия. У него это получается само собой – очень органично. Поэт и «свет старозаветных берегов держит руками» и зажигает «лампу над морем» современности. На сжатом пространстве стиха умещаются символы, образы и даже бытовые детали разных веков и культурных эпох, сшиваются воедино сон и явь, фантазии и реальность, юность и старость, бренность и бессмертие – да так мастерски, что и швов не отыскать. Без всяких сомнений Чигрин – яркий представитель нового глобального поэтического мира, движимого жаждой стирания границ – и жанровых, и стилистико-семантических. И поэтому в руках у него, несомненно, билет-проводник в будущее.
Ставят лайки «ВКонтакте» то старому сотнику, то
Неприкаянной птице, летящей в старинном пальто:
Вариант – в макинтоше, плаще, титулярной шинели.
В общем – всё как всегда: сочинитель на коде припух,
Словно бы очертил в ветхой церкви спасительный круг…
На запоре кондовые двери.
(«Голова сновидений»)
Но Чигрину мало сшивать эпохи и художественные стили – он пытается также синтезировать в своей поэзии разные виды искусств – прежде всего живопись и музыку. Традиционно многие стихи в «Невидимом проводнике» посвящены французским импрессионистам – Писсаро, Синья-ку, Марке, Сезанну – «все мы Сезанном нетленны». Это и не удивительно, ведь его собственная поэзия ярко импрессионистична, насыщена оригинальными образами, неожиданными метафорами – «светятся губы метафор, равно диадемы, лунной хозяйке ложатся на жёлтую грудь…»
Также и музыка – не меньший источник вдохновения для Чигрина. Поэт сам говорит о себе, что он «переводчик музыки в слова»:
Сплошная сарабанда от Маре:
Бемольный свет, прикосновенье пауз…
За окнами в тончайшей полумгле
Бездомье снега и рекой арт-хауз
Тех призраков, которые везде…
Я вижу их так явственно, что слово —
То зависает в лучшей пустоте,
То говорит над рюмочкой спиртного.
Вздыхает бархатистый инструмент:
Живёт смычок над формой грушевидной,
Кругом шмелиный слышится акцент,
Лишь музыканта галльского не видно.
(«CD: сарабанда для виолы да гамба»)
Поэт обращается в своих стихах к известным композиторам, как к своим старым знакомым, с которыми хорошо скоротать зимний вечерок, поговорить о том о сём. А прежде всего – о сути жизни и искусства.
Нотная «музыка чернил» перекликается с музыкой поэтических строк, написанных когда-то где-то другим поэтом чернилами – по старинке. Так переговариваются века. Так вместе грустят и радуются поэт и музыкант, легко выходя за пределы своих столетий в общее духовное пространство Вселенной.
Так торжествует искусство – невидимый проводник в бессмертие.
Примечание:
Нина Гейдэ – писатель, журналист, литературный критик, переводчик с датского. Родилась в Москве, окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова, защищала диплом на кафедре литературной критики. В настоящее время живёт в Дании. Председатель Европейского Творческого Союза «Огниво», созданного в Копенгагене с целью объединения творческих людей независимо от национальности – литераторов, музыкантов, художников. Член Международной Ассоциации писателей и публицистов, Европейского конгресса литераторов и Объединения русскоязычных литераторов Финляндии. Лауреат многих международных литературных конкурсов. Автор трёх сборников стихотворений и переводов датской поэзии: «Тень незабудки», «Билет на «Титаник»», «Чёрный махаон».
Андрей ТавровТравелог преображённых мест
Аврех, Ю. Сферы / Ю. Аврех. – Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2018. – 130 с.
Стихи Юрия Авреха для меня открывались по мере того, как шли дни, и день за днем, иногда с большими паузами я возвращался к его книгам, которые казались мне все менее и менее похожими на то, что сейчас мощным потоком (имея в виду объем) проходит по руслу стихотворного производства, но дело не в этом, дело не в фоне, потому что контекст этих стихотворений – другой, не литература.
Новая его книга – необычна. Пожалуй, я не подберу ей определения, пытаясь назвать ее жанр в одно слово. Традиционно можно было бы назвать ее книгой лирики, отмеченной прозрачной резиньяцией, смирением не как немощью, а как силой, пресекаемой резкими и краткими вскриками боли. И все же это не будет определением суммы стихотворений. Давайте посмотрим, кто герои этой небольшой книги, сочетающей стихи и эссе, похожие на стихотворения в прозе.
Друзья. Любимая женщина. Птицы, Музыка, Снег. Ангелы. Странник. Ряд этих героев можно прочитать в обратном направлении – от, что ли объектов менее материального свойства, более символического – к образам более вещным, конкретным, земным. Но дело как раз в том, что у автора есть редкий дар погружать все, о чем он пишет, в тихую атмосферу остановленного времени, холодноватой чистоты, какая бывает у первого снега, в сердечную соотнесенность с миром, превосходящим мир эмоциональный или «слишком человеческий». Тем не менее, обращение к такому миру, который знал своих поэтов (Блейка, Мильтона, Лермонтова) не ведет к противопоставлению верха и низа. Те смыслы, что являются, хоть и менее конкретными, но для зоркого глаза основными, первоначальными, такие как Ангелы, Благодать, Снег, Тишина, Слов – спускаясь с верху на простыню земной нормативной жизни, ее словно изгибают, и все, что расположено в ее, увы! двумерном пространстве начинает странно искривляться. Люди, города, улицы, прохожие в этой небесной деформации кажутся читатель-зрителю странно обновленными, незнакомыми, словно рождественское утро в детстве. Высший мир – птиц, слов, песен, ангелов – воспринятый автором поэтическим рецептором, способным открываться реальности большей, нежели жесткая, рациональная и забывшая про свой смысл – перерождает образы, обновляет их судьбы, линии, высвечивает в человеке или городе то, что казалось известным, привычным и – омывает их, преображает.
Вот за этим мягким преображением и хочется следовать, к нему хочется возвращаться снова и снова. Оказывается, любые предметы более глубоки, праздничны и прозрачны, чем мы это видим свои быстрым бытовым зрением. Взгляд автора медлен. Пристален и внимателен. И это не только внешний взгляд, это взгляд внутреннего зрения. Мы забыли, что в человеке всего по два. Есть телесное зрение, есть неб6есное. Есть человек как тело и есть человек как душа. Есть вкус языка, а есть вкус души. И тот, кто владеет вкусом души, никогда не столкнется с проблемой лишнего веса, он берет от мира другую пищу и ему хватает. Быстрый и мертвый – прекрасное словосочетание, сразу дающее возможность понять, о чем идет речь.
Медленный взгляд проходит в сердцевину вещей, он дает возможность увидеть их сияющую суть, а не пыльную поверхность. Медленный взгляд поэта останавливает время точно так же, как световая (самая быстрая) скорость физического луча. Как мы видим, тихое ведет к сверхскоростному, остановленное время, втекает в вечность – иную модальность жизни, которая ждет нас не по ту сторону жизни, а проступает в деревьях, вещах, животных и людях уже сейчас, прямо сегодня. Но это надо научиться видеть. И слышать.
И когда опускаются сумерки, / И когда над домами рассвет, / Я представляю Ангела / Города Праги, / Благословляющего /Вас и меня, / Меня и вас, / Марина, Антон, Игорь… / И те, чьих я не знаю имен… / Музыка, тихая музыка / Звучит над домами, звучит…
Аврех, как уже сказано, ищет не противопоставлений, а той внутренней уравновешенности предмета и созерцателя, которая только и делает этот предмет созерцателю открытым. Родное открывается родному, открывается с доверием. Уравновещенность – великое слово. Об этом понятии, как животворящем говорили и писали и Конфуций и в Европе Гораций, и на Востоке Христос. Но дело не в громких, и от этог почти мертвых именах, а в самом состоянии, о котором идет речь. Наш век – век крайностей, что с одной стороны и стремления всего слиться в однородную массу, в размельченный как пудра состав, который легко формовать, которым легко управлять – вещество, состоящее из недолгих картинок и образов из политики, жизни «звезд», цифровых сетей, телефонов, от которых в больших городах лица становятся мертвенно-бледными, болтовни, сенсаций, страшных новостей по телевизору – всей этой бессмысленной иллюзорной информации, обессиливающей и приручающей человеческий ум.