Н.К. Недавно одна дама рассказала мне о «фестивале православной поэзии». Как поэт православного мироощущения, как матушка, жена священника, скажи, нужны ли такие специальные фестивали? И не сужает ли «тематическое прочтение» эту проблему сущностно?
О.Н. – Я понимаю, что тут имеется в виду под «православной темой», но я бы поостереглась квалифицировать поэзию по этому принципу. Русская поэзия, классика, по преимуществу, – православная по своему духу, даже если в стихах не упоминаются ни евангельские события, ни атрибуты церковности. Здесь самое ценное – то, что возвышает и преображает душу, изымает ее из детерминизма «мира сего» и «века сего» и приближает к Творцу, который и Сам – Поэт (по-гречески «творец» – «поэтос» или «пиитос»). В Символе Веры так по-гречески и написано: «Верую в Бога Отца Вседержителя, Поэта неба и земли». Все-таки, «Дух животворит», а плоть (это всё в данном случае – приметы церковного обихода – О.Н.) не пользует нимало».
Н.К. Сегодня многие пытаются вычеркнуть весь «советский период» из отечественной поэзии, или сильно уменьшить его значение, приписывая ему все грехи разом – от обычного конформизма до «служения дьяволу». Что ты думаешь по этому поводу? Каких поэтов этого периода ты ни за что не отдашь «вычеркивателям»?
О.Н. – Честно говоря, не люблю такой идеологический и прагматический подход к поэзии. «Советский период» – это все-таки и Маяковский, и Есенин, и Пастернак, и Мандельштам, и Хармс, и Заболоцкий, и Ахматова. Да и Бродский. И далее – множество замечательных поэтов, всех и не перечислить: Ярослав Смеляков, Семен Кирсанов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Межиров, Юрий Кузнецов, Борис Чичибабин, Евгений Рейн, Александр Кушнер, Олег Чухонцев и т. д. (перечень можно продолжать и продолжать). Никого не хочу вычеркивать. Просто жалею, что многое из этого осталось не прочитанным в нынешнем веке из-за «партийных» предрассудков. По сути, это большевистский подход к культуре и к поэзии, в частности: тогда тоже партийно-пролетарским сознанием отвергалась вся предшествующая культура как «буржуазная». Мне непонятно и обидно, когда читатели поэзии начинают требовать и искать чего-то «нового» в то время, как они не знают, даже и не пробовали «старого». А ведь в этом как бы «старом» есть очень много той новизны, которую еще неизвестно, откроют ли заново молодые поэты и читатели. Во всяком случае, «дыр бул щир убе-щур скум вы со бур л эз», более чем столетней давности, пока никто не переплюнул.
Н.К. И в заключение – коротенький литературный «блиц»:
Пушкин или Лермонтов?
Толстой или Достоевский?
Тютчев или Фет?
Блок или Гумилев?
Ахматова или Цветаева?
О.Н. – О, нет, невозможно выбирать! Мне тут нужны все, вся полнота русской литературы: и Державин, и Баратынский, и Некрасов, и Гоголь, и Чехов, и Лесков, и Гончаров, и Мельников-Печерский, и все-все-все… В принципе, русская литература уже дает то содержание, которым можно жить.
Этим можно жить и выжить,
вырасти из ничего
и по сердцу имя вышить —
Имя Бога Своего.
Примечание:
Надежда Васильевна Кондакова – поэт, переводчик, редактор. Автор многих книг и публикаций. Живет в Переделкине и Болгарии.
Дельта
Владимир ТучковИх было семеро
Родился в 1949 г. В 1972 г. окончил факультет электроники Московского лесотехнического института. Работал программистом и схемотехником. В 1990 году перешел в журналистику. Проза и стихи публиковались в коллективных сборниках, альманахах и периодических изданиях в России, Болгарии, Венгрии, Германии, Дании, Израиле, Нидерландах, Словакии, США, Украине, Франции, Швеции как на русском языке, так и в переводах. Автор двух поэтических сборников и двенадцати книг прозы. Член Союза российских писателей и Всемирного ПЕН-клуба.
Их было семеро
В 1962 году в Советском Союзе
впервые в истории
показали американский вестерн.
То была «Великолепная семерка»,
у которой был оглушительный успех.
Ну, это как выпить стакан пепси-колы
на опять же первой в истории американской выставке в Москве
1959 года.
Так всегда бывает,
когда с высот кремлевского холма
говорят народу про что-нибудь —
это яд.
Собственно, и про «Семерку» было произнесено нечто подобное.
Устами премьера Хрущева.
«Я смотрел картину „Великолепная семерка“, – сказал Никита
Сергеевич американскому журналисту. – Артисты, занятые в ней,
прекрасно играют. Мы выпустили её на экран и получили за это
много упреков. Кинофильм плохо воздействует на воспитание
молодежи. У вас, американцев, сплошь и рядом на экранах идут
такие кинофильмы, где бьют друг друга в лицо, истязают, убивают
людей, в фильмах много извращенного. У вас это считается
интересным. У нас же проповедование подобных явлений считается
вредным».
В одном тут Хрущев абсолютно прав.
Фильм, действительно, воздействовал на молодежь.
Сильно воздействовал.
Правда, вопреки его прогнозам,
в среде советской молодежи не прибавилось
ни мордобоя,
ни истязаний,
ни убийств,
ни извращений.
Да и воздействие,
мощное воздействие,
было,
строго говоря,
не на молодежь,
а,
как теперь принято выражаться
заимствованным в Америке словом,
на тинейджеров.
А по-нашему – на подростков.
К коим и я в относился в то время.
То есть от одиннадцатилетней мелюзги
до выпускников средней школы.
На нравственную составляющую картины нам было,
разумеется,
глубоко наплевать.
То есть наплевать на мексиканских крестьян,
которых грабят бандиты Калверы.
Мы-то, естественно, прекрасно понимали,
что этих скучных крестьян
пришлось засунуть в фильм
по идеологическим соображениям.
Чтобы показать благородство и справедливость
граждан США, рискующих жизнью,
ради торжества справедливости.
Уже тогда, в подглуповатом возрасте,
мы прекрасно понимали,
что без идеологии в кино никак нельзя.
Запредельное восхищение у нас вызывали
семеро,
великолепно обшитые голливудскими костюмерами,
и снабженные голливудскими бутафорами
самым разнообразным оружием,
изрыгающим яростный свинец.
Крисс в исполнении Юла Бриннера
был, разумеется, главный герой.
Но щенячий восторг вызывал в наших душах
Бритт,
который на железнодорожной станции
продемонстрировал виртуозное владение ножом,
вогнав его с тридцати ярдов
прямо в сердце глупого скандалиста.
На глупого скандалиста нам было,
разумеется,
тоже глубоко наплевать.
И вот эта сцена,
отполированная прожженными голливудскими спецами
до солнечного сияния
и покрытая сверху еще и слоем лака,
породила в среде советских подростков
эпидемию кидания ножей.
Нож стал одним из вторничных половых признаков,
отсутствие которого было постыдно.
До исступления и умопомрачения,
пытаясь при этом еще и передать пластику Бритта,
которого с блеском сыграл Джеймс Коберн,
мы кидали ножи.
В ход шло все,
что имело лезвие, которое могло воткнуться
в дерево,
в доску,
в забор,
в дверь,
в стену сарая.
Всё, разумеется, кроме кухонных ножей,
на которых лежала постыдная печать
вылинявшего быта.
Раскладные охотничьи ножи «Белка»,
у которых пластмассовая накладка на ручку была сделана в виде белки.
Примерно такие же «Пантера» и «Лиса».
Ножи с рожками для извлечения гильз из ствола ружья.
Ножи-бабочки.
И даже выкидные ножи.
Но это была страшная редкость,
поскольку ими владела
отъявленная шпана,
которой до первой отсидки оставалось лет пять или меньше.
Но в основном были ножи попроще —
обычные складные, без изысков,
которые стоили в любом магазине «Культтовары» в пределах рубля.
Вполне понятно,
что ножи, пущенные подростковой рукой,
гораздо реже втыкались в забор или сарай,
чем ударялись плашмя,
что в конце концов выводило их из строя.
И тогда пацаны на уроках труда
зажимали в тиски металлические пластинки
и напильником заостряли их на конце.
И обматывали ручку самоделки проводом, а поверх него изолентой.
И швыряли,
швыряли,
швыряли
до исступленья
в деревья,
в доски,
в заборы,
в двери,
в стены сараев.
Швыряли до умопомраченья.
Именно оно заставило меня и Толика Гершмана
зимой 1963 года
за сараями
при стечении десятка подростков,
чуть менее умопомраченных,
разыграть сцену «на железнодорожной станции».
У Толика был самопал —
прикрученная к деревянной ручке трубка,
в которую засыпается сера от спичек
и закладывается некое подобие пули.
И потом сера поджигается через пропил в трубке.
У меня стальная полоска,
выпиленная на уроке труда.
С тридцати ярдов,
как мы тогда понимали эту единицу длины.
По сигналу.
Я кинул.
Разумеется, шансов у меня не было никаких.
Он выстрелил.
После того, как чиркнул спичкой, на что ушло время.
То есть позже меня.
Шансов у него было побольше.
Но пуля просвистела в отдалении.
А потом вдруг обнаружилось,
что все ножи улетели,
словно перелетные птицы
в ту страну,
где,
как поется в переложенной на русский язык старинной песне,
не дают обратных билетов.
Все заборы, все сараи
с отметинами от втыкавшихся в бесстрастную древесину ножей
давно снесены.
Стив Маккуин, который был Вином, умер в 1980 году от рака.
Юл Бриннер, который был Криссом, умер в 1985 году от рака.
Джеймс Коберн, который был Бриттом, умер в 2002 году от инфаркта.
Брэд Декстер, который был Гарри Лаком, умер в 2002 году от
эмфиземы легких.
Хорст Буххольц, который был Чико, умер в 2003 году
от воспаления легких.
Чарльз Бронсон, который был Бернардо О’Рейли, умер
в 2003 году от воспаления легких.
Роберт Вон, который был Ли, умер в 2016 году от рака.
Толик Гершман, который был, тоже умер. Давно.
Но, в общем, я тут уже ни при чем.
«Эй-вратарь-готовься-к-бою…»
Эй-вратарь-готовься-к-бою —
часовым-ты-поставлен-у-ворот!
Слова этой незатейливой песенки из фильма «Вратарь»,
вышедшего на экраны в 1937 году,
помнят все российские граждане достаточно зрелого возраста.
Главный герой фильма по фамилии Кандидов
совершил небывалое по нынешним временам
вознесение в социальном лифте —
от недотепистого грузчика арбузов
до блистательного футбольного вратаря,
которому доверена честь выступать за сборную страны.
Фильм насыщен социальным оптимизмом тех лет,
который царил в стране победившего социализма.
В стране, где с громадной производительностью
строились заводы и электростанции,
собирались рекордные урожаи,
где летчики покоряли небеса,
полярники обживали Антарктиду,
моряки бороздили бескрайние просторы,
пограничники зорко стояли на посту
плечом к плечу со своими четвероногими друзьями…
Много чего созидательного и рекордного
творилось тогда в Советском Союзе.
И, собственно, фильм «Вратарь» был именно об этом,
а паренек из астраханской провинции,
ловко ловивший арбузы,
был нужен сценаристам в качестве
символического топора,
из которого и сварили всю эту кашу,
добавив в нее любовь,
пару комических персонажей,
доблесть советских инженеров,
патриотизм,
разоблаченное коварство,
честь, достоинство и верность идеалам.
В общем, получилось хорошо и правильно.
И Сталин выпустил «Вратаря» на экраны.
Выпустил,
не разглядев
здоровенный кукиш в кармане сценаристов —
Лазаря Юдина
и Льва Кассиля.
Трудно сказать,
читал ли вождь повесть Вольтера «Кандид, или Оптимизм».
Но консультанты из органов не могли не читать.
Не доложили,
что фамилия вратаря – Кандидов —
абсолютно неуместна.
Даже вредна!
Потому что все переставляет с ног на голову.
Летят в тартарары —
социальный оптимизм,
вера в государство,
в справедливых и мудрых правителей!
В со-ци-а-лизм!
Всё, абсолютно всё это перечеркивала
глумливая ухмылка
вольнодумца Вольтера,
просачивавшаяся на экраны двадцать пятым кадром…
Ну, а сценаристы,
спустя много лет,
почили в бозе
в кругу чад и домочадцев
уже в безветренную брежневскую эпоху.
Умерли спокойно,
вполне безмятежно,
если сравнивать эту процедуру
с традициями тридцать седьмого года.
А Кассиль умер так еще и со Сталинской премией в кармане,
в котором когда-то размещался кукиш.
*********************
Примечание. Лев Абрамович Кассиль скоропостижно скончался от инфаркта 21 июня 1970 года в возрасте 64 лет во время просмотра телевизионной трансляции из Мексики финального матча чемпионата мира по футболу между сборными Бразилии и Италии.