Стихотворения
Родился в 1973 в Астане (Целинограде), по специальности филолог. Работал в качестве лектора по литературоведению на факультета славистики университета имени Фридриха-Александра в баварском городе Эрлангене. В настоящее время является генеральным директором торговой компании по импорту, экспорту и оптовой торговле спиртных напитков, вин и деликатесов. Занимается разработкой и продвижением водочных брендов. Пишет короткую прозу, лирику, конкретную и визуальную поэзию, концептуальные тексты на русском и немецком языках. Публикации в литературных журналах Германии, Австрии, США, России, Казахстана, Узбекистана: «Umlaut», «Et cetera», «Зарубежные задворки», «Плавучий мост», «Крещатик», «Черновик», «Дальний восток», «День и ночь», «Уральская новь», «Футурум Арт», «Аполлинарий», «Нива», «Простор», «Звезда востока», «Литературный европеец», «Мосты» и др. Лауреат литературной премии города Филлаха (Австрия), визуальный поэтический текст «бобик и колбаска» выставлялся в Музее нонконформистского искусства в Санкт-Петербурге на выставке "poetry art".
Точка невозврата
У самого края
ревущей, клокочущей бездны,
у жерла вулкана
на языке огнедышащей лавы,
у самого ока
взалкавшего жертву тайфуна,
у горизонта событий
всепоглощающей чёрной дыры
распадаясь,
растворяясь,
расщепляясь на атомы,
ускользающим
сознанием я понимаю,
что ты скрижаль,
неподвластная прочтению,
ты мистерия,
недоступная объяснению,
ты моя
точка
невозврата.
Степная мистерия
Горит Сары-Арка
огнём диких маков
Над головой сковорода,
раскалённая добела
Степь змеёй заползает
в нос, уши, горло, глаза
дыханием горькой полыни,
жужжанием, пылью
Дрожит окоём
Шевелится марево
Ковыль да полынь,
оводы, саранча
Степь, жара, ветер, маки
Степь, жара, ветер, маки
На твоих губах
цвета спелого граната
Степных кобылиц
капля молока
Снимаю её языком,
пьянея от счастья
Ковыль да полынь,
оводы, саранча
Степь, жара, ветер, маки
Степь, жара, ветер, маки
Среди жухнущей травы
сурок махнул лапкой
На сотни вёрст
На сотни лет
Степь, жара, ветер, маки
Степь, жара, ветер, маки
Плавится солнце
Прочь текут реки
Проносятся мимо
города, лица, годы
А пред мысленным взором
cтепь, жара, ветер, маки
И на языке до сих пор
капля кислого кумыса
Да пьянящий вкус
твоих губ цвета граната
Аральские листки
* * *
Вопреки своей воли
от пути отклоняясь —
от пути, нацарапанном
скреблом мироздания
на коже Земли
Амударья тёмные воды,
тёмные мутные воды
несла по сосудам полей:
узким арыкам и грядкам,
к жаждущим влаги корням.
Теряла Амударья воду,
прочь утекая бесследно
в серого грунта слои,
под солнцем палящим
в пар превращаясь.
Поднималась Амударья вверх
по венам хлопчатника,
чтобы утром однажды
всё поле покрылось
мягким, пушистым снежком
* * *
Тем жарким летним утром
палящее южное солнце
не нашло своё отражение
в зеркале Муйнакской бухты.
Дети, взрослые и старики
бежали плача и крича
за ушедшим внезапно
под покровом ночи морем.
До сих пор в дрожащем воздухе
раскалённой пустыни Аралкум
среди жёлто-серых песков,
среди саксаула и полыни,
там где раньше суда
Аральской флотилии
рассекали носами
синие волны
я отчётливо слышу
их отчаянные крики,
я отчётливо слышу
их безысходные стенания
Низверженный Перун
Высоки да сочны на Волхова берегах травы.
Высоки травы да темны дубравы.
Как слеза чисты ледяные ключи,
Да чернее ночи грачи.
А по Волхову-реке плывет не ладья с купцами,
Да не струг плывет с меткими стрельцами.
А плывет по Волхову грозный Перун.
Древяной лижет бок бурун.
Не распустится уже цветок о восьми лепестках,
О восьми лепестках, огненных ростках.
Растоптали капище да хоромы.
Свержен повелитель грома.
Разогнали седовласых волхвов по своим домам,
По своим домам да дремучим лесам.
Не измерить Киев старой мерой!
Новая на Руси вера!
А по Волхову-реке плывет не ладья с купцами,
Да не струг плывет с меткими стрельцами.
А плывет по Волхову грозный Перун.
Древяной лижет бок бурун.
Дубровник
Полсотни кун[1] на два билета и на «хвала»[2]
сединами запорошённого хорвата
мы обменяли и взбежали вверх на стену[3],
ступеней камня как бы невзначай касаясь.
Здесь ветер-озорник, смеясь, являет миру,
легко задрав подол лазоревого платья,
ног стройных наготу твою, сияньем бронзы
гипнотизирующую мужские взгляды.
С Минчеты[4], величавой башни, весь Дубровник,
стекающий ручьями яркой киновари
со склона Срджа[5] к синим языкам Ядрана[6],
лучами позолоченным, вместился в кадр взгляда.
Церковный благовест летит над древним градом:
над княжеским дворцом и над мощёной Плацей[7],
над церковью Святого Влаха и над рынком,
домами горожан, монастырями, портом,
над крепостями, бастионами, стеною,
над ренессансом, поздней готикой, барокко,
над кипарисами и лаврами, над хвоей
душистых пиний, над морскою бирюзою.
И мы с тобой не в состоянии представить,
что в крышах черепичных, на которых
воркуют беззаботно голуби, недавно
зияли дыры от снарядов тех, кто «хвала»
другими буквами выводит на бумаге,
что город был объят огнём и дымом,
что чёрные стволы обугленных деревьев
сады и улицы и берег наполняли[8].
И я, на памяти фотобумаге снимок —
дворцы и крепости, мощёные проулки
и голубей на красных черепичных крышах,
и зелень буйную, и золото на волнах —
неспешно закрепляя, в воздухе рукою
уверенно вожу, выписывая пальцем,
латиницу с кириллицею воедино
в пространстве связывая, слово «HVаЛА».
Юлия ПивовароваСтихотворения
Пивоварова Юлия Леонидовна родилась в 1966 г. в Новосибирске. Училась на Высших литературных курсах. Работала осветителем в Новосибирском театре оперы и балета, редактором в журнале «Горожанка», сотрудничала на радио, в газетах Новосибирска. Публиковалась в журналах «Юность», «Знамя», «Сибирские огни». Автор поэтических книг «Теневая сторона», «Охотник», «Шум». Член Союза писателей России. Живет в Новосибирске.
Пикник
Отмель – жёлтый поясок.
Солнце на орбите.
Вот, добавьте спирта в сок.
Нате – покурите.
Вы становитесь пошляк
После первой дозы.
Над полями наших шляп
Мухи и стрекозы.
Я работаю в КБ.
Скучно, ну и что же?
Я ж не жалуюсь тебе,
Господин хороший.
Над природою рябой
Небо цвета джинса.
Я довольна и собой,
И своею жизнью.
Совпадают ли с тобой
Наши интересы?
За рекой грохочет бой,
Наступают бесы.
Будет в городе салют,
Мёртвые на кленах,
Если рыжие побьют
Синих и зелёных.
Брат мой синий – старшина,
Ходит к рыжей Рите.
Революция страшна,
Что ни говорите.
«А ну давай, читай письмо пустое…»
А ну давай, читай письмо пустое,
Возьми своё от белой пустоты.
А мы цветы, мы умираем стоя.
Красивые весёлые цветы.
Мы окружаем сталинские клубы,
Мы убегаем за пределы клумб,
А наши нежно-розовые губы
Нежней и розовее прочих губ.
А ну давай, дождись воды отстоя,
Возьми своё от влажной темноты.
А мы пришлём тебе письмо пустое.
А ты нам не ответишь.
Мы цветы.
«Дедушка, мальчик, мужчина…»
Дедушка, мальчик, мужчина,
Домик, сарайка, гараж,
Скука, отрада, кручина,
Галлюцинация, шарж,
Лязг, дребезжание, бряки,
Призрак, фантом, персонаж,
Снобы, дебилы и скряги
Мир переполнили наш.
В круглые крупные окна
Смотрят квадратики глаз,
Видят льняные волокна
Снега и солнца алмаз,
Ёлочку, лавочку, птицу,
Дворника, лыжника, пса…
И начинает двоиться
Память в квадратных глазах.
Сумерки
Собака с крыльями Пегаса
Тюльпаны с клумбы пожирала.
Шестирублёвой дозой кваса
Плеснул ямщик в лицо жандарма.
Крестьянин с зеброю седою
Гуляли медленно по пашне.
Рейхстаг рубиновой звездою
Маячил Эйфелевой башне.
Дышала бешено Джульетта,
Швыряла в озеро печенье.
Экран торжественного лета
Не отвечал на подключенье.
Как сахар таяла программа.
Сидел реланиум в кармане.
«Уйди!» – сказала мне реклама.
«Умри!» – сказала я рекламе.
Она ответила: «Оставьте,
Оставьте мне хотя бы голос».
Друзья сидели на асфальте
И переписывали глобус,
А все влюблённые созданья
Ушли толпой в густой орешник.
Печальный грешник ел черешню,
Молясь на сумерки сознанья.
«В ливне поля мокнут…»
В ливне поля мокнут,
Мокнут поля шляп.
Ваши очки – омут,
Как бы сказал пошляк
Вы на себе тащите
Тёплых одежд пуд.
Вы-то сама – так себе…
Нечего нам тут.
Ваши слова – ересь.
Ваши глаза – плесень.
Ваши очки – прелесть,
Лучше моих песен…
Свадьба
Вечера трёхцветная свеча,
И водила в путь зовет клаксоном,
И нога озябла под капроном,
И кровинка капает с ключа.
С белой газированною пеной
Синяя смешалась борода.
В душной переполненной пельменной
Хнычет полоумный тамада.
Одинокий гусь лежит на блюде.
У дверей кавказцы курят пыль…
За столом сидят худые люди.
Дарят бабки крашеный ковыль.
Светится прелестная невеста
В кружеве и в горном хрустале.
Звуки похоронного оркестра
Издают игрушки на столе.
Гость незваный шепчет мне на ухо
Чёрт-те что и не понять о ком.
Потирает руки точно муха
Наглый полицейский за окном.
Пьёт свекровка – тёмная лошадка,
Поминутно просит слова поп,
И под крики яростные «Сладко!»
Губы опускаются на лоб.
Прибывают лица местной власти,
Муторно, солидно говорят…
Тридцать шесть картей, четыре масти
Карлица раскладывает в ряд.
Кум кричит куме: «Тебя посадят!»
А кума шипит ему: «Подлец».
Скоро утро. «Свадьба, свадьба, свадьба» —
Завывает Лещенко – певец.
«Это небо ночное в снегу…»
Это небо ночное в снегу
До краев переполнено вьюгой.
Царь небесный мечтает: «Сбегу
Из дворца и смешаюсь с прислугой».
Ветер гимны поет никому,
Всюду пахнет подобием бунта,
И склоняясь к тебе одному,
Я совсем исчезаю как будто.
И сама выбирая наркоз,
Не спеша становлюсь нелюдимой.
И вдыхаю сибирский мороз
Через фильтр сигаретного дыма.
«Мой ренессанс цветёт махровым цветом…»
Мой ренессанс цветёт махровым цветом.
Моя любовь равна твоей тоске.
Я нарисую собственное лето
На школьной поцарапанной доске.
Позорный мент гадает на ромашке.
Быть иль не быть, решает с пьяных глаз.
Я мну две папиросочки в кармашке.
Коса до пят. Во лбу горит алмаз.
Мне нравятся ночные светофоры
И пошлости пленительный успех.
Люби меня. Неси меня за горы.
И ни о чём не спрашивай у всех.
«За городом античным…»
За городом античным,
Набитым снежной крошкой,
Над корпусом больничным
Кружится красный коршун.
Врач медленный и модный
Прошёл, раздет по пояс.
Своей зелёной мордой
Стучался в окна поезд.
А свет в тяжёлых шторах
Стоял, как дура, хмуро,
И в гулких коридорах
Рыдала увертюра.
И с пальмою осина,
Обнявшись крепко в холле,
Похоже, были сильно
Политы алкоголем.
Скажи, какого чёрта
Ко мне ты привязался?
За ручку, как девчонку,
Втащил в кромешный хаос
Из сюра и из сора,
Из шума и из гвалта.
Плечо твоё – опора,
Спина твоя – как парта.
И холодно и скоро
Становится привычным
Летящий с косогора
Прилив любви первичный,
Как будто бы пролили
Все краски и оттенки
На головы, на крылья,
На лица, на коленки.
«Я помню Балтийский залив…»
Я помню Балтийский залив
И пьяного финна на Невском,
И спальный тупой жилмассив
Под небом ночным королевским.
Лишь тот возникает из тьмы,
Кто в жизни окажется главным.
В утраченном времени мы
Похожи на ролик рекламный,
На вырванный фильма фрагмент,
На мультик дурной авангардный,
На опыт, которого нет,
На бред чистоплюя вульгарный…
Я помню любимых тоску
И мелочный вид нелюбимых,
Я помню звериный испуг
Бездомных людей нелюдимых,
Девицу верхом на коне,
По улице мчащую знамя.
А вспомнит ли кто обо мне,
Не знаю…
«На площади трёх помоек…»
На площади трёх помоек
Качаются люстры звезд
И эхом крутых попоек
Открытый зовёт подъезд.
Промокший прохожий поздний,
Озябший и жалкий тип,
Ныряет в подъезд, как в поезд,
Который готов уйти.
Вбегает в подъезд спонтанно,
Туда, где тепло и свет,
Где голосом Левитана
Сосед объявляет: «Снег».
Туда, где у батареи,
Наверно уже с часок,
Мы руки с тобою греем
И медленно пьём «четок».
Попутчик дрожит, как кролик,
Какой-то нездешний он.
Но с площади трёх помоек
Не сдвинется наш вагон.
«То степь, то город, то вершина……»
То степь, то город, то вершина…
То засыпаю, то живу…
Мою траву припорошило
И приморозило листву.
Моя земля заиндевела,
Над нею птичий пилотаж.
Как хорошо уйти из плена,
Словами разве передашь!
Прильнуть спиной к прохладной стенке.
Смотреть, как бегает паук.
Как психбольной снимает пенки
С несуществующих наук.
Весна
Уже пошли подснежники в лесах,
Пушистые, полезли из проталин,
Растаяли снежинки в волосах
И Первомай отметил пролетарий.
Уже сложили мусор во дворах
В специально отведённые пакеты.
Уже сгорели шапки на ворах
И разорались пьяные поэты.
Уже разделись девочки почти
До самых откровеннейших конструкций.
И чурка без особенных причин
Нажрался и валяется как русский.
И сквозь газон пробился малахит
От лёгких рук сотрудниц зелентреста,
Но вся зима внутри меня сидит,
Как будто в мире нету лучше места.