Клавиша*
Юлия Подлубнова родилась в 1980 году. Окончила филологический факультет Уральского государственного университета, кандидат филологических наук. Живет в Екатеринбурге. Как поэт публиковалась в журналах «Урал», «Реч#порт», антологиях «Согласование времен», «Екатеринбург 20:30». Как критик – в журналах «Урал», «Знамя», «Лиterraтура» и др. Автор сборника стихов «Экспертиза» (Екатеринбург, 2007) и книги критики «Неузнаваемый воздух» (Челябинск, 2017).
«Запорошенные тюлем…»
Запорошенные тюлем,
заросшие цветами.
С сердечными разговорами за.
С семейными ссорами о.
Только прямая трансляция.
С запахом июля,
в котором никого не ждут.
С разбитыми о воздух тарелками.
С мелкой сетью быта.
…и светильник,
как пойманная в форточку луна…
«Год молчания и перерождения…»
Год молчания и перерождения.
Молчания и перерождения.
Телеграфные столбы плодоносят
фарфоровыми шишечками.
Самолеты
тяжелеют и падают.
Пауты пьют самую темную кровь.
Провода, как вьюны, оплетают дома;
и спутниковые антенны,
как белые цветы,
обращенные к космосу.
Невозможность создать
телефонно-сосудистую систему:
два сердца
на разных концах провода.
Креозот
Запах свежайшего поезда.
Почти мороз.
Вокзал как форма зимоисчисления.
Ночные поезда
выскакивают из городов,
словно кинопленка из киноаппарата.
Дорога «Екатеринбург минус сутки Москва»
входит в тоннель
выходит из вчера.
Бурые земли одиночества.
Окосевшие приюты алконавтики.
И трубы заводов,
как папиросы ангелов.
«Стадионы…»
Стадионы,
шевелящие фанатами.
Улицы,
передвигающие митингами.
Воздушный шарик жалуется:
«Меня надули!»
Я не помню своих стихов.
Я никто.
Норковая шутка,
мудозвоновая шапка.
«Модели весны…»
Модели весны:
признания в никуда и ответы из ниоткуда.
Телевизор на стене показывает
только телевизор на стене.
На стене
не растут волосы.
Путинг – это не митинг,
это форма
настоящего длящегося.
Опустошенные вены авторучек.
«Виртуозная игра…»
Виртуозная игра
на автомате Калалашникова.
Расстрел слушателей
балалайкой-прима.
Невысоцкий
и невознесенский.
Разумеется,
Кремлевская Звезда.
Оплата рубинами.
«Поколение кокаколаедов vs…»
Поколение кокаколаедов vs.
поколение телевизионеров.
Клацающие клавиатуры —
женщины с проводами химзавивки.
Томики стихов мировой тоски.
Блоки, блоки, системные блоки…
заживо православные,
зиги как попытки удержаться
за воздух.
Я смотрю в пустое небо с самолетами.
Родина —
фамилия моей начальницы.
«Где-то на холодных ступенях…»
Где-то на холодных ступенях
потерять твою фотокарточку,
которой никогда не было,
потому что ты в моем сердце,
потерять сердце,
которого никогда не было,
потому что это всего лишь тело,
потерять тело…
В этих кромешных туманах
исчезает все.
Даже память
похожа на воздух,
выстриженный вертолетами.
Ты открываешь глаза и видишь.
Колючее зеркало и
купол Рейхстага
в этой кричащей тоске
молчаливого города.
«Женщины, привыкшие…»
Женщины, привыкшие
к деньгам и абортам,
носят на себе предсмертные крики
маленьких животных.
Сборки мужчин:
ВАЗ 2109 или какой-нибудь гелендваген.
Все хорошо, все путем —
в это верит только
околотелевизионная овощь.
Можно пойти пожаловаться
в представительства кампаний —
стеклопакетные коконы,
оберегающие офисных личинок
от превращения в бабочек.
Ничего не понимаю, ничего не…
Голова и мозг – как жвачка,
облепленная волосами.
«Всякое наступление на…»
Всякое наступление на
обозначает отступление от.
Одуванчиковые поля
ждут своих парашютистов.
Изо рва может вылезти
вьетнамский партизан,
заблудившийся под землей
и попавший в счастливое будущее
постсоветской России.
И кто там еще бродит по лесам
с рюкзаками, похожими
на обожравшиеся капюшоны?
Рваные пихоры,
рваные пихоры…
«Радио начало шифровать фамилии…»
Радио начало шифровать фамилии.
Телевизор бросился показывать клоунов.
Снег – это штора с той стороны окна,
делающая комнату публичным пространством:
опечатки пальцев на снеге —
фиксируются,
реплики – пишутся.
От этой зимы ни уехать, ни спрятаться.
В голове у такси, похоже, шахматы.
В каждой газете:
черное – это белое.
Снег тоже набирают клавишей *.
«Стрекозы с грацией мотоциклов…»
Стрекозы с грацией мотоциклов,
клювы лодок в прибрежной пене:
Рижское взморье —
этакая взбалтика,
шурша дюнами,
кривя соснами.
Всю неделю – бесстрастность.
Чайки, и те хохочут насмерть.
«Несмотря на скоропортящееся…»
Несмотря на скоропортящееся
содержимое квартир,
здравствуй, лето! —
падающие монеты,
безусые велосипеды,
порхающие звоночки.
Улицы, тополящие,
то пылящие,
апофеоз астматиков —
мухомольный комбинат…
«Рыба обернута жабрами…»
Рыба обернута жабрами.
Зло наказуемо злом.
Агендер звучит как агент
(подразумевается: иностранный).
Люди, скажите чииз
вежливому гражданину
с фоторужьем.
По случаю Дня защиты детей
колесо обозрения
взвешивает человечину.
«Традиционные мальчик и девочка…»
Традиционные мальчик и девочка
в твердых купальниках без
где-нибудь в пригородном парке,
не отменяющем новостроек.
Ибо новостройки – примета времени.
Если ты коснешься моей руки,
я готова нарушить любые нормы.
Если я коснусь твоей руки —
ничего не понятно…
Месяц дрожащих цветов.
Иероглифы велосипедов.
«Москва, облепленная…»
Москва, облепленная
мокрой рваниной пространств.
Погода, в которой слышится да,
но на самом деле – нет.
Ничего. Пузыри фонарей.
Столбняки мостов на третьем кольцевом.
Третье кольцо на безымянном.
Ночи, когда болят
все мои татуировки.
«Это может быть улица…»
Это может быть улица,
может, случайный дрим.
Я смотрю на тебя.
Мы на тебя глядим.
Падают дождь, пластик, снег.
То огни, то мгла.
Я любуюсь тобой.
Ты смотришься в зеркала.
Как тревожен декабрь,
уводящий тебя в пургу.
«Мы утонем в снегу»
И я верю: утонем в снегу.
Эдельвейсы
1.
Думаю, здесь бывает снег.
Покрывает озеро и мосты,
висящие там, где и должны висеть мосты, —
над пропастью.
Полупустые гостиницы.
Отточенные ручьи.
Абсолютные эдельвейсы.
Следы шин и подков.
Счастье,
которое уже никогда.
2.
Озеро забрало короля.
Керамический шепот замка:
«Кто теперь остановит зиму?»
Ты еще молода и красива
на всех лебедящих наречиях.
Кутаясь в шарф, плача в айфон,
забывая имена своих юных…
В несуществующих Альпах
девочка, идущая на смерть,
подходит вплотную
к тебе.
Михаил СинельниковХоровое начало
Родился в 1946 году, в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Ранние годы провёл в Средней Азии. Поэт, эссеист, исследователь литературы, переводчик, составитель ряда поэтических антологий и хрестоматий. Первую книгу своих стихов «Облака и птицы» смог издать в 1976 году. Автор 30 стихотворных сборников, в том числе, однотомника (2004), двухтомника (2006), Избранного «Из семи книг» (М., «Художественная литература», 2013). Переводил, главным образом, классическую и современную поэзию восточных стран (в 2011 году вышла книга избранных переводов «Поэзия Востока»); на протяжении двадцатилетия был основным действующим переводчиком известного грузинского издательства «Мерани». Несколько лет преподавал в Институте стран Азии и Африки МГУ свой курс «Азия и Африка в русской поэзии». Сейчас в качестве главного составителя занят в долгосрочном проекте «Антология русской поэзии». Академик РАЕН и Петровской академии. Лауреат многих российских и иностранных премий.
Немецкий мотив
О венской кофейне,
О лени и рвенье.
Об утреннем Рейне,
О Гейне.
О Бремене, Кёльне,
О брошенной штольне,
Где роются гномы…
По лугу вдоль речки
Бредут человечки,
Ребёнку знакомы.
О чём-то высоком,
О голубооком
Твоём Парсифале,
О «Фарбениндустри»,
Твоём Заратустре,
О злобной печали.
Чем старше, тем стойче…
О стенах и шпилях собора,
Холодном хохдойче
Церковного чистого хора.
Хоровое начало
…не могут приблизиться к нашему хоровому началу…
Хоровое начало.
Они собрались
И поют – и бурлак и шарманщик,
И охотник в лесу, и куница, и рысь,
И козы отставной барабанщик.
И трактирные хоры, и брёвна избы,
Самовары мерцающей меди
И негодных дорог верстовые столбы
И трясущие цепью медведи.
Даже схимник и узник, входящий в тюрьму.
Всё, что пело, когда и молчало.
То, чего уже нет.
И открыто кому
Хоровое начало?
Шаламов
Но для того ли, чтоб развлечь их,
Или на миг встревожить нас,
Всех этих мук нечеловечьих
Возник суровый пересказ?
Гляди-ка, всё ложится в прозу,
И эта гибельную быль,
Творцу безумную угрозу,
Ещё удерживает стиль.
И правду, резкую, как бритва,
Ведёт пустыней ледяной
И направляет чувство ритма.
Но здесь Поэзия виной.
«Так ясны чудеса вознесений…»
Так ясны чудеса вознесений,
И сегодня в предутреннем сне
Житель рая Тарковский Арсений
Отчего-то привиделся мне.
И, поскольку он был музыкален,
Нескончаемый льётся мотив,
Средь заоблачных опочивален
То волнуя, то чуть усыпив.
Оттого ли, что в поздние годы
Слушать Шёнберга долго привык,
Прозревают струистые воды,
Обретают растенья язык.
И, внимая теченью напева,
После стольких туманов и вьюг
Прорастает эдемское древо
И цветы распускаются вдруг.
Серебристая и золотая
Здесь и нота Вивальди слышна,
И согласно звучат, нарастая,
И встречаются все времена.
Елагин
Как он порывист был и пылок,
Упорный голос, полу-крик,
Когда сквозь треск и вой глушилок
В киргизской полночи возник.
Как будто грохот был умышлен,
Ниспровергавший тишину…
Как жил и выжил этот мишлинг
В немецком Киеве в войну?
Но в те удушливые годы
Он увлекал не силой слов,
А только веяньем свободы,
Рывком сбивающей засов.
«Тибетская книга и травник Салерно…»
Тибетская книга и травник Салерно
Лекарство назвали от частой тоски.
Растёт оно, редкостно и эфемерно,
На скалах, которые столь высоки.
И в джунглях, и в тёмных глубинах сказаний,
Куда на закате войдёшь, одинок,
Найдётся угрюмой семьёй обезьяньей,
Иль вздувшейся коброй хранимый цветок.
Я шёл в Гималаях дорогой неновой,
Исхоженной всеми, но, всё-таки цел,
Внезапно возник этот цветик лиловый.
Я тронул его и сорвать не посмел.
«Там взгляд одной отроковицы…»
Там взгляд одной отроковицы
Меня внезапно тронул, где
Туземных женщин вереницы,
Воздев кувшины, шли к воде.
Невозмутимы, тонкостанны,
Неспешно двигались, а вслед
Шипели сёстры-обезьяны,
И трепетал вечерний свет.
Весь облик девочки-индуски
В душе сквозь годы я пронёс:
Нежны ступни, запястья узки,
В глазах – надежда и вопрос.
Что ждёт её в одной из хижин,
Где свечки жгут и варят рис?
Вновь древний сумрак, непостижен,
Тропу завеял и завис.
В него вернувшись на мгновенье,
Я вспомнил в шелесте ветвей,
Как произнёс благословенье,
Судьбу нагадывая ей.
И, вероятно, юный Рама,
Божествен, смугл и полугол,
Вблизи от собственного храма,
Её увидел и увёл.
«Небесных Гор гряда витая…»
Н.К.
Небесных Гор гряда витая
Своей пугалась высоты.
Резными кровлями Китая
Казались дальние хребты.
Одна гора с верблюжьим крупом
Вступала в город ранних лет.
Легко взбегал я по уступам,
Той лёгкости сегодня нет.
Но всё бегу с воздушным змеем
По скалам скользким и пустым,
И мы с тобой не постареем,
В Пекин узорный улетим
«В Срединном Царстве вновь родиться…»
В Срединном Царстве вновь родиться,
В провинциальном городке
Бродить с бамбуковою спицей,
Писать учиться на песке.
И выйти из трущоб и ямин,
Попыток через двадцать пять
Сдать императору экзамен
И мандарином важным стать.
Сидеть в Палате, глядя в оба,
Следить, судить, казнить – дожить,
До лакированного гроба
Дотягивая службы нить.
Глядеть, как делается шёлком
Глубокий обморок червей,
Слагать стихи с умом и толком,
Взмывать в мечтах в обитель фей.
Поклоны класть и славить Будду,
В небесную вглядеться синь
И то, что людоеды всюду,
Постичь внезапно, как Лу Синь.
Медея
В раю томительном и пышно-многословном,
Медея, знала ты отравы и шитьё.
Дарили божество фазаном или овном
За девственность твою и знание твоё.
Ты жрицею была, служила лишь Гекате,
Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,
Но в синеве морской, на гулком перекате
Блеснули паруса чужого корабля.
Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,
Ты жертвовала всем в скитании своём,
Но не слабеет жар волшебного напитка,
Который так пьянил и выпит был вдвоём
Давно я не бывал в заветном царстве колхов,
Драконьи зубы в нем войною проросли,
Другой воздвигся мир из радужных осколков
И в гавани стоят иные корабли.
Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?
Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,
И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,
О юности грустит, о золотом руне.
Приворот
Случайное знакомство с ведьмой,
Конечно, даром не пройдёт,
И станет век чадить и тлеть мой;
Должно быть, это приворот.
Семью забуду для начала,
Чуть взмахом дрогнувших ресниц
В иную жизнь меня умчало,
И чуждый мир тысячелиц.
Конец теплу, конец веселью,
И не унять глухой тоски,
И закружились каруселью
Мои разгульные деньки.
Друзей теряю без заминки,
Везде встречаю лишь вражду.
И, может быть, на том же рынке,
Глотая воздух, упаду.
Но с равнодушием к злословью,
Которое не устаёт,
Всё буду называть любовью
Бессрочный этот приворот.
«Одна мне радость – быть с тобою…»
Одна мне радость – быть с тобою
И, за руку тебя держа,
Брести дорогою любою
До жизненного рубежа.
Твоих грядущих потрясений
Так не хотел бы я застать.
Дохнув прохладой предосенней,
Проходит лета благодать.
Но пусть душа, не отлетая,
Витает над тобой, когда
Лавина жёлто-золотая
Засыплет все мои года.
Путешественник
П.Ф.
Честный юноша германский
Заблудился средь пустынь,
Где на кичку – атаманский
Окрик буйный гнал сарынь.
Где живут одни профаны,
И на пристанях реки
Ждут кормильцев сарафаны
И толкутся армяки.
То ли дело в Брауншвейге
Пить горячий шоколад,
Златокудрой белошвейке
Подарить степной халат!
Ну, а здесь, от ветра рябы,
В душу смутную твою
Смотрят каменные бабы
У Аида на краю.
И на карте всадник с пикой
Перед табором телег
Из Татарии Великой
В просвещённый скачет век.
Старонемецкое
Das Wandern ist des Müllers Lust,
Das Wandern!..
Так скучно в глухом проживать городке,
С привычкой к потерям!
Нет, лучше собраться, пойти налегке
Лихим подмастерьем.
Неси за спиной по зелёным холмам
Рюкзак и этюдник!
И где задержишься, тут или там,
Мечтательный путник?
То свежее утро, то пылкая ночь —
Секрет и утайка.
Вздохнут об ушедшем трактирщика дочь
И замка хозяйка.
В лесу просыпаться по плеск родника,
Вставать на рассвете…
Ах, все романтичные эти века —
Что малые дети!
И в новом столетье придётся брести
Уже с автоматом,
Стоять в оцепленье и гибнуть в пути
По топям проклятым.
И смотрит Бобровский[9] на тёмную Вить,
И грёза Шагала,
Которую жаждал в душе оживить,
Горит, как Валгалла.
Гольштейн
Гольштейн. Луга. Могучие коровы.
С державой Датской вековечный спор.
Князья мелкопоместны и суровы,
Удачливые с некоторых пор.
Когда мила, хоть мужу нежеланна,
Вбегая в детство, как в цветные сны,
Оставила здесь гаснущая Анна
Наследника для пасмурной страны.
Но кто там после Рюрика ни правил!
Романовыми назвались всерьёз…
И царствовали… Хоть, возможно, Павел
Был сыном финна-пастора, курнос.
Но важно имя! Лет за полтораста
Изящная словесность процвела.
Приобретались, и довольно часто
Картины, земли, рдели купола.
Метался белый пух кордебалета,
И всё нашло в истории места —
Война и вдохновение поэта,
И царскосельской осени цвета.
Надгробий пышных малахит и яшма,
Метательных снарядов кутерьма,
Но вот и с Гогенцоллернами тяжба
И погреба ипатьевского тьма…
Когда бы ни любимица Петрова,
Ни тонкость династической игры,
Всё было бы иначе: луг, корова,
Порядок, торф и твёрдые сыры.
Балет
И французов сюда принесло,
Чтобы девочкам робким и смелым,
Веселясь, преподать ремесло
Любования собственным телом.
Помогли им Дидло, Петипа
Пересилить закон притяженья…
Изболевшись, вспорхнула стопа,
И волшебными стали движенья.
Всё потеряно. И уж не те —
Космонавтика и Украина,
Но остались ещё фуэте
И уменье в густой пустоте
Сладострастно парить и невинно.
– Государственник, можешь вздохнуть,
Что угасло империи лето!
Но не кончилась вьюжная муть
Набежавшего кордебалета.
«И всё растеряешь – неистовство страсти и ссоры…»
И всё растеряешь – неистовство страсти и ссоры,
И образов дерзость уйдёт, как себя ни корёжь.
Сжимаясь, угаснут цветных сновидений просторы,
И мускулов силу в пустые слова не вернёшь.
Смирись же – исчезнут блаженство блужданья слепого
И медленный гул, иногда исходивший от строк.
Готовность за вымыслом кинуться с места любого
И радость наитий, и музы ночной говорок.
И тяжесть, и нежность с тобою расстанутся обе,
И в голое поле под вечер пойдёшь налегке.
Лишь точность деталей, добытая в долгой учёбе,
Как медная мелочь, влажна и тверда в кулаке.
«Я умер от жары в Калькутте…»
Я умер от жары в Калькутте,
Меня зарезали в Шолоне,
Иль сам угас в душевной смуте,
Нажав гашетку в Барселоне?
О, как я не хочу больницы,
Где в морге подведут итоги!
И мне одна удача снится —
Дожить и умереть в дороге.
«В конце концов лишь ветер я любил…»
В конце концов лишь ветер я любил.
Предутренний, лепечущий, чуть сонный
И вдруг деревьям отдающий пыл,
Загрохотавший бурею зелёной.
К тебе плывущий с облачной гурьбой,
Повелевая призрачною гущей,
Томящийся, бегущий за тобой,
За плечи обнимающий, влекущий.
Ликующий, летящий по стране,
Тревожно пробирающийся в чаще,
Зовущий в путь… И ненавистно мне
Безветрие теснины предстоящей.