Как деревья
Марков Емельян Александрович. Прозаик, поэт, драматург, критик. Родился в Москве в 1972 году. Член Международного ПЕН-клуба. В 1998 окончил Литературный институт им. Горького, сразу же по дипломной повести «После долгой зимы» был принят в Союз писателей Москвы. Работал художником по кафельным панно, резчиком по дереву, дворником, массажистом, библиотекарем, редактором ряда издательств и литературной части театра. В издательстве «Эксмо» разработал серию «Русская поэзия Серебряного века» и составил вошедшие в нее книги. Печатался в журналах «Знамя», «Юность», «Кольцо А», «Литературная учеба», «Южное сияние», других периодических изданиях. Лауреат премии журнала «Кольцо „А“» 2003 года (за повесть «Заместитель»). Лауреат Царскосельской художественной премии 2007 года, полученной за книгу повестей и рассказов «Волки купаются в Волге». Автор романов «Третий ход», «Маска», «Мирон», пьесы «Сосновый дождь».
Натура
Говорили с фотографом.
Он, как Рембрандт
Рисовал людей,
Фотографирует
В зоопарке животных.
Жалуется, что —
Едет в метро,
И не встречает
Среди пассажиров
Женщину,
Которая могла бы вот —
Отдохнуть несколько дней,
И вдруг так скрестить пальцы,
Чтобы фотографу понравилось.
Тридцать лет назад
Позировала ему
Такая гречанка.
Голубь
Голубь идет по льду тропки,
Белесый, как смуглая гроздь сирени.
Так же подрагивает на ходу,
Как сирень от пальцев ветра.
«Дружище», – говорю голубю.
Он не боится, путается под ногами.
Полёт шмеля
Жизнь не коротка,
Человек живёт долго,
Часто он переживает эпоху.
Вот, Римский-Корсаков,
Например. Умер
В 1908 году. Родился
В 1844. Сколько он пережил!
Сколько войн прошло.
Говорят еще, что он
Основоположник
Импрессионизма.
Что Дебюсси просто
Услышал «Полет шмеля»,
И появился импрессионизм
В музыке. Французы
Посейчас благодарны
Николаю Римскому-Корсакову.
И ведь не так много он прожил,
Не как праотец Мафусаил.
Всего шестьдесят четыре
Года. Но величие жизни
Человека еще и в том,
До чего он – не дожил.
До чего, скажем,
Не дожили те же
Мафусаил и Римский-Корсаков…
Фантом
В луже на тротуаре
Отражается ствол дерева
Ближе, чем стоит
На просторном повороте
За угол дома
Само дерево.
Словно лужа увеличивает,
Как вогнутое стекло,
То дальнее дерево.
Пока почки не набухли,
Тем более – не раскрылись,
Наблюдение возможно
В строгой чистоте
Без весенних погрешностей.
Впрочем, ближе к луже
Стоит пень
Со свежим светлым спилом.
И представляется,
Что лужа удержала на время
Перевернутое отражение
Уже отсутствующей липы.
Люди
Сократ, Достоевский,
Чарльз Буковски
понимали,
Что – люди
Прекраснее деревьев.
Деревья так прекрасны,
Потому что мы
Замечаем у них
Человеческие повадки:
Надежду, тревогу,
Ликование.
А люди – только танцуют,
Как деревья.
Любовь
У любви вышел срок годности,
Она разлагается —
Без любви,
В которую сама не верит.
Мертвый плод любви,
Которой нет,
Вызывает омерзение.
Носишь это в себе,
Говоришь сам с собой,
Стискиваешь зубы.
Распирает смех.
Потом чуть не плачешь,
Останавливаешься
На секунду-две,
Или три-четыре.
Ответ И. Бродскому
Да, чувствовать себя
Жертвой никогда не надо.
Надо просто жертвенно
Отдаваться любой
Душевной боли.
Падать – не ничком,
А словно бы навзничь.
Можно чуть прикрыть
Глаза и поднять лицо.
Не больше. Остальное
За тебя доделает твоя боль.
Литература
Каждый человек бог.
Когда же он начинает
Писать стихи или прозу,
Это не всегда подтверждается.
И тот, кто его раньше
Любил, молился ему,
В недоумении уходит
С мыслью: «Как же так?
Я ведь любил бога.
А это оказался
Просто человек».
Тот же, первый, мучается,
Сетует: «Вот ведь не смог
Ужиться с богом!
Так любил человека,
А бога любить
Оказался неспособен.
Бросил меня».
Поэтому стихи или прозу
Нужно начинать писать
Как можно раньше,
Чтобы в отношениях
С людьми не получалось
Таких недоразумений.
Или так. Говорить людям,
Что ты писатель,
Даже если ты ничего
Не пишешь. На всякий случай.
Был у меня такой знакомый.
Все его считали богом.
Грач
Мы не можем
Объяснить время,
Потому что нам его
Объяснить нечем.
Оно само всё объясняет,
Но не себя. Хочется
У него спросить о нем же,
Но понимаешь, что
Это бессмысленно.
Так приговоренный
Балагурит с неспешным
Палачом. Или пациент
Восторженно заискивает
Перед своим врачом.
Я так по зиме
Заговариваю с грачом,
Перелетевшим в город.
Говорю: «Как же ты
Хорош! На удивление!»
Грач похаживает
Снисходительно, и
Вставляет свой, словно
Выструганный из дерева,
Клюв в снег.
Робинзон Крузо
Гений принужден
Жить в мире женщин.
В мире жестоком,
Несправедливом,
Удивительном.
Гений приговорен
Жить в этом
Восхитительном одиночестве
На острове посреди
Древнего океана,
Как Робинзон Крузо.
Зелёная трубка
Мы ходили с тобой
Мимо этих ворот
Годы назад. Тогда
Здесь, отступив в угол,
Стоял и раскуривал
С толком зеленую трубку
Этот слепец.
С лицом скульптурным,
Но – не как у античного бога,
А как у католического святого.
Мы удержались от вражды.
Но ты меня теперь не называешь
Весело Дельфином,
Я тебя – Совушкой.
Он же и теперь стоит
Возле ворот во двор,
Ласкает в изогнутой руке
Вес своей зеленой трубки,
Подставляет с немым
И спокойным ликованием
Лицо весенним лучам.
Утро
Входишь в утренний лес,
Как в море. Хочется
Вглубь, но словно не добираешь
Врожденных сил.
Распевается соловей.
Почему-то
Не хочется плакать.
Ах да, потому,
Что ночью уже
Хлестала первая гроза.
Гром после скорой
Вспышки, наоборот,
Медлил до странности
Долго. Словно,
Как теперь соловей,
Не сразу решался
Вступить. Нет,
Соловей побойчее,
Детская бойкость.
Гром же, как помолодевший
Старик: не сразу
Уверялся при озарении
Молнии – на каком
Он свете.
Счастье
Не находим
Своё счастье
Даже на помойках.
А были времена:
Найдешь гнутую
Алюминиевую ложку,
И счастлив.
Женя
Воздушная геометрия стрижа.
Он тогда залетел и упал
Под форточкой.
Грозные и прекрасные глаза.
Я подумал, что это птенец сокола,
Но это был стриж.
Выпустил его. Приметы
Иногда сбываются.
Вскоре погибла моя родственница
Женя. У нее тоже были
Грозные и прекрасные глаза.
Она была художницей.
И жила последнее время
В ликующем отчаянии.
Это осталось на ее
Солнечных картинах.
Старик и море
Старик притащил из моря
Огромный рыбий скелет,
Стал рассказывать, что
Эту рыбу он поймал живой.
Ему поверил только
Один мальчик.
Когда этот мальчик
Сам стал стариком,
Он сошел с ума.
И рассказал ту же
Историю про рыбу.
Ему поверили все.
Люди верят
Только сумасшедшим.
Сергей ТенятниковФантомы / Долгое стихотворение
Сергей Тенятников (р. 1981 г., Красноярск) – поэт, переводчик, видеопоэт. Пишет на русском и немецком языках. В настоящее время живёт на о. Майорка. Победитель фестиваля «Эмигрантская лира» 2014 г. Лауреат литературной премии Фонда им. В. П. Астафьева 2015 г. Дебютный сборник стихов «Из твоего глаза вылупляется кукушка. Стихи на русском и немецком языках» (нем. "Aus deinem Auge schlüpft der Kuckuck"). – Лейпциг: Lychatz Verlag, 2017. В Германии готовится к публикации книга стихов на немецком «Голова Плутарха» (нем. "Plutarchs Kopf") – Херфорд: ostbooks verlag, 2019. Первая книга в России: Остров Гутенберга: стихи. – М.: Летний сад, 2019.
I. Пейзаж снаружи
если пойдёшь налево, потеряешь веру.
но зачем тебе призрак девы?
сколько ни повторяй «сезам»,
не откроются, как холодильник, небеса.
появился на свет, уже выиграл в лотерею.
разве недостаточно чуда греться у батареи?
надёжнее пол – его постоянство,
лишь он даёт пространство для танца.
поклоняйся иконам, ещё вернее стенам,
они не соврут, из чего наш мир сделан.
в окне пейзаж, как в туннеле, становится уже,
так зачем тебе те горы снаружи?
если пойдёшь направо, потеряешь голос.
но зачем тебе эхо слога?
всё равно криворукий Шива перепутает подарки,
вместо Нобеля достанет пуделя из шапки.
существовали ли греки, раз не было Гомера,
к чему же ты рассказываешь о людях нашего размера?
плавают головы и хвосты, пучат глаза рыбы,
уха навсегда примирит хищника с его добычей.
и пусть ещё чья-то жизнь светится и кружит
во вселенной, лицо твоё высохнет вместе с лужей.
так зачем играть на лире глухой тени,
коли она раньше утра выйдет за двери?
если пойдёшь прямо, потеряешь память.
но зачем тебе эта сознания яма?
знает каждый школьник, что по расписанию
движутся поезда, а не пассажиры, и что как песню
ни петь хором, от этого рояль не станет сосновым лесом.
к чему ломать себе ноги, раз есть колёса?
взгляни на окружающие тебя предметы,
что ты называешь своими. в них нету
жизни, и в этом их наивысшая польза
миру, который они славят, приняв лотоса позу.
так зачем же ты проращиваешь глазастый картофель,
разве Орфей вернулся домой без стоптанных туфель?
II. Я могу говорить
шторм кончился – на горизонте мачты
погибших кораблей. давай поговорим о тех,
по ком теперь можно только молчать.
они, точно сгоревший сосновый бор,
где миллионы голосов сливаются в единое – «Земля».
семейные могилы фотографий, памятники,
занесённые снегом, ждут своего праправнука-археолога,
который вспомнит праправду, ждут своего врача,
который промоет раны на человеческом пергаменте,
ждут своего наследника ДНК – самоубийственный сплав,
рубеж в поле ржи, рубец на животе матери.
III. Гори, моя звезда
друг говорит: «я столько не вынесу,
не проживу, не смогу вернуть все эти кредиты.
построить дачу, например. дочка вот
подрастёт, тогда можно и рот себе зашивать».
он старше меня на 264 часа, а душа
уже смертельную рубашку примеряет.
«жизнь прожить, не налево сходить».
костёр прогорает. друг бросает в него
мелкий мусор, лежащий под ногами.
«пошло оно всё. и это тоже пошло».
слова обжигают рот. «осталась только работа,
да набухаться на выходных».
сигарета жжёт губы. «почему мы не рыбы?
мы же состоим из воды. мы всего лишь ботва,
плаваем, точно солёные огурцы.
нами закусывают, когда нас же и поминают.
так почему мы себя, как консерву,
до окончания срока не вскрываем?»
его голова падает на грудь
и обожжённый рот слова забывает.
IV. Рябина
«что такое сакармент[1]?», я иду за баб Машей
по деревенскому кладбищу, она показывает мне
холмики и ямки, называет имена,
рассказывает, как умирали: «нехорошее слово
по-немецки, тебе оно ни к чему. забудь.
где же могилка-то, крест сгнил, травой заросло,
и забыла. а ты забудь».
покойники смотрят с надгробий
на выпорхнувшую синичку объективно.
я переступаю через мертвецов и повторяю про себя,
словно немой: «сакармент. сакармент. сакармент».
бежим наперегонки. мне 11, ей 55.
около недели искали в лесу. ходили
в соседнюю Вознесенку, где через дом плясун,
через два гармонист. пропала телочка.
корова помычала ночь и забылась.
следующим летом нашли мумию в яме за свинофермой,
где поле крапивы, а посередине рябина.
V. Пожар в колодце
июльскими вечерами под небом, точно под рыжей скалой,
собираются после сенокоса за длинным столом призраки
поющих и пьющих.
«товарищ Сталин всё знает: сколько курочка яичек несёт,
сколько коровка молочка даёт, сколько шкурок овечка носит».
вот кто-то с горочки спустился…
«смотрите под ноги, не затопчите котят. славные нынче,
жалко их топить в помойном ведре. а кошка наша
упала в колодец и околела, колодец пришлось засыпать.
а новый выкопать никто не умеет. по воду ездим
на другой конец деревни. но вода та будто неживая».
там вдали за рекой зажигались огни…
«дураки в гражданскую из Од Эрямо по Ивантаю
из пушек пуляли. расстояние-то два километра
от нашей Мордовии до Беларуси,
а и сейчас по сухой погоде пол-часа езды.
а шут его знает, кто стрелял. наверное белые,
а может красные. какая теперь разница?»
«как на Букарь к староверам ехать,
там где развилка на Листвяги красные партизаны
двух белых офицеров пристрелили.
партизаны, они снаружи только красные были,
а внутри трухлявые. одному вилы
в брюхо в коллективизацию воткнули,
так надоел он всем со своим наградным наганом.
жена его, рассказывали, так рада была.
он её по деревне на коне за косу таскал.
замуж, правда, больше не ходила».
«да и демократы, те ещё олухи. чего не поделили-то: Россию?
золото Колчака? то-то и оно! всё одно – ЗАО ВоруйТайга».
«где ж та Од Эрямо[2] – Новая Жизнь? была ли?
может и не было её, и мы никогда не любили?
побегала, как безголовая курица, и свалилась в яму.
скоро и поговорить не с кем будет. Бабурин —
как могиканин в Мордовии жил,
его даже по телевизору показывали.
как показали, тут он Богу душу и отдал».
«а в Ивантае тоже иван-чай растёт. умер Ивантай.
там белорусы селились. так они на могилах
крест не в голове, а в ногах ставили.
иван-чай в деревнях сейчас красиво цветёт.
иван-чай – цветок пожара, цветок засыпанных колодцев».
с неба звёздочка упала прямо милому в штаны…
призраки до полуночи сидят за столом;
я голубоглазый блондин, подслушиваю их байки,
пугаюсь слов, похожих на диких птиц и рыб,
которых мужики приносят из тайги.
рассказы о китайце Ли Тай Шу,
который выращивал мак в огороде,
и которого воры сбросили с Канского поезда,
о заваленном листвяжным комлем лесорубе,
чьи останки нашли годы спустя,
о ведьме, оборачивавшейся свиньёй
и сосавшей по ночам колхозных коров,
об ударнице-трактористке, перепахавшей
плугом трёх помощников.
я подсматриваю этот невидимый мир легенд,
как осыпавшийся колодец, ушедший под землю,
но возвращающийся каждый раз, когда я мурлычу
услышанные в детстве песни, чтобы снова
раствориться в воздухе, стать запахом дождя.
не поэтому ли мы вынуждены повторяться
и повторять наших предков: мы кислород,
которым дышит Земля и Од Эрямо.
VI. Внутричерепичное давление
там, где заканчивается география, расцветает библиография.
биографические водоросли, растущие из песка и соли,
тянущиеся к звёздам, царь-рыба не замечает,
пока не охватит взглядом лёд неба. водоросли,
как детские книги, перелистывающие себя сами.
кого рождает стихотворение? гороскоп читателя?
голод издателя? гонорар писателя?
и глаз хрустальный потеет и поёт,
а рот моргает, воздух читая.
все дороги твоего тела ведут к родинкам.
трудна верность Богу и Сыну: первый
в кошачьем стекле бутылки,
точно бессмысленное слово, растворён.
второй ты есть сам. остаётся верить в Мать,
которая тебя разбудила. но в доме огромном,
как лайнер морской, молитва человека невыносима
для отвечающих всегда одно и то же статуй,
в которых срослись Сизиф и Камень,
Мысль и Череп, пожизненное Небо и мраморная Земля.
что для мёртвых молитва моря, живым – реквием ручья.
а что мы с тобой? у нас нет ни флейты, ни позвоночника.
что остаётся нам, сверстникам эпохи трах-пых-пох?
мы перевариваем лесную ягоду в варение,
чтобы отсрочить процесс брожения. в системе Коперника
нас уничтожает не атомная война, а война атомов.
а может, мы и не просыпались? может быть,
Анна не легла под поезд, и дождалась на железнодорожной станции
своего Льва Николаевича? своего Бога или Сына?
я по-прежнему существую в старом Свете,
а живу по новому Времени. вот и думай, где я заблудился?
в каких индогерманских языках? не обнимай грудь камня,
не пересыпай песок в ладонях, от прозы я засыпаю.
китаец Ли расцветает, точно мак, на востоке,
и стихотворение рождает немоту.
и это искусство, когда пустота горит, будто живая.
VII. Похороны хора
я пришёл на этот пир, и пальцы мои прозрели
и заговорили разными языками. когда бы я знал сразу,
чем я здесь с людьми повязан. я врун, и у меня внутри
Европа, cтёртая об Азию, как зубы. сын какого мира?
сон какой страны? Отче, я дышу? воздух, ты ли моя отчизна?
зеркало не лжёт – я дышу. сотней евро от сумасшествия
откупившись, я стою на берегу новой книги,
и остров высиживает на горе Гутенберг мой бездомный мозг.
мы сидим на террасе в объятьях дионисовой мысли.
ты спрашиваешь, чему я улыбаюсь? жизнь,
как посмотришь вдруг, такая однодневная штука,
точно подгузник: докричаться до красоты —
это как наделать в трусы. но я думаю, что эта мокрая кривда
когда-нибудь высохнет, что эта липкая ложь
когда-нибудь смоется. разве наша физиология определяет
эстетику звёздного неба, как вещали лондонские пророки?
наши души точно живут в лесу, и могут от окурка сгореть.
страшно за тех, кого легче всего уничтожить.
и потому это не человек уходит… всегда печальнее тому,
кто остается, чем тому, кто, ускоряясь, в стекле растворяется.
я, палач недогоревших свечей, говорю звезде: ближе. темнее. тише.
в темноте другие пиры виднее. я стал уставать от людей быстрее,
точно пчела от мёда, но мне не хочется лететь в Париж,
я не хочу быть одетым в аляповатый Монмартр.
глупцы, как купцы, мудры, а мудрецы, как купцы, глупы.
и всё же на этом пире равный его не отравил,
а то, что он придумал о чаше своей, это ему показалось.
хор вместе с ним засыпали снегом и известью.
и некому было его онемевший язык в замёрзшую землю положить.
VIII. На десять минут старше
«в здешних водах – говорит рыбак, – раньше водилось рыбы,
что у меня женщин было. однажды я привязал к леске ключ
от дома и бросил в волны. рыба проглотила наживку
и оборвала леску. с тех пор я живу тут на лодке.
а рыба ночью поворачивает в замке ключ и плавает
в моём доме, заплывает в спальню и ласкает мою жену.
ну и что, что рыба? какой рыбак станет ревновать к рыбе?
жена ведь ещё не старая – ей нужен секс. так жена моя
стала русалкой. а я пью только морскую воду, от чего меня
постоянно мучает жажда. вот такой вот поворот ключа в моей жизни».
докурив сигарету, он положил окурок в карман и продолжил:
«а соседка снизу, не то чтобы дева, но к ней приходили
волхвы с полицией. она материлась из окна, точно псалмы пела.
квартира год уж как пустая стоит. а было два сына,
старший и младший, точно два берега. но высохла река.
сухая балка, а не мать она им теперь».
дождь прошёл. дорога подсохла. капли на объективе блестят,
точно чешуя от слов рыбака. зачем я здесь, собственно, хожу?
может он и есть апостол Апокалипсиса? или лучше делать что-то,
о чём я ещё ничего не знаю? и что означает рассказ
этого человека о жене и рыбе? его смысл точно в аквариуме заключён,
и что там с ними происходит видно расплывчато, переливающимися
по лицу волнами и тенями. слушай человека,
в котором правят закон и угол. так ты сможешь сберечь свою речь.
IX. Наши мёртвые часовые, как часовые
я – нерезидент державы, где зеркала разбиты.
я – неврастеник федерации другой,
в которой я не слышу собственного эха.
то ли я переводчик кислорода, колонизатор воздуха?
то ли я паломник пространства, певец огуречного сока?
куда плывёт мой берег, а не плот? какую дверь
мне приготовил плотник? комар, мой кровный брат,
пьёт мой автопортрет, который есть бессмертия укус…
…и страна над державой вставала – звал кузнец
пожать руку кинжалу. кормили небесам голубиное сало,
чернозёму – человечину; сосали землю, точно свиноматку,
кулаки, животы и пятки. и кормила она их, и давила.
мололи мельники молочные зубы. играли черепа
на губной гармошке. стучали о коленную чашку ложки.
ели кашу из бумаги и клея. то ли смерть,
то ли русская пляска. или всмятку, или вприсядку.
сорок первый, конечно, не первый. и кругом
немцы, немцы, немцы. под Сталинградом и Сталинабадом
миномёты или меннониты? повсюду немцы, немцы
с острыми, стальными носами. на Волге и Енисее
немцы с новыми глазами – минотавры или миннезингеры?
на блицкриге почва ночью, точно старый сейф, скрипит.
в том сейфе запах нефти и пыли. там куют скелеты
из пальчиков ножички, и качают младенцев в касках.
на блицкриге, как на допросе, волчата колыбельную воют:
«Барбаросса, Барбаросса…»
на блицкриге варят солдат в котле, отделяют мясо от кости.
Барбароссе снится, как тушёнку с гостинцами
домой отправляют, как дети колыбельную воют:
«Богородица, Богородица…»
и планета с колосистым гербом ржавеет.
X. Не жди, я не вернусь
из леса вышел человек, может быть, век спустя.
он верно забыл дорогу домой, или просто,
не зная настоящий он или живой, ходил туда-сюда.
он давил чернику слов языком, во рту лопалась темнота.
шёл человек, и горел над ним вечный лёд,
несла его лицо полярная сова. и каждое Рождество
седой бес дарил ему каменный торт,
и думал человек: «так быть нельзя».
человек вышел из леса и в свою избу,
будто черемша, вошёл, к стене прислонился
картонной спиной и, сквозь сквозняк, прошептал:
«может я блудный отец. может неволя – моя жена.
может мой сын другой. может это всё было зря,
но эта смерть была моя».