Стихотворения
Родился в 1963 г. в городе Гаврилов-Ям Ярославской области. В 1985 г. окончил Ярославское художественное училище. Преподаёт методику преподавания изобразительного искусства в Ярославском педагогическом колледже. Автор пяти книг поэзии и одной книги прозы. Публиковался в журналах «Литературная учёба», «Континент», «Юность», «День и ночь», «Балтика», «Казань», «Мера», и др. Член Союза российских писателей, председатель Правления Ярославского отделения СРП. Лауреат международного Волошинского конкурса, Лермонтовского конкурса «Белеет парус одинокий», Тургеневского конкурса «Бежин луг» и др. Организатор всероссийского фестиваля современной поэзии в Ярославле «Поэзия. Полдень. 21 век».
«Парк, монумент, а за ним в дали…»
Парк, монумент, а за ним в дали
город сиреневый, как Зурбаган.
Скульптура в духе Сальвадора Дали —
пионерка выщербленная и барабан.
Галстук по ветру, глаза в упор.
Из плеч – многогранники чёрных дыр.
Возможно, глупости, всякий вздор
барабан её молотил.
Руки вырваны временем, или ордой,
ветром демократических перемен.
Рук не требуется, когда – герой,
а не какой-нибудь супермен.
Он так решителен этот шёлк!
Всё можно с верой такой суметь.
Так входит в бессмертие смертников полк,
посланный верной рукой на смерть.
Руки – для стирок, для всяких нужд,
чтобы любить или нянчить чад.
А если дух обывательский чужд?!
И нестерпим коммуналок чад?!
Надо бы чем-то прикрыть торец
и дыры, портящие монумент.
Возможно, крылья хотел творец?
Не понадеялся на цемент.
«Вставил я новую раму…»
Вставил я новую раму
(ель ли, иная порода) —
раздвинул себе панораму
собственного огорода.
Вижу сквозь сетку веток
и капли весенней влаги
сараев утиль и ветошь,
заборы, бурьян, овраги.
Нахохлясь, гуляют куры
и плещет струя над баком.
Сосед в засаленной куртке,
присев, говорит с собакой.
Ему не хватает совета,
любви ему не додали,
как мне не хватает света
и перспективы далей.
Приятно – новая рама!
Расширился вид на лето.
Среди барахла и хлама
стало чуть больше света.
«Люпины клонятся под ветром…»
Люпины клонятся под ветром.
В саду – осоки, шелест, свет.
Июль – как будто отмель лета,
Где никаких событий нет.
Давно такого не случалось,
Что б так, оставив повода,
Неторопливо жизнь качалась,
И шла дорога в никуда.
Но так и надо, так и должно —
Жить, не тревожась, просто так,
Как не спеша прольётся дождик,
И как качается гамак.
Его натянутые сети
В саду заброшены моём,
Чтоб были мы с тобой как дети,
Ловили неба окоём.
Чтоб никогда не научились
Жить, как волы, в ярме труда.
Смотри, как в окнах отразились
Люпинов синие стада.
«Провожали (не жилось)…»
Провожали (не жилось)
Пьяницу Серёгу.
За посёлком вышел лось
Молча на дорогу.
Вышел, тихо постоял,
Тишину послушал,
Будто тоже потерял
Родственную душу.
Этот синий окоём,
лес притихший, грозный,
даже если и вдвоём,
ощущаем розно.
В одиночку у реки
Боль свою залижем.
Все мы в жизни – чужаки,
Только после – ближе.
Будто тёмный этот лес —
Проступает вечность.
Кто там бес, а кто балбес?
Всё земное – ветошь.
Постояв и приравняв
Всех живых, сохатый
По теченью низких трав
В лес ушёл, до хаты.
Запой
Двое суток он пьёт,
две ночи пьёт и два дня.
Его позвоночник гнёт
страшная западня.
Как будто татарский плен,
на теле пуды, пуды,
толщи бетонных стен,
и тонны гнилой воды.
Он в космосе забытья,
он с ним один на один.
В одно мировое я
слившийся нелюдим.
Ныряя во тьму пучин,
уходим в глубя, в глубя
до самых первопричин,
но, потеряв себя.
Лежит на полу вдоль труб
жалкий, в одних трусах
скрюченный голый труп
с мусором в волосах.
И только на третий день —
проблеск, далёкий свет.
Мысли, не то, что тень,
даже и тени нет.
Мычит. Очевидно, рад,
выныривая, как Ной
в этот кромешный ад
из ада, что за спиной.
«Мне не по рангу и не по уму…»
Мне не по рангу и не по уму,
но к Богу обращаюсь, к Самому:
«Создатель, я не Ной, не Моисей,
но снизойди, сомнения рассей.
Зачем Ты намешал добро с дерьмом?
Зачем Ты зверя наделил умом?
Хоть членом запиши в Мальтийский клуб —
он, как и был, самодовольно глуп.
Он, даже образованный – маньяк,
лишь водку заменяет на коньяк,
а бабу на резиновую бабу,
удобную во всех вопросах как бы.
И в планах у него – надыбать столько,
что станет всепланетною помойка.
Зачем, скажи, прошу, не отхохмись,
Ты поселил в химере этой мысль?»
Прислушаюсь с тоской к высокой сфере:
гудят в ночи турбины в стратосфере.
Он думает, молчит по доброте.
Докурит самолётик в высоте,
и выставит морзянкой в небе сбоку:
«Не ссы, мужик! Не так уж всё убого!»
«Приметами осени, севера…»
Приметами осени, севера
в утреннем серебре —
оттенки тончайшие серого
присутствуют в октябре.
Травин паутина хрупкая,
над нею – луны следок.
Иду, как капусту хрумкаю,
крошу сапогом ледок.
Свалялся, как шерсть зайчихи,
сухой бурьян на мысу.
Стоит охотничий, тихий
октябрь в опустевшем лесу.
«Буксир привалил, поторкался…»
Буксир привалил, поторкался
и присмирел, как в сети
попавший налим. Потёртые
пегие дяди Пети
усы появились боцманские
и вылинявшая тельняшка.
Доскою тяжёлой ботая,
Крикнул: «А ну-ка, Пашка,
сбегай дяде за пивом
пока охлаждается дизель».
И, посмотрев игриво,
чайке сказал: «Во жизень!»
Чайка взглянула зорко
острым взглядом хирурга.
Мимо прошла моторка,
торкнулись волны гулко.
Парнишка летел к палатке,
а боцман, прищурив глазки,
курил на борту и сладко
потягивался: «Как в сказке!»
Сладко быть недалёким,
плыть, как в воде окурки.
Окинешь весёлым оком —
на пляже все люди – «чурки»!
Дизель заторкал бодро,
Волн распуская сети.
Чайка зависла над бортом,
как усики дяди Пети.
«Бродяжница душа твоя, скажу…»
К. Кравцову
Бродяжница душа твоя, скажу,
огнепоклонница. И что ей облаченья?
И что ей крест? Она сама – мученье.
А ты ей – ада пламенную жуть.
Ах, батюшка, писал бы ты стихи.
Зачем тебе ещё крестить младенцев,
в полотнища казённых полотенцев
завёртывать грядущие грехи?!
Вино твоих стихов претворено.
Водица галочья, кладбищенские лики?
Зачем тебе гроба и базилики?
Запущено, жужжит веретено,
выводит нас из слепоты наружу.
Косматый лик, суровейший догляд
нет, не спасут, а лишь перехитрят
испуганную призраками душу.
Возьми свой крест – пиши, пиши, пиши.
Не трогай этот камень преткновенья.
Да, смертны мы, и всех нас ждёт забвенье,
и сами мы забывчивы. Пиши!
Преображение
Весь сад усыпан яблоками. Боже
наш праведный, такого урожая
лет десять мы не видывали. И
случился ветер на Преображенье,
и дул весь день порывами. И вот
усыпал сад тяжёлыми плодами.
Повсюду яблоки: на тропке, на траве,
на крыше шиферной дощатого сарая.
Не соберёшь, не выберешь, не съешь.
Наполнены корзины, вёдра, сумки,
кадушки, ящики, тазы, кастрюли…
А яблоки всё падают. Их стук
пугливых птиц на ветках не пугает.
Весь день, всю ночь по одиночке,
градом,
гремя о шифер, доски, тычась в грунт,
в крапиву, в лoпухи, текут шары тугие
медлительно, солидно, не спеша.
Спадают, вызрев. Разве их
удержишь?!
Как чудо, вызревавшее по капле,
и вдруг преобразившее в минуту
земную плоть в сияющий эфир.
И слёз ещё не вытерли – одежды
готовы новые, что чище серебра,
торжественней тяжёлого атласа,
воздушнее ажурных кружев. Это
за каторгу, за мшелые землянки,
за срубы чёрные, за пост, за схиму, за…
Минует всё, и только торжество
минутного того преображенья
нетронутым останется. За чудо
благодарят ли? Ведь оно нежданно.
Чем дольше ждут, тем всё-таки
нежданней,
как дар, как озарение, и как
ребёнка долгожданного рожденье —
банально и торжественно, как всё,
что Бог даёт. Благодарю же, Боже!
Я терпкий плод и тот ещё орешек —
всё это так, но нынче торжество.
И новые одежды раздают,
и старые заканчивают счёты,
и слёзы превращаются в вино.
Ливень. Стою под капелью, в стекле отразившись лицом. Заглядываю, как в келью, в старый сумрачный дом. И различаю печку и старенький наш комод. Вещи плывут навстречу, словно из бездны вод. Как в затонувшем кубрике, где-то на глубине, на полу разбросаны кубики, картинки висят на стене. В нищенской обстановке тихо, за годом год, призрачно и неловко тело моё живет.
Город Мышкин
Приваливает белый теплоход.
И ощупью идут по шатким сходням
туристы иностранные гуськом
обозревать российскую глубинку,
какой-то город Мышкин – на холмах
три сотни домиков. На волжской
крутизне
над жёлтыми обрывами берёзы,
как бабы деревенские вздыхают
и шепчутся, завидя иностранцев.
Заманивает солнце в куполах
двух-трёх церквушек. В липовых
аллеях
кричат вороны, ездит детвора,
сверкая спицами, разбрызгивая лужи.
По склонам, сплошь заросшим,
бродят козы
и замерев, и полуобернувшись,
расставив уши, слушают шумы
от пристани, от площади, оттуда,
где целый день в палатках и рядах
торгуют всевозможными мышами
все жители от мала до велика,
забросив ферму, поле, огород…
Там в ёлочках, набросив не пальтишко,
а крепкий цельнокожаный тулуп,
широкоплечий и широкозадый
стоит купчиной мышкинским Ильич,
прищурившись хитро и плосковато
на милицейский вяленый патруль,
скучающий, вразвалочку лениво
туда-сюда бродящий меж рядов.
Налево глянешь – вниз до самой Волги
бежит асфальт, срывается к реке.
Направо глянешь – выпирает в небо
асфальтовая лента. А с холма
открыта рассыпная панорама
крыш, огородов, парков и садов.
Сверкают стёкла, сушится бельё,
сидят старухи, носятся собаки,
мычит корова, писает мужик…
А за домами ждёт, полощет флагом
пристроившийся белый теплоход,
как клуб, как сельсовет с простором
окон,
в которых проплывают облака.
«Ну вот, пора и мне…»
Ну вот, пора и мне.
Я чую эту дрожь.
Придёт за мной во тьме
не смерть, а тёплый дождь.
Распахнутая дверь
останется за мной.
И сад, как древний зверь
бушует за стеной.
Нет смерти, это ложь,
ты знаешь. А с утра
припомнишь – снился дождь.
Ну, спи, а мне пора.