Михаил Бордуновский, Владимир Кошелев, Василий Савельев, Юлий Хороших
Четыре голоса за прозрачной стеной
Новое поэтическое объединение «За стеной», объявляющее о себе публично впервые на этих страницах, – это четверо поэтов, студентов Литературного института, живущих в одном общежитии. Возможно, что и название объединения как-то связано с общежитием и его тонкими стенами, которые сразу и разделяют и объединяют своих постояльцев. Станет ли это объединение в дальнейшем литературным течением или рождением новой литературной практики, признанной и обладающей собственными каноничными чертами, подобно, скажем, метареализму, не в последнюю очередь зародившемуся здесь же, в стенах Литинститута и его общежития, говорить рано. Но то, что об объединении говорить пора, в этом нет никаких сомнений. Михаил Бордуновский, Владимир Кошелев, Василий Савельев, Юлий Хороших (в алфавитном порядке) – четыре поэта, каждый из которых обладает своим стилем, владеет собственным поэтическим инструментарием, осуществляя поэтические практики, результаты которых могут показаться непривычными, а иногда вызвать ощущение незавершенности или «странного детского письма», как это может быть увидено в случае Василия Савельева, входящего в диалог с голосом детства и стратегиями ОБЭРИУ, включая в него собственные чуткие инструменты интуитивного поиска. Юлий Хороших также держит на прицеле достижения обериутов, но в его работах угадывается интерес и к рациональному безумию Батая, и к ироническому сверхчеловечеству Лотреамона, и вообще к барочным соразмерностям в построении стиха. Владимир Кошелев, пожалуй, самый гармоничный участник союза, собран внутрь себя, как фотоаппарат во внутреннюю картинку, необычную, опрокинутую, прислушивается к ней, хрупко вникает в ее жизнь где-то между собственных ребер, давая порой место паузам, обозначенным многоточиями, чтобы из их глубины, как это происходит в точечных строфах «Онегина» или у раннего С. Завьялова, поднимался каждый раз новый текст, конкретным словам не доставшийся, не тут-то было. Вообще же его техника – это работа с фрагментами, организованными в некоторую чуткую к сквознякам смыслов и повисшую в воздухе фигуру мобиля, иногда графически его повторяющую.
Михаил Бордуновский своими стихами с их интенсивной метафоричностью, кажется, отсылает к высказыванию Осипа Мандельштама по поводу того, что мир произошел из метафоры, и к начальным стихам Даодецзина, звучащих в переводе Стивена Митчелла в том смысле, что «в именах причина всех вещей (частностей)». А раз имя несет в себе внутренний образ, внутреннюю форму метафорического характера, то и создание словесно-вещного мира как единого процесса Михаил видит в осуществлении серии метафорических взрывов, уплотняющих текст, но расширяющих его вселенную.
Ситуация проекта волшебна, как мне кажется, в том смысле и определении волшебства, которое свойственно всем пишущим, не отлученным от абсолютной потенциальности детства, присутствующего как формообразующее начало безмятежной энергии, способной становиться изысканно страстной. Так это было у Хлебникова, Рембо, Заболоцкого – в разных формах, но в свежести одного и того же явления вневременного времени, когда нам совсем мало лет, как немного надо урана, чтобы запустить огромные вихри энергии, сдвигающие слежавшийся рельеф.
Интуиция, объединяющая участников проекта «За стеной», не может быть сформулирована однозначно, что сказалось и при написании некоторых декларативных заявлений (манифестов) по поводу художественных практик объединения: каждый из участников писал свою собственную сумму правил и возможностей их нарушения, что позволило объединить четыре точки зрения в некоторую динамическую структуру группового высказывания, некоторого водоворота, вортекса, восходящего к опытам авангардного мышления начала прошлого века.
«Работа с поэзией для меня – необходимость, кроме прочего, найти ответы на некоторые вопросы, в частности: остались ли в мире великие стихи? осталось ли в мире святое? есть ли смерть? можно ли избегнуть бессмысленности?», – пишет Бордуновкий и продолжает: «я предлагаю поэзии – тишину», «я буду… старательным архивариусом собственной жизни, стихов и голосов моих друзей, записочек и набросков, деревьев, воды». Ему отвечает / его продолжает Василий Савельев, используя тональность детства, заставляющую вспомнить Рембо или Хлебникова: «Страх (перед властью, религией, богом, обществом и проч.) – самый опасный враг деятеля искусства. Только игнорируя институты исполнения наказаний можно создать Великое. И мы не боимся, мы находимся за стеной: никто же не боится ругать соседей, находясь у себя дома» И дальше: Мы за массовость поэзии. За массовость достойной поэзии! Сейчас, когда вся поэтическая массовость находится в пабликах различных сетевых поэтов, имена которых я даже не знаю, мы готовы поиграть с ними в перетягивание каната».
Ему ответствует Юлий Хороших: «Мы позволяем себе говорить искренне и наивно. Неискренне и продуманно. Поэзия существует не в языковых рамках этих слов; мы поддерживаем синкретизм искусств. Вопрос "в чём поэзия?" – бессмысленный, корректный вопрос – "где поэзия?"»; Гений – это особое ощущение мира. Гений – за стеной.» И еще: «сбросить пароход (вероятно, проржавевший – А. Т.) с современности: все существующие институции, от сетевых бездарностей с милыми концертами в барах до банальных поэтов и поэток неавангардного «Воздуха». И, наконец, декларация Владимира Кошелева: «Мы можем не верить в прогресс, но развитие и превосходство одних над другими – неоспоримо. Превзойти себя, чтобы превзойти всех. Мы готовы к жесту.» К сожалению, нет возможности привести тексты этого группового / индивидуального манифеста полностью. Напомним лишь, что некоторый внешний максимализм и перфекционизм заявлений – это характерное свойство ряда известных манифестов указывать на внутренний радикализм позиции и готовность к переменам в области активной художественной словесности, свойство обозначать некоторую революционную ситуацию. «Быть архивариусом… деревьев и воды» – цель, как мне кажется, не только достойная, но и требующая глубокого и самоотверженного проникновения в суть мира и слова. Андрей Тавров – поэт, редактор
Михаил БордуновскийВ нейтронной звезде
Родился в Челябинске в 1998 году; стал писать стихи благодаря трудам Хиука Апаресского, а в 2017 году поступил в Литинститут. Серьёзно настроен.
посвящается Д.
«Звезду полуночи, звезду полудня…»
Звезду полуночи, звезду полудня,
ножевую, ямоокую вестницу
с многоопытной оптикой
любил высматривать
в своём треснувшем зеркальце
о, астроном.
И когда налетали тучи я говорил:
– се тучи.
и когда гром ударял – я говорил:
– се гром,
живой и живорождённый.
но когда умер паук
на дубовом листе зари —
разве могла мне сиять
звезда полуночи, звезда полудня,
нагая и лиственная?
я отбросил метафору
нет в ней спасения,
огрубил язык
потому что человек смертен,
спокойно вдохнул —
ведь пусто на небе, как на земле.
Тучи налетели —
что же?
теперь и меня не станет.
«Ты, песчаный цветок, в потайном проросла кармане…»
Ты, песчаный цветок, в потайном проросла кармане.
По узору реки опознали – я тоже пустое место —
и сверхновой водой напоили меня крестьяне,
и в терновом венце привели к алтарю невесту.
Всё осыпалось, показалось отмелью над волнами.
Это облако? Это облако. Тяжкое, кучевое —
лиловеет – радость моя – влагаемое в орнамент
на картине художника кочевого.
Я в абстрактном пейзаже. Мне солнечно, неспокойно,
над рекою полдень повис концентрическими кругами.
Всё – опасно. Всё – золото. Не с такой ли
золотой короной тебя, живую, в моём кургане
похоронят хазарские умники, если встретят?
Прижимаю маску к лицу и дышу нормально.
Ничего: покинув долину, я пуст и светел —
уношу песчаный цветок в потайном кармане.
Встал как лист пред травою придуманный лес; запели – многая лета —
и тебя, и меня помыслив, дети озёр, которым недоставало света.
В тихом омуте: раз-два-три – залегла черносотенная зарница.
Что я делал? Тянулся к тебе, дотянулся, теперь я длюсь и предполагаю длиться.
На скрипичном изгибе – сплошная улитка; и вот, королева солнечного зенита —
в банке бабочка тащит себя сквозь сон, весома: и банка уже разбита.
Это юность? Нет-нет, это юго-восток, непрестанный полдень окрашен, огнеопасен;
за калиткой ле́са – пять килотонн воды, и мы молоды, поняты, колесо
обозрения, пруд, огонь, иные слова в запасе.
Были разные люди – и умерли; умные, вольные – умерли; умерли прочие. Прости пожалуйста, дай мне минутку, я скоро; трава, колесо обозрения обесточено.
Вот я смотрю: комета, гремучая полночь, да-да – комета: пыль, лучи, эти
штуки всё ближе.
А, впрочем, нет, Бог с ней, с кометой. Не надо. Отворачиваюсь, ухожу,
ничего не вижу.
Стихотворение, составленное из частей других стихотворений
я слышу голос
когда заря ещё не занялась
и близ луны поникли травы
бессильный вымолвить
в величье и покое
пригрезилось тебе?
«Воображение! Не суди меня строго – я искушаем…»
Воображение! Не суди меня строго – я искушаем.
Вокруг тёплые Парфеноны, разные цацки —
в шкатулку полез, и загривок кота нашарил;
потянул – а там кони, патина и целый Гиппон Царский.
Я искал себя во всех анатомических атласах,
но обнаружил, что только-только снял верхний слой просоленного
космоса,
и под ним – цитаты, цитаты, цитаты, вишневые кости Бахуса,
а под ними – кометы, кометы, кометы, как седина Борхеса.
Здесь – электричка интрижки, пыльца, трава,
незатейливая и кислая, как аспирин со рвотой.
Думал, что соскребу заразу, струну сорвал,
а это – леска растяжки, и механизм сработал.
Вот поисковый отряд искал и нашел: в смоле —
комара, в нефти – утку, в полураспаде —
уран-235, а в моем столе —
голову мёртвой девки, с которой ни-ни до свадьбы.
Теперь я в театре «Глобус», как в камне потенциал
для броска в стекло проезжающего лимузина.
Воздух меня по пакетам расфасовал —
и в музей для тех, кто хранил все яйца в одной корзине.
Тихо! Грядёт большая игра теней,
всё им разрешено и никто не нужен.
Но если осталось в мире-ловушке святое, и смерти нет,
то одна небольшая вещица ожидает меня снаружи —
в зазоре меж каменноугольных плоскостей.
Промерцав оттуда, во мне сияние размещено.
Знаю: увидев тьму, мы отступим, но только с тем,
чтобы тьму обойти, как линию Мажино.
«кто лучше солнца знает, как восходит солнце…»
кто лучше солнца знает, как восходит солнце?
в солнце восходит другое солнце, и в этом солнце —
аэропорт, погружённый в облако, погружённый
в жидкий азот; отражённый
в угольном зеркале, обнажённый,
выданный земле.
я испытал то, что иные из них называют сиянием.
чуть не сломал ветвь, что светлее и выше меня,
протянув руку к шестикрылому жаворонку:
уложил его спать —
как человека,
накрыл соломой —
как человека.
нет,
это не человек.
это полдень сознания.
лёд моего тела расколот и приобретает
милосердие
среди животных,
среди желанных.
ты в треугольнике озарения
касаешься внутренней
поверхности купола.
а я выдрессировал медведя,
вынул из пропеллера птицу…
не могу взглянуть на мир вокруг
без жалости.
«случайный попутчик уснул на моих коленях…»
случайный попутчик уснул на моих коленях.
конь сложился под всадником сам собой
и, словно горб, вырос сам из себя, замещая всадника; колесница
укатилась в гречиху и оставлена экипажем; шатры противника
вспухли повсюду, как взрывы.
какие сферы и нагромождения ты озирала?
огонёк зажигалки вытащил из колодца комок волос, завернутый в шёлк,
свет блуждал самолётом по краю погасшего континента
и наткнулся на ТВОЁ ТЕЛО, захороненное над пустыней;
выкопанный из земли младенец вырос и оказался ТВОИМ ТЕЛОМ.
что-то во мне изменилось и в узнаваемых чертах лица проступает тление.
весь день я простоял в городе, будто в ящике; ты
в нейтронной звезде, как в платье, вышла на взлетную полосу,
винты деревьев, вращаясь, опустились в почву; после побега
я просыпаюсь на коленях попутчика, озираясь.
однако низкая облачность, дождь и лёгкий туман скрывают холмы
и равнины.
«Выкурить у мака сигаретку…»
Артёму, Ульяне
Выкурить у мака сигаретку,
проводить глазами иномарку,
солнце, накренившееся к веткам,
ветки, накренившиеся к парку,
перерезать ленточку полёта
птицы, промерцавшей над бумажной
улицей, которой вы уйдёте —
слова не оставившие даже.