Победившие ножницы
Родился в 1988 г. в гор. Северск Томской обл., мать – психолог, психотерапевт, отец – д. ф.-м. н., профессор Томского государственного университета. Литературой начал заниматься в 14 лет, учился у А. Р. Рубана (1955–2015). Окончил Гимназию № 55 г. Томска, Юридический институт Томского государственного университета (2010), по специальности – юрист. Сменил много профессий, был грузчиком, официантом, таксистом, проводником багажного вагона, курьером, расклейщиком объявлений и т. п., подрабатывал случайными юридическими заработками, много путешествовал автостопом. В настоящее время – адвокат. Пишу стихи и прозу. Шорт-лист премии «Дебют» (2010), лауреат Премии губернатора Томской области (2016).
L&M
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так ёкает в груди, когда объявлен шах,
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадётся вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
Так радугой блестит засвеченная плёнка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
Четырнадцать часов прошли почти навылет —
Я не сошёл с ума, и с рельсов не сошёл.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чём не был я смешон.
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов.
…с утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всём, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал.
«Очень много, быть может, тысячу лет спустя…»
Очень много, быть может, тысячу лет спустя,
Станет вдруг возможным попасться в сети знакомых улиц,
И привиться жилой на городских костях,
На бревенчатых стенах, что дремлют, слегка ссутулясь.
Через низкую облачность этот город не видит Бог,
И дожди на него насылает почти вслепую,
И теперь наступает ночь, и город впотьмах оглох,
И его не дозваться, сквозь морось бредя скупую,
И воды не испить с отсутствующего лица.
Вот, прищуря глаза, любой подтвердит учёный —
Ни в какой парадигме сей город не описать,
Нетождественный сам себе, сам на себя обречённый.
Только я не учёный, и к чёрту, стало быть, диамат,
Эту методологию всю, и тезис, и антитезис;
Пусть Затеевский на сторонах своих другие взрастил дома,
Но вдоль них по утрам всё так же гуляет его Лахезис.
И на месте стоя, хочется задышать,
Только поры на коже забились зловонным салом,
Из раздутых ноздрей-колодцев испаряется, бьёт душа —
Что же, Господи Боже, с воздухом этим стало?
Город спит, недвижимый, и по его спине,
Иссечённой крест-накрест асфальтовыми ремнями,
Бродят духи нечистые, не исходя в свиней,
И по нервам его проводов кочуют от ямы к яме.
В этот город возможно прийти, а выйти никак нельзя —
Ни верхом, ни пешком, ни по воздуху, тут хоть тресни.
Он лежит, сам собою в тугие объятья взят,
Догнивает в сыром ноябре под трамвайные песни.
«Под косогором, на ковре огней химкомбината…»
Под косогором, на ковре огней химкомбината,
Где пламя факельных цветов сжирает синтез-газ,
Любой расскажет во Христе, что так ему и надо,
И воды Стикса утаят колодцы теплотрасс.
И на ночь глядя жилмассив раскидывает карты,
И раз за разом из колод выходит дама треф,
И улыбаются со стен Ваалы и Астарты,
И звонкий жестяной кумир покоится в ведре,
И в душных коробах квартир магоги и инкубы,
На чадных кухнях, где из труб течёт ректификат
Едят и пьют, целуют жён в обветренные губы,
И жёны тощих демонят качают на руках.
Морщин морозобойных сеть на деревянной коже,
И кости их из чугуна закалены в огне,
И Бога не о чем просить, и всё, что им негоже,
Не примет в жертву даже Бог, поскольку Бога нет,
Поскольку Бог взводил курки мостов Санкт-Петербурга,
Поскольку Бог точил клинки огней ночной Москвы,
Ему отказано – Ему и прочим демиургам,
И декалога не блюдут, и молятся на Вы.
Дожди идут, и снег идёт, и Пасхи, и Успенья,
И даже слышно, как вдали звонят колокола,
Но всякий, кто ложится спать, не обретёт забвенья,
Во снах увидя кухонь чад и бездну в зеркалах.
А где-то мир совсем другой другим помазан миром,
И сны его – другие сны – на радугах звенят,
И я скрываюсь в глубине совсем другой квартиры,
И Бог, который здесь живёт, всё знает про меня.
Здесь нет промасленных теней на стенах коридора,
Я просыпаюсь каждый день в объятьях дамы треф,
И золото её волос в крови конкистадоров,
И в кареглазой глубине – срез Гефсиманских древ,
И в голосе её апрель исходит снегом талым,
И полусладкое вино течёт в её руке.
Из окон не видны круги окраинных кварталов,
И отблеск факельной звезды не виден вдалеке.
И я живу, и снятся мне всё реже и всё меньше
Химкомбинат и Ахерон, что спит на проходной,
И с ним все те, с кем я делил одежду, кров и женщин,
И крови с ними был одной, одной, одной, одной.
«Я наблюдал за праздником хлопушек…»
Я наблюдал за праздником хлопушек
Под хлопком нерождественского неба,
На хлопке снега из пироксилина,
Как гости, приходящие на праздник,
Пастозные, налившиеся люди —
Вином и мясом, рыбой, сельдереем —
Шлифуют линзы, поверяют стрелки
Хронометров, часов, секундомеров,
Поглаживают лимбы на секстантах,
Наводят окуляры прямо к люстрам,
Сверяют силу ламп по каталогам.
И двое, убегающих из залы,
Запрятались под ёлкой, между веток,
За белой драпировкою подставки,
Ложась, как в гроб, в картонную коробку,
Как одеялом, укрываясь цедрой
И шкурками опавших мандаринов,
И молча ждут назначенного часа,
И дрожью диффундируют друг в друга.
А в нужный час оставшиеся в зале
Играют в камень-ножницы-бумагу,
И ножницы, конечно, побеждают:
С победным хрустом размыкают бранши,
Картон кромсая на витые ленты.
И цедра не поможет против ножниц,
И шкурки не спасут от окуляров,
И дно коробки не отводит руки;
Поскольку праздник требует подарков,
То всё всегда случается, как должно.
Хронометры всегда находят время.
Секстант находит нужные долготы.
…А я не трогал присланных подарков,
И забирался вверх, почти под люстры,
И, после сублимировав, в осадок
Я выпадал в коллоидных растворах,
И с неба – снегом из пироксилина.
Я видел фольгированные луны,
Я видел целлофановые звёзды,
И вспышки салютующих сверхновых,
И залпы конфеттишных метеоров,
И всех, кто с них писал астропрогнозы —
Они идут по хлопковым волокнам,
Снежки слепляя из пироксилина,
И курят, курят, курят, курят, курят…
«Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол…»
(Г. Г.)
Там, где снег в феврале скрипит, как дощатый пол,
Там, где боги мечут песок, а не едкий натрий,
Все твои поезда в оборотном стоят депо,
И уходят по кудровской ветке к химкомбинату.
Все стихи твои там известны, как Отче наш:
Их за мелкую мзду раздают в отрывных билетах.
В них нестройная музыка ТЭДов заключена,
Что звучит в ушах калориферным жарким летом
Всем трамвайным Орфам, прохожим и январям,
Здесь, под сенью контактной подвески, что их связала.
Пляшет зайчик солнечный на раздвижных дверях,
Видя тень твою в зазеркалье пустых вокзалов.
«Гнилая доска болевого порога…»
Гнилая доска болевого порога
Нажала на спусковой крючок;
Неважно, к Богу или от Бога —
Канонизирует и наречёт.
Но доброе слово теперь не метод,
Под зад ногою – и missa est,
И вот, возвращаешься в город этот,
Пока не выдует строгий вест,
И надышавшись угарным газом,
Включаешь фары на дальний свет.
В кого теперь превратишься разом,
Покуда не угодишь в кювет?
Чванливый, наглый, и вредный, вредный,
И сам поверишь в своё враньё.
Как призрак бледный, как голубь бедный,
Пока не утро – гуляй, рваньё!..
«За Басандайкой, в Аникинских переулках…»
За Басандайкой, в Аникинских переулках,
Где лето пахнет хвоей или банным дымом
Я рисовал тебя дрожью щитка приборов,
Электро-оранжевым и ядовито-зеленым.
Из хвойного леса, как из резной шкатулки,
Где я бывал со всем инструментом необходимым,
Я извлекал тебя по ниточкам разговоров,
И руки грел над коллектором раскалённым —
Но не в твоих руках, не в редких прикосновеньях
Случайных объятий, неявно и исподволь резких,
Не в шаге ног, сошедшихся под столами,
И не во взгляде – глянцевом, акварельном.
И встречи все – затянувшиеся мгновенья,
И ты – лицо седой известковой фрески…
Но демонов всех страшнее, химер и ламий,
Не видя тебя, у стенки стоять расстрельной.
За годом год на Южной площади шумной
Я делать пытался вид, что не глупее прочих,
Снося покорно молчанье недели каждой —
Но что же ещё поделать, скажи на милость?
Да только влюблённый совсем не бывает умным,
И я молился сырой предвоскресной ночью
Святому Фиакру – увидеть тебя однажды,
Но ты, конечно, ни разу мне не приснилась.