В зеленоватом шелковом платье и соломенной шляпе с красными розами, Магнолия не шла, а летела на собственную свадьбу. Она не сомневалась в том, что миссис Минс не удастся догнать ее. Она бежала так быстро, что, когда жених, ожидавший ее у белого забора пасторского дома близ церкви, пошел ей навстречу у нее вовсе перехватило дыхание и она смогла пролепетать только несколько бессвязных слов:
— Резинка… миссис Минс… я удрала…
Девушка прислонилась к забору, переводя дыхание, раскрасневшаяся, взволнованная, но нисколько не испуганная! Хотя было еще только начало апреля, в палисаднике пасторского дома уже цвели магнолии и шиповник, а вдоль самого забора радостно кивали головками тюльпаны. Она посмотрела на Гайлорда Равенеля и улыбнулась ему своей удивительной улыбкой.
— Пойдемте венчаться, — сказала она. — Я уже отдышалась.
— Постойте! — ответил Равенель.
Он достал из кармана бриллиантовое кольцо.
— Сперва мы должны обручиться.
Кольцо было ей немного велико.
— Гай, милый! Какой чудесный бриллиант! Посмотрите, как он сверкает на солнце! Гай!
— Вы прекраснее всех драгоценных камней в мире.
Он привлек ее к себе.
— Среди бела дня! В палисаднике пасторского дома!
— Что ж делать! Ведь до сих пор я целовал вас только у этого противного бочонка на корме. Я устал ждать.
На пороге появилась жена пастора.
— Я увидела вас в окно. Нам с мужем пришло в голову, что вы, может быть, предпочитаете обвенчаться в церкви. Там сохранилось еще пасхальное убранство Замечательно красиво. Розы, пальмовые ветки лилии. Весь алтарь в цветах. Мистер Селдон уже пошел туда.
— О Гай! Мне бы так хотелось венчаться в церкви!
Одной рукой жена пастора одернула платье, другой поправила прическу и, приготовившись таким образом к роли свидетельницы при бракосочетании, повела жениха и невесту в маленькую церковь действительно утопавшую в цветах.
У Магнолии осталось только смутное воспоминание о последовавшей вслед за этим брачной церемонии. Жена пастора нисколько не преувеличивала. Алтарь был щедро украшен пальмовыми листьями, розами и магнолиями. И сквозь желтые, красные и синие стекла церковных окон ярко светило лучезарное апрельское солнце. И пастор Селдон произносил какие-то торжественные слова. Как это ни странно, самый обряд не произвел на Магнолию особенно сильного впечатления. Две маленькие шустрые девочки, возвращавшиеся из школы, видели, как жених и невеста вошли в церковь, и прокрались вслед за ними. Они забрались на хоры и все время безудержно смеялись. Серебристая трель звонкого детского смеха врывалась в торжественные слова обряда.
«В здоровье и болезни, в богатстве и бедности, в счастье и несчастье…»
Жених и невеста опустились на колени. На Равенеле были его элегантные остроносые ботинки. Он так дрожал, что носки их все время стучали о каменные плиты. Зато Магнолия держалась превосходно, хоть и была бледнее обыкновенного.
— Поздравляю вас с законным браком!
У Равенеля было только десять долларов — все те же последние десять долларов. Он сунул их в руку удивленного пастора.
— Если вам угодно… — сказала миссис Селдон. — Мы бедные люди… приход наш, как видите, очень скромный… но мы будем очень рады, если вы отобедаете с нами. У нас сегодня телятина, салат из свеклы и.
Итак, Магнолия Равенель обвенчалась в церкви, наизаконнейшим образом. И после ее венчания, как и полагается, был свадебный обед. И когда она выходила из церкви, две маленькие шустрые девочки, и робея и смеясь, осыпали ее цветами. Правда, «осыпали», может быть, не совсем подходящее выражение. Одна бросила невесте тюльпан, другая — букетик фиалок. Обе промахнулись. Но Магнолии это все-таки было очень приятно. В доме пастора их накормили телятиной с салатом из свеклы и пудингом, а также напоили амброзией или чем-то таким, что им показалось амброзией.
Так началась их совместная жизнь.
Глава одиннадцатая
Даже пережив январскую бурю на Атлантическом океане, Ким Равенель утверждала, что нет ничего страшнее Миссисипи. Она имела право утверждать это, ибо родилась на самой Миссисипи. Все ее детство Магнолия Равенель рассказывала ей сказки о коварстве жестокости и причудах этой реки, о городах, расположенных на ее берегах, о пароходах, снующих по ней взад и вперед, и о людях, на них разъезжающих Дедушка Ким, капитан Хоукс, погиб в ее вероломных и быстрых водах; бабушка, Партинья Энн Хоукс, восьмидесятилетняя старуха пользовалась на ней славой сказочной героини, слыла своего рода Летучим Голландцем. О вдове капитана Хоукса рассказывали удивительные вещи. После трагической смерти мужа она продолжала его дело. Ни один плавучий театр не давал таких доходов. Партинья Хоукс управляла им, точно женским пансионом. Стоило какому-нибудь актеру хорошенько выругаться, как его изгоняли из театральной труппы. Женатые актеры и замужние актрисы обязаны были предъявлять при вступлении в труппу брачное свидетельство. Все пьесы, даже такие старые и невинные, как «Ист Линн», «Дочь игрока» и «Буря и солнце», подвергались предварительной цензуре владелицы нового «Цветка Хлопка».
У самой Ким сохранилось много воспоминаний о Миссисипи, несмотря на то, что она несколько лет подряд не видела ее и даже мало слышала о ней от своей матери. Когда Ким в сотый раз просила Магнолию рассказать, при каких обстоятельствах она избежала печальной участи носить всю жизнь имя Миссисипи, миссис Равенель отрицательно качала головой.
— Расскажи мне о том времени, когда река вышла из берегов и по ней плыли животные, и дома, и всякая утварь, про то, как я родилась, а ты была слишком слаба и измучена, чтобы сказать, что ты мечтала дать мне имя Миссисипи. Ведь это все происходило между Кентукки, Иллинойсом и Миссури, не правда ли? Потому что они ведь и придумали из первых букв названий этих рек К, И и М составить имя. А ты все молчала. Они и окрестили меня «Ким». Когда я говорю, что меня зовут Ким, все смеются надо мной… Других девочек зовут Эллен, Мэри или Бэтси… Расскажи о Миссисипи, мама! И о плавучем театре «Цветок Хлопка».
— Ты и так все знаешь. Ты только что сама рассказала мне все.
— Мне хочется послушать тебя.
— Твой папа не любит, когда я рассказываю тебе о реках и плавучих театрах.
— Почему?
— Ему неважно жилось на реках. Мне тоже неважно жилось с тех пор, как твой дедушка Хоукс…
Ким сама знала, почему ее мать перестала рассказывать о реках. Ей случалось слышать, как отец ее говорил:
— Ради Бога, Нолли, не забивай ребенку голову этими историями о реках и плавучих театрах. В твоем освещении все это кажется таким романтическим милым, живописным…
— Да разве это не было таким?
— Нет. Жизнь на реках была убога, грязна и скучна. Все съедобное было засижено мухами, приходилось пить грязную речную воду и довольствоваться обществом каких-то скоморохов. А эта старая ведьма…
— Гай!
Он подходил к ней нежно целовал ее и говорил с раскаяньем в голосе.
— Прости, дорогая.
Ким знала и другое. Она знала, что мать ее питает странную и глубокую любовь к рекам. К некрасивым широким, грязным, безжалостным, бурным рекам юго-запада.
Первые детские воспоминания Ким Равенель были довольно своеобразными. Например, она ясно помнила, как мать ее сидит в соломенном кресле на верхней палубе «Цветка Хлопка» и обшивает блестками корсаж, который должен был плотно облегать фигуру Магнолия покрывала его блестящими серебряными блестками, из которых слагался блестящий панцирь. При каждом ее движении он отражал в себе лучи солнца, переливаясь золотом, пурпуром, лазурью и серебром. Глядя на него, девочка приходила в восторг. Мать ее сказочная принцесса! Что ей было за дело до того, что блестящий корсаж, отделанный белым тюлем, был только частью костюма цирковой наездницы, в котором Магнолия выступала в пьесе «Дочь клоуна».
Бабушка Ким много ворчала по поводу этого костюма. Впрочем, она ворчала решительно по поводу всего. Прошло много времени, прежде чем Ким поняла, что не все бабушки таковы. Когда ей было три года, понятия «бабушка» и «ворчанье» казались ей столь же неразрывно связанными, как расстройство желудка и касторка. Понятие «дедушка» связывалось в ее мозгу с понятием «радость» так же тесно как мороженое и бисквит Миссис Хоукс Ким называла «бабушкой» мистера Хоукса — «Энди» или, когда случалось уж очень расшалиться — «капитан» Тогда он кудахтал и гоготал (такова была его манера смеяться) поглаживая свои очаровательные бачки. Ким тоже смеялась.
У девочки были большие глубокие глаза, похожие на глаза Магнолии, такие же длинные ресницы, такой же крупный и выразительный рот. Во всем остальном она была вылитый Гайлорд.
— Настоящая Равенель! — говорил он.
Она унаследовала его манеры (ломака! — говорила бабушка), тонкие руки, маленькие ноги, певучесть речи, несколько лукавое и ласковое выражение глаз, непосредственность и кокетство.
Ким сохранила яркое воспоминание об одном ужасном утре. Ее маленькая кроватка стояла в комнате родителей. Однажды ночью она проснулась, разбуженная страшным толчком. Судно сильно накренилось. Раздавались крики, гудки, звонки. Закутав ребенка, Магнолия поспешила на палубу. Едва брезжил рассвет. Над рекой и берегом непроницаемой пеленой навис туман. Девочке хотелось спать. Она была очень удивлена. Звонки, крики, туман, поднявшаяся тревога — все это, в сущности, мало интересовало ребенка. Девочка крепко прижалась к материнской груди. Она ничего не понимала. Между тем тревога все росла. Крики перешли в вопли. Ясно слышен был высокий голос дедушки:
— Ход назад!
Потом этот голос вдруг смолк. Что-то случилось. Кто-то упал в воду. Кого-то поглотил туман. Кого-то закрутило и унесло быстрое течение. Ким снова очутилась в постельке. Ее бросили туда, как будто она была не девочкой, а тряпичной куклой, и оставили одну. Она поплакала немного от страха и удивления, а потом крепко заснула. Проснувшись, Ким увидела мать, склонившуюся над ее кроваткой. У Магнолии был ужасный вид. Глаза ее дико блуждали, черные волосы в беспорядке падали на лицо, залитое слезами. Охваченная ужасом, Ким разрыдалась. Магнолия судорожным движением схватила ее на руки. И, как это ни странно, в эту страшную минуту она произнесла то же слово, которое едва слышно сорвалось с ее уст тотчас же после рождения Ким: