Она расхаживает взад и вперед, взад и вперед, постепенно разгораясь фосфоресцирующим светом. Сам воздух как бы сгущается, набрякает ужасом. Ее фигура становится отчетливей, но еще видится словно сквозь слой теплого масла, сквозь дым жертвенного алтаря. С ее губ, искаженных мучительной гримасой, срываются, сдавленно, слова, заставляющие стонать мужчину, сидящего рядом со мной. Из лопнувшей у нее на темени вены медленно сочится кровь. Я оцепенел, не в силах издать ни звука, и в то же время дико кричу. Это уже не театр, это – кошмар. Стены смыкаются, изгибаясь и двоясь, как жуткий лабиринт. Мы ощущаем горячее и злобное дыхание Минотавра. В тот же миг раздается ее оглушительный, безумный, дьявольский смех, словно вдруг разлетелась вдребезги тысяча люстр. Ее уже невозможно узнать. Глазам предстает погибший человек: изломы рук и ног, грива спутанных волос, кроваво-алый рот; и это… это существо ощупью и пошатываясь невидяще идет к кулисам и неожиданно исчезает…
Зал в истерике. Мужчины, стиснув зубы, оседают в креслах. Женщины вопят, обессилев, или судорожно рвут на голове волосы. Зал похож на дно морское – обиталище демонов, старающихся, как обезумевшая горилла, сбросить с себя текучий каменно-тяжелый страх. Билетеры взмахивают руками, как марионетки, их голоса тонут в общем вопле, нарастающем, как приближающийся тайфун. И все это происходит в полной тьме: что-то случилось с освещением. Наконец из оркестровой ямы раздается музыка – взрыв медных, встреченный воплями яростного протеста. Музыка смолкает, словно сплющенная ударами молота. Медленно поднимается занавес, открывая все еще темную сцену. Внезапно из-за кулис появляется она, с тонкой зажженной свечой в руке, и кланяется, кланяется, кланяется. Она не произносит ни слова. Из лож, с балконов, из партера, даже из оркестровой ямы дождем на сцену сыплются цветы. Она стоит среди моря цветов, в руке – ярко пылающая свеча. Внезапно вспыхивают люстры, заливая зал светом. Толпа вопит: «МИМИ… МИМИ… МИМИ АГУЛЬЯ!» Не дожидаясь, пока крики стихнут, она задувает свечу и быстро уходит за кулисы…
Все так же с портфелем под мышкой я вновь бреду сквозь толпу, запрудившую rambla. Я чувствую себя так, словно спустился с Синая на парашюте. Вокруг мои братья, человечество, как любят выражаться, по-прежнему маршируют, подобно мне. Я едва сдерживаю желание начать пинать во все стороны, чтобы несчастные идиоты улетели прямо в рай. В этот «хронологически точный момент», когда я пенюсь, как шампанское, какой-то тип тянет меня за рукав и сует под нос непотребные открытки. Я продолжаю идти, как шел, словно в трансе, и прилипший ко мне тип на ходу тасует открытки и бормочет, задыхаясь: «Глянь, какие куколки, пальчики оближешь! Задешево отдам. Бери всю пачку – двадцать пять центов». Я внезапно останавливаюсь и принимаюсь смеяться так, что ему становится страшно, и смеюсь все громче и громче. Разжимаю пальцы, и карточки летят на землю, как огромные снежинки. Люди подбирают их, вокруг меня собирается толпа, обступает все тесней, любопытствуя, что заставляет меня так смеяться. Я замечаю в стороне фараона, который направляется ко мне. Резко развернувшись, кричу: «Вон он! Держи его!» Показав на магазинчик на углу, я мчусь вместе с толпой; как только меня начинают обгонять, резко останавливаюсь и быстро шагаю в противоположную сторону. Свернув за угол, припускаюсь бежать скачками, как кенгуру. Добегаю до какого-то бара и вхожу.
У стойки яростно спорят двое. Заказываю пиво и сажусь в стороне, стараясь не привлекать внимания.
– Говорю тебе, у него крыша поехала!
– У тебя бы тоже поехала, ежели б тебе яйца отхватили.
– Он оставит тебя в дураках.
– Черта с два!
– Послушай, кто создал этот мир? Все эти звезды, солнце, дождь? Ответь-ка!
– Сам ответь, коли такой ученый. Сам скажи, откуда взялся этот мир, радуги, писсуары и прочее паскудство.
– Хочешь знать, приятель? Ладно, скажу тебе: уж конечно не с сыроварни. И эволюция тут ни при чем.
– Да ну? Кто же тогда все это сотворил?
– Сам Всемогущий Иегова, Господь Бог, Родитель Пресвятой Девы Марии и Спаситель всех заблудших душ. Я тебе ответил как надо. Что скажешь?
– А то, что он все равно придурок.
– Ты поганый безбожник, вот что. Язычник.
– Ничуть не бывало. Я истинный ирландец. Больше того, масон… да, масон из масонов. Как Джордж Абрахам Вашингтон и маркиз Куинсбери…
– И Оливер Кромвель, и чертов Бонапарт. Знаю я ваше племя. Черный змей тебя породил, и это его черным ядом ты все вокруг отравляешь.
– Папа нам не указ. Заруби себе на носу!
– А ты! Сумасшедшие проповеди Дарвина – вот твоя Библия. Ты делаешь из себя обезьяну и называешь это эволюцией.
– Все равно он дурак.
– Могу я задать тебе простой вопрос? Могу?
– Вопрос? Пожалуйста. Давай спрашивай! Я тебе отвечу на любой вопрос, ежели в нем есть смысл.
– Отлично!.. Так ответь мне: что заставляет червей ползать, а птиц летать? Что заставляет паука плести идиотскую паутину? Что заставляет кенгуру?..
– Погоди, приятель! Не все сразу. О ком ты сперва хочешь услышать: о птице, червяке, пауке или кенгуру?
– Почему дважды два четыре? Может, ты на это ответишь? Я не прошу тебя быть антропософагом[123], или как там они, черт бы их побрал, прозываются. Возьмем простую арифметику… два плюс два равняется четырем. Почему? Ответь, и я скажу, что ты честный католик. Давай, ну ответь!
– К дьяволу католиков! Я, скорей, буду дарвиновской обезьяной, ей-богу! Арифметика! Еще чего! Может, спросишь, сходил ли когда-нибудь Марс со своей орбиты?
– Библия на это давным-давно ответила. А также Парнелл![124]
– Свинячья задница твой Парнелл!
– Нет такого вопроса, на который кто-нибудь уже не дал ответа раз и навсегда.
– Ты имеешь в виду папу?
– Приятель, я тебе уже сто раз повторял: папа – это всего лишь первосвященник. Его святейшество никогда не утверждал, что он вознесшийся Христос.
– Его счастье, не то я бы сам это сказал прямо в его лживую физиономию. Хватит с нас инквизиций. Чего этому бедному, горестному миру не хватает, так это немного здравого смысла. Ты можешь нести какую хочешь околесицу о пауках и кенгуру, но кто будет платить ренту? Вот о чем спроси своего дружка!
– Я тебе говорил, что он стал доминиканцем.
– А я говорю, глупость он сделал.
Хозяин, думая утихомирить их, собрался поставить им выпивку за счет заведения, но тут появился не кто иной, как слепец, играющий на арфе. Он пел дрожащим фальцетом и безбожно фальшивил. На носу у него были темно-синие очки, на правом локте висела белая палка.
– Спой-ка нам что-нибудь позабористей! – крикнул один из диспутантов.
– И без всяких там фокусов! – поддержал второй.
Слепец снял очки, повесил арфу и палку на вешалку и на удивление бойко прошаркал к стойке.
– Плесните пивка, только чтоб глотку промочить, – заскулил он.
– И малость бренди, – сказал второй.
– Капни ему ирландского виски, – сжалился первый.
– За тех, кто из Дублина и графства Керри! – провозгласил слепой, поднимая оба стакана. – Долой оранжистов! – С сияющим видом он оглянулся на угощавших и отпил по глотку из каждого стакана.
– И когда только тебе стыдно станет дурачить публику? – спросил первый.
– У него денег куры не клюют, – сказал другой.
– Вот какое дело, – сказал слепой, утерев губы рукавом, – как моя мать-старушка померла, я дал ей слово больше никогда не работать. Я придерживался договора, и она тоже. И каждый раз, как начинаю играть, она тихо так зовет: «Патрик, это ты? Хорошо, мой мальчик, хорошо». И не успею я спросить ее, как ей там, на небесах, она опять пропадает. Честная игра, вот как я это называю. Она уж тридцать лет как на том свете и держит слово.
– Ты рехнулся, приятель. Что за договор?
– Долго рассказывать, а в глотке пересохло…
– Еще бренди и виски подлецу!
– Хорошие вы ребята. Настоящие джентльмены! – Он снова поднял оба стакана. – За Пресвятую Деву и ее блудных сыновей!
– Нет, ты слыхал? Разрази меня гром, если это не богохульство!
– Никакое не богохульство. Чур меня, чур меня!
– У Пресвятой Девы был только один сын, и, как говорит святой Патрик, он не был блудным! Князь бедняков, вот кто он был. Могу в этом поклясться!
– Тут тебе не суд. Можешь не клясться! Продолжай, приятель, рассказывай, о чем вы там договорились!
Слепой задумчиво подергал себя за нос. Потом снова посмотрел на двух приятелей, масляно сияя. Словно блин на сковородке.
– Вот какое дело… – начал он.
– Давай без предисловий! Говори о мамаше!
– Это долгая, долгая история. А у меня, с вашего позволения, опять в глотке горит.
– Давай, приятель, рассказывай, не то мы тебя вздуем!
Слепой откашлялся, потер глаза.
– Дело вот какое… Моя мать-старушка была провидица. Могла видеть через дверь, все наскрозь видела. Один раз, когда мой папа опоздал к ужину…
– К черту папу, поганый мошенник!
– Конечно я мошенник! – визгливо закричал слепой. – У меня много слабостей.
– И одна из них – глотка, в которой вечно пересыхает.
– А еще денежки. Набил, небось, карманы, шельма, а?
Внезапно слепой побелел, и на его лице изобразился ужас.
– Нет-нет! – завопил он. – Не трогайте мои карманы. Вы же не сделаете этого? Нет, не сделаете…
Приятели оглушительно захохотали. Прижав слепому руки к бокам, они обшарили его карманы – брючные, пиджачные, жилетные. Ссыпав деньги на стойку, они сложили в кучки бумажки и монеты по достоинству, отодвинув в сторону фальшивые. Видно было, что они проделывают эту операцию не в первый раз.
– Еще бренди! – крикнул первый.
– Еще ирландского виски, лучшего! – крикнул второй.
Они выудили из кучки несколько монет и положили бармену на блюдце, потом широким жестом добавили еще несколько.