Я примерно подсчитал, сколько мы получим с этого мероприятия, – выходило около пятисот долларов. Недурно для ухода на покой из леденцового бизнеса, подумал я, нетерпеливо потирая руки.
Настал решающий день. Я собрал шесть шустрых мальчуганов, снабдил их необходимыми инструкциями и приступил к ожиданию.
К вечеру они начали по одному появляться, с той же ношей в руках. Не продано ни коробки. Ни единой. Я не верил своим глазам. Выложив рассыльным довольно внушительную сумму, я растерянно опустился на пол посреди груды сваленных свертков.
Письма, которые я так старательно прикреплял к каждой коробке, остались невскрытыми. Я недоверчиво перебирал их, сокрушенно качая головой над каждым.
– Невероятно, невероятно, – машинально повторял я.
В самом низу лежали письма, адресованные Хайми Лобшеру и Стиву Ромеро. Я беспомощно мял в руках конверты. Это было выше моего понимания. Если уж нельзя рассчитывать на испытанных друзей вроде Хайми и Стива, то на кого вообще можно рассчитывать?
Моя рука непроизвольно потянулась к конверту, на котором стояло имя Стива Ромеро. Поверх шапки было что-то накорябано. У меня вырвался вздох облегчения. Может, хоть он мне что-то объяснит.
«Спивак перехватил твоего посыльного в конторе. Заставил всех отказаться. Извини. Стив».
Я вскрыл письмо Хайми. То же самое. Конверт Костигана. Аналогичная история. Тут я рассвирепел. Ублюдок Спивак! Так-то он отплатил мне! Ладно, скотина, дай срок! Встретимся – задушу прямо на улице.
Я вертел в руках письмо Костигана. Костиган по прозвищу Кастет. Мы не виделись целую вечность. Он наверняка с удовольствием возьмется проучить Спивака. Все, что ему требовалось, – это заманить Спивака темным вечером куда-нибудь поближе к реке и всыпать как следует. Ничего себе, поработал подлец! Обзвонил все филиалы в Бруклине, на Манхэттене и в Бронксе! Странно, что Хайми мне не сигнализировал. Избавил бы меня от кучи хлопот. Скорей всего, ему некого было попросить об этом.
Я перебирал в памяти всех знакомых громил, в былые годы всегда готовых услужить мне. Служащий ночной смены из отделения на Четырнадцатой улице, азартный игрок; его ублюдок-шеф уже много лет тщетно уговаривал президента компании использовать для доставки телеграмм почтовых голубей. Редко мне попадались более безжалостные и бездушные существа, чем этот hombre[58] из Гринпойнта; он мог пойти на что угодно, если ему посулить пару долларов, которые он тут же спустит на скачках. Был еще один – горбун в рыбной лавке, этакий Джек-потрошитель в штатском. Ночной посыльный, Артур Уилмингтон. Бывший проповедник Слова Божия, он превратился в старую развалину и делал в штаны. Хитрюга Джимми Фальцоне – малыш с лицом ангела и повадками убийцы. Краснорожий громила из Гарлема, пробавлявшийся торговлей наркотиками и поддельными чеками. Вечно пьяный великан Лопес – кубинец, который мог переломать вам все ребра одним движением руки. И поляк Ковальский – дебильный малый, имевший трех жен и четырнадцать детей: этот за доллар был способен на все, кроме мокрого дела.
Для моего предприятия этот сброд совершенно не годился. Я подумал о Гасе – полицейском, который сопровождал Мону в ее походах по Виллиджу, когда она это позволяла. Гас был из тех преданных псов, которые могут до смерти измолотить мужика, если женщина хоть словом заикнется, что тот ее оскорбил. Был еще добрый католик Бакли, частный сыщик. Тот по пьянке любил извлекать из-за пазухи маленькое черное распятие и требовать, чтобы мы поочередно прикладывались к нему. Однажды нам пришлось спрятать его пушку, когда он чересчур раздухарился.
Мона застала меня по-прежнему сидящим на полу в состоянии прострации. Наша неудача, казалось, не слишком ее расстроила. Наоборот, она была даже рада, что все так получилось. Может, это раз навсегда отвратит меня от заведомо обреченных затей. Из нас двоих только она умеет добывать деньги и при этом обходиться без лишней суеты. Когда же я наконец привыкну ей доверять?
– Ладно, с этим покончено, – согласился я. – Если Кромвель не передумает насчет своих ста баксов, как-нибудь выкарабкаемся, а?
Мона с сомнением покачала головой. Конечно, нам двоим сотни в неделю хватило бы, но ведь есть еще алименты, надо помогать ее матери и братьям, то-се…
– А ты не получила те деньги по закладной, о которых спрашивала твоя мать?
Да, еще несколько недель назад. Ей не хочется говорить об этом сейчас: рана еще не успела затянуться. Она вскользь заметила, что, сколько бы ни было денег, у них есть странная особенность моментально улетучиваться. Есть только один выход: сорвать грандиозный куш. Она все больше склоняется к решению заняться операциями с недвижимостью.
– Послушай, пора нам завязывать с этой леденцовой эпопеей, – продолжал настаивать я. – Сходим к патрону на обед, все ему объясним. Меня тошнит от этого купи-продай. И мне не нравится, когда этим занимаешься ты. Это отвратительно.
Мона, казалось, была согласна. Нанося на лицо крем, она вдруг произнесла:
– Ты не хочешь позвать с нами Ульрика? Вы совсем перестали видеться.
Идея мне понравилась. Правда, было уже поздно, но я решил не откладывать и позвонить. Накинул пальто и пошел к телефонной будке.
Часом позже мы втроем сидели в ресторане недалеко от городской управы. Там, где готовят итальянские блюда. Ульрик был рад встрече с нами. Все выспрашивал про наше житье-бытье. Пока исполняли заказ, мы пропустили по стаканчику. Ульрик вкалывал как вол в какой-то рекламной компании и был несказанно счастлив, что наконец-то подвернулся случай отвлечься. Он был в отличном настроении.
Найдя в его лице благодарного слушателя, Мона стала в красках описывать наш леденцовый бизнес – правда, в общих чертах. Ульрик внимал с немым изумлением. Прежде чем начать комментировать услышанное, ему хотелось узнать мое отношение ко всему этому. Прояви я словоохотливость, он тут же весь обратился бы в слух, будто и понятия не имел ни о чем подобном.
– Живут же люди! – закудахтал он. – Если бы только я мог отважиться на что-нибудь подобное. Почему со мной ничего такого не происходит? Так, значит, вы продаете сласти в кафе «Ройал»? Ну вы даете! – Он покачал головой и хихикнул. – С О’Марой общаешься? – спросил он после паузы.
– Да, но скоро он уезжает. Хочет двинуть на юг. Надеется там разбогатеть.
– Надеюсь, вы не будете сильно скучать без него.
– Буду, – возразил я. – Я люблю его, несмотря на все недостатки.
Ульрик понимающе кивнул, как бы говоря, что я излишне снисходителен, хотя это и нельзя назвать пороком.
– А этот, как его, Осецки… как он поживает?
– В Канаде. Его друзья – помнишь тех двоих? – обхаживают его подружку.
– Понятно. – Ульрик провел языком по ярко-красным губам. – Заботятся, стало быть. – Он издал еще один смешок.
– Кстати, – он повернулся к Моне, – тебе не кажется, что Виллидж сильно изменился, и, как водится, не к лучшему. Я на днях здорово оплошал, притащив туда своих виргинских знакомых. Веришь, мы почти сразу смотались. Куда ни ткнись, одни притоны да бордели. Может, конечно, у нас просто не хватает пороху… Есть там один ресторанчик, кажется, где-то возле Шеридан-сквер. Ну и заведение, доложу я вам.
Мона рассмеялась:
– Это там, где вечно околачивается Минни Кошелка?
– Кошелка?
– Ну да, педик шизанутый, он у них поет и играет на пианино… и ходит в женском платье. Неужели не видел?
– Видел, конечно. Просто не знал, что его так зовут. В самую точку. Шут гороховый, ей-богу. Я бы не удивился, если бы он на люстру влез. А какой у него язык – мерзкий и поганый… – Он повернулся ко мне. – Все меняется, Генри. Вообрази меня рядом с двумя степенными, чопорными виргинцами. Сказать по правде, по-моему, они ни слова не поняли из того, что он нес.
В этих притонах и борделях, как презрительно назвал их Ульрик, мы бывали постоянно. Но хоть вслух я и посмеялся над брезгливостью Ульрика, в глубине души я был с ним согласен. Виллидж и впрямь деградировал. Куда ни плюнь, сплошные злачные места, в которых ошивались педики с лесбиянками, проститутки, фальшивомонетчики, мошенники всех мастей. Я не стал рассказывать Ульрику, что, когда мы в последний раз были у Поля и Джо, там было полно гомиков в матросской форме. Какая-то похотливая сучка все норовила вцепиться Моне зубами в грудь – прямо в гостиной. Выбравшись, мы чуть не споткнулись о двух «матросиков». Со спущенными штанами они возились на балконном полу, сопя и похрюкивая, словно свиньи, дорвавшиеся до грязной лужи. Я считал, что это слишком даже для Гринич-Виллиджа. Но, как уже заметил, не собирался делиться увиденным с Ульриком: бедняга бы этого не вынес. С него хватало россказней, которыми его щедро потчевала Мона, – об отвергнутых ею клиентах-покупателях, этих залетных птицах, как он называл их, – из Уихокена, Милуоки, Вашингтона, Пуэрто-Рико, Сорбонны, да мало ли еще откуда. Он не собирался ставить под сомнение ее слова, но у него не укладывалось в голове, что вполне приличные люди могут быть так подвержены соблазнам. Добро бы она отшила их один раз, но ведь потом все повторяется снова и снова.
– Как она только с ними управляется? – вырвалось у него, но он тут же прикусил язык.
Ульрик решил переменить тему:
– Да, Генри, совсем забыл, тот человек, Макфарланд, часто спрашивает о тебе. Нед, естественно, не понимает, как тебя угораздило отказаться от такого предложения. Он постоянно твердит Макфарланду, что ты образумишься и придешь. Ты произвел на старика колоссальное впечатление. Конечно, у тебя могут быть другие планы, но если ты все же передумаешь, то бьюсь об заклад, что сможешь получить от Макфарланда все, что пожелаешь. Он как-то шепнул Неду, что готов разогнать всех, лишь бы заполучить такого, как ты. Я подумал, что нелишне тебе иметь это в виду. Никогда не знаешь, как все обернется.
Воспользовавшись секундной паузой, Мона решила, что пора и ей присоединиться к нашей беседе. Вскоре мы заговорили о бурлеске. Ульрик обладал феноменальной памятью на имена. Он помнил не только, как звали комиков, субреток, исполнительниц танца живота за последние двадцать лет. Он мог назвать все театры, где видел их, перечислить, в каком сезоне и с кем он бы