– Херста я, может быть, увижу, когда буду в Калифорнии в следующем месяце, – сказал он не моргнув глазом. – Мне предстоит туда деловая поездка. Кстати, – добавил он с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову, – ваш друг доктор Кронски довольно странная личность… Я имею в виду – для хирурга.
– В каком смысле странная? – спросил я.
– Ну, не знаю… Он больше похож на ростовщика или кого-нибудь в этом роде. Или он просто притворялся забавы ради?
– А, вы имеете в виду все эти его истории? Ну, он всегда их плетет, когда выпьет. А так в целом он человек замечательный. И превосходный хирург.
– Надо заглянуть к нему, когда я вернусь, – сказал Кромвель, – у моего мальчика косолапость. Может, доктор Кронски подскажет нам курс лечения?
– Несомненно, – сказал я, упустив из виду, что и я был аттестован как хирург.
Словно угадав, что я заметил свою промашку, и из чистой игривости Кромвель добавил:
– Может, вы сможете просветить меня на этот счет, доктор Маркс? Или это не ваша специализация?
– И в самом деле не моя, – согласился я, – хотя кое-что я подсказать все же могу. У нас было несколько случаев успешного лечения. Все зависит от целого ряда факторов. Понимаете ли, это не так просто объяснить…
Он широко улыбнулся:
– Понимаю. Но хорошо уже то, что надежда есть.
– Надежда, вы знаете, умирает последней, – с теплотой в голосе отвечал я. – Например, в Бухаресте, насколько я знаю, сейчас практикует хирург, вылечивающий эту болезнь в девяноста из ста случаев. Он разработал какую-то особенную методику, нам пока неизвестную. Кажется, что-то связанное с электричеством.
– В Бухаресте, вы говорите? Далеко.
– Да, далеко, – согласился я с ним.
– Может, возьмем еще бутылочку рейнского? – предложил Кромвель.
– Если вы настаиваете, – ответил я. – Я выпью капельку, а потом мне надо идти.
– Не уходите! – попросил он. – Мне нравится беседовать с вами. Знаете, на меня вы производите впечатление более литератора, чем хирурга.
– В свое время я немного писал. Но уже очень давно. У нас, медиков, не остается времени для литературных занятий.
– Точно как в банковском деле, правда? – сказал Кромвель.
– Правда. – И мы добродушно улыбнулись друг другу.
– А ведь было немало врачей, писавших книги, не правда ли? – сказал Кромвель. – Я имею в виду не просто книги, а романы, пьесы и все такое.
– Конечно, – сказал я, – их много. Шницлер, Манн, Сомерсет Моэм…
– И не забудьте Эли Фора, – заметил Кромвель. – Мона мне много о нем рассказывала. Он ведь написал историю искусства или что-то похожее?.. – Он взглянул на Мону за подтверждением. – Я, естественно, его книг не видел. И вообще не могу отличить хорошую картину от плохой.
– А я в этом не уверен, – возразил я. – Думаю, подделку вы распознаете при первом же взгляде.
– Откуда вы это взяли?
– Интуиция. Вы быстро улавливаете все фальшивое.
– Вы наделяете меня слишком большой проницательностью, доктор Маркс. Конечно, в нашем деле как-то привыкаешь, что тебе в любой момент могут всучить фальшивые деньги. Но это, в общем-то, не по моей части. У нас этим занимаются специалисты.
– Естественно, – сказал я. – Но если говорить серьезно, Мона и в самом деле права… почитать Эли Фора стоит. Представляете себе человека, написавшего в свободное от работы время монументальную «Историю искусства»! Он писал ее, делая пометки на своих манжетах, когда посещал пациентов. И еще время от времени летал в отдаленные края вроде Юкатана, Сиама или острова Пасхи. Соседи понятия не имели о его путешествиях. Внешне он вел жизнь вполне заурядную. Был отличным врачом. Но подлинной его страстью было искусство. Я и в самом деле искренне им восхищаюсь.
– Вы говорите о нем, как Мона, – заметил Кромвель, – вы, утверждающий, что для увлечений у вас нет времени?
И тут свое слово вставила Мона. Конечно, Гарри – человек очень разносторонний, он находит время на все. Например, можно ли заподозрить, что доктор Маркс, помимо всего прочего, еще и незаурядный музыкант, прекрасный шахматист, коллекционер марок…
Ничего подобного! Кромвель подозревает, что я способен на многое, о чем из скромности просто умалчиваю. Одно для него ясно: я – человек с ярким воображением. В тот вечер, добавил наш собеседник, он не случайно обратил внимание на мои руки. На его скромный взгляд, они демонстрируют нечто большее, нежели просто умение владеть скальпелем.
По-своему истолковывая его замечание, Мона тут же спросила, не умеет ли он гадать по руке?
– Нет, вовсе нет, – ответил Кромвель, слегка обескураженный. – Но разумеется, могу отличить по руке преступника от мясника и скрипача от аптекаря. Да, собственно говоря, это доступно почти каждому. И для этого не требуется умения читать по линиям руки.
Услышав такое, я заторопился отчаливать.
– Оставайтесь! – просил Кромвель.
– Нет, я в самом деле должен идти, – сказал я, пожимая ему руку.
– Надеюсь, мы скоро встретимся снова, – сказал Кромвель. – В следующий раз возьмите с собой жену. Очаровательная крошка. Я просто в нее влюбился.
– Да, у нее этого не отнимешь, – сказал я, покраснев до ушей. – Ну, до свиданья! И bon voyage![67]
Кромвель поднял бокал. Поверх бокала на меня смотрели насмешливые глаза. У двери я наткнулся на папашу Московица.
– Кто этот человек за вашим столиком? – тихо спросил он.
– Правду сказать, не знаю, – ответил я. – Лучше спроси у Моны!
– Так он, значит, не твой друг?
– Трудно сказать. До свиданья! – И я вырвался на свободу.
В эту ночь я видел тревожный сон. Начался он, как нередко начинаются сны, с преследования. Я преследовал худенького человечка, уходившего от меня по темной улице, спускавшейся к реке. В свою очередь, другой человек преследовал меня. Важно было настичь человечка до того, как тот, другой, настиг бы меня. Худенький оказался не кем иным, как Спиваком. Всю ночь я следовал за ним из одного места в другое, пока он не обратился в бегство. О человеке, шедшем за мной, я ничего не знал. Но кто бы он ни был, легкие у него были здоровые, а ноги быстрые. И у меня создалось неприятное впечатление, что при желании он может догнать меня в любую минуту. Что до Спивака, то, хотя я с удовольствием дал бы ему утонуть, взять его за шкирку было гораздо важнее: при нем были документы, имевшие для меня жизненную важность.
У мола, выдававшегося далеко в реку, я догнал его, крепко схватил за шиворот и развернул. К моему крайнему удивлению, то был не Спивак, а… Сумасшедший Шелдон. Казалось, он не узнает меня, наверное из-за темноты. Бросившись на колени, он, движимый страхом, что ему вот-вот перережут горло, начал умолять меня о пощаде.
– Я не поляк! – сказал я и рывком заставил его подняться на ноги.
В этот момент нас догнал мой преследователь. Это был Алан Кромвель. Вложив мне в руку пистолет, он велел пристрелить Шелдона.
– Смотри, я покажу тебе, как это делается, – сказал он и, больно заломив несчастному руку, принудил его опуститься на колени. Затем приставил дуло пистолета к его затылку.
Шелдон скулил, как пес. Я взял у Кромвеля пистолет и приставил его к шелдоновской черепушке.
– Стреляй! – скомандовал Кромвель.
Я машинально спустил курок, и Шелдон, подскочив игрушечным попрыгунчиком, ничком упал на землю.
– Отлично сработано! – сказал Кромвель. – А теперь поспешим! Завтра к утру мы должны быть в Вашингтоне.
В поезде Кромвель преобразился до неузнаваемости. Он превратился в точную копию моего старого друга и двойника Джорджа Маршалла. Даже говорил он в точности так же, как Маршалл, хотя в данный момент речь была довольно бессвязной. Все это живо напомнило мне былые времена, когда мы, паясничая, строили из себя клоунов перед другими членами нашего славного Общества Ксеркса. Подмигнув мне, он на миг продемонстрировал блестящую пуговицу на внутренней стороне лацкана пиджака – ту самую, которую мы считали честью носить и на которой золотыми буквами было выгравировано: «Fratres semper»[68]. Затем он пожал мне руку нашим старым условным рукопожатием, щекоча мою ладонь, как было принято в нашем кругу, указательным пальцем.
– Ну, убедился? – спросил он, подмигивая мне перекошенными щекой и глазом.
Странно, но его глаза, когда он подмигивал, расширялись до внушительных размеров – это были громадные выпученные глазищи, плававшие на круглом лице парой жирных устриц. Однако метаморфоза была мимолетной. В следующий миг – возвращения к прежнему воплощению, то бишь к Кромвелю, – глаза выглядели совершенно нормально.
– Кто ты? – спросил я. – Ты Кромвель или Маршалл?
Он по-шелдоновски приложил палец к губам и прошипел:
– Ш-ш-ш!
Затем голосом чревовещателя, вырывавшимся из дырки в уголке рта, он быстро, почти беззвучно и все учащающейся скороговоркой – от стараний понять его у меня мгновенно голова пошла кругом! – сообщил, что предупреждение получено им лишь в последнюю минуту, что в штабе гордятся мной и что мне дано ответственное задание – да-да, очень ответственное – тотчас отправиться в Токио. Там мне надлежало, выдавая себя за одного из ближайших помощников самого микадо, пойти по следам похищенных гравюр.
– Знаешь… – и он заговорил еще тише, снова уставив на меня свои ужасные плавающие устрицы, вновь отгибая лацкан пиджака, сжимая мне руку и щекоча ладонь своим указательным пальцем, – ты знаешь, это та самая, которую мы используем на тысячедолларовом банкноте.
И он тут же перешел на иностранный язык – на японский, который, к моему изумлению, я понимал не хуже английского. Далее на языке палочек для еды он объяснил мне, что все дело это было затеяно комиссионером, занимавшимся произведениями искусства и нанятым рэкетирами. Этот малый был большим специалистом по порнографическим гравюрам. Я встречу его в Йокогаме, выдавая себя за врача. А на нем будет адмиральская форма с одной из этих очень смешных шляп-треуголок. Тут он ужасно больно толкнул меня локтем и хихикнул совсем как япошка.