– Мне ужасно жаль, Ген, – продолжал он, переходя на бруклинский говор, – но товар нашли на твоей жене. Да– да, она входит в банду. Поймали ее с поличным – с большим грузом кокаина. – Он снова пихнул меня локтем, еще больнее. – Помнишь последнюю встречу, которую мы организовали, – у Гримми? В тот раз, когда они прямо на нас отключились? Потом я еще не раз проделывал этот фокус. – Он схватил меня за руку и сдавил ее все тем же условным рукопожатием. – Теперь слушай, Генри, и запоминай!.. Когда мы сойдем с поезда, ты пойдешь по Пенсильвания-авеню прогулочным шагом. На ней повстречаешь трех собак. Первые две – для отвода глаз, ненастоящие. А третья подбежит к тебе, чтобы ты ее погладил. Это – условный знак. Погладь пса по голове одной рукой, а другой поищи пальцами у него под языком. Там найдешь свернутую бумажку размером с ячменное зернышко. Ухвати пса за ошейник и иди туда, куда он тебя поведет. Если тебя кто-нибудь остановит, говори всем: «Огайо!» Ты ведь знаешь, что это значит. У них шпионы везде, даже в Белом доме… А теперь слушай, Ген, – и он застрекотал в темпе швейной машинки – все быстрей, быстрей, быстрей, – когда встретишься с президентом, пожми ему руку нашим старым рукопожатием. Там тебя ждет сюрприз, но о нем я ничего не скажу. Помни одно, Ген, он – президент! И ни на минуту об этом не забывай! Он там тебе много чего наговорит… ты же знаешь, он не может отличить дырки в земле от жопы… но не важно, ты просто слушай! И не показывай, что хоть что-то знаешь! В критический момент появится Обсипрешексвизи. Его ты знаешь… он был с нами много лет… – (Я хотел попросить его повторить имя, но ни на миг не смог остановить поток его неудержимой речи.) – Через три минуты прибываем, – пробормотал он, – а я не передал тебе и половины нужного. Самое важное, Генри, ты постарайся понять… – И он еще раз больно пихнул меня локтем в ребра. В тот же момент его голос упал и стал таким тихим, что я мог уловить лишь краткие смысловые обрывки.
Не в силах понять Маршалла, я корчился, как в агонии. Смогу ли я действовать, если самые важные подробности упустил? Конечно, тех трех собак я запомнил. Послание будет зашифровано, но я смогу расшифровать его на корабле. За время путешествия я смогу также довести до ума мой японский, произношение хромает, а ведь мне предстоит разговаривать при императорском дворе.
– Обожди, обожди минуту! – просил я. – Последнее, что ты сказал…
Но он уже спускался по сходням и таял в толпе.
Я шел по Пенсильвания-авеню походкой прогуливающегося фланера, как вдруг с упавшим сердцем подумал: неужели я до такой степени одурманен? На какой-то момент я засомневался: может быть, я сплю? Но нет, я шел по самой настоящей Пенсильвания-авеню, ошибки быть не могло. А потом неожиданно узрел стоявшего у кромки тротуара большого пса. Я знал, что он ненастоящий: ведь пес был привязан к уличному столбу. Еще более весомое подтверждение, что сна у меня ни в одном глазу. Глядя в оба, я высматривал теперь вторую собаку. И чтобы ее не пропустить, даже не повернулся посмотреть на того, кто определенно шел за мной по пятам. Кромвель – или Джордж Маршалл, эти двое в моем сознании теперь нерасторжимо слились – не оповестил меня, что за мной будут следить. Хотя, может быть, и сказал – в тот миг, когда говорил чуть не шепотом. Я все больше и больше впадал в панику. Надо заглянуть в прошлое, необходимо вспомнить, как меня угораздило вляпаться в эту отвратительную историю. Нет, мой мозг слишком устал.
Внезапно я чуть не выпрыгнул из кожи. На углу под дуговой электрической лампой стояла Мона. Она держала в руке пачку «натюрмортов» и раздавала их всем прохожим. Когда я с ней поравнялся, она протянула мне один из них и предостерегла взглядом, говорившим: «Будь осторожнее!» Не спеша я перешел улицу. Некоторое время нес «натюрморт», не заглядывая, а лишь легонько ударяя им себя по ноге, как газетой. Затем, притворившись, будто мне надо высморкаться, переложил «натюрморт» в другую руку и, вытирая нос, искоса прочел следующую надпись: «Конец округл, подобно началу. Fratres semper». Слова поразили меня как удар грома. Наверное, это была одна из многих подробностей, что я пропустил мимо ушей, когда он говорил со мной шепотом. Как бы то ни было, мне хватило присутствия духа изорвать листок на мелкие клочья. Я ронял клочки один за другим с интервалами в сотню или более ярдов и внимательно прислушивался, не замедляет ли шаг идущий за мной, чтобы их поднять.
Я подошел ко второй собаке. Маленькой, игрушечной, на колесиках. Очень похожа на вещь, брошенную ребенком. Проверяя, настоящая она или нет, я тихонько поддел ее носком ботинка. И она мгновенно рассыпалась в пыль. Притворяясь, будто ничего обычнее быть не может, я продолжил свою неторопливую прогулку.
Третью – настоящую – собаку я узрел всего в нескольких ярдах от входа в Белый дом. Человек, следивший за мной, более не шагал со мной в ногу, если, конечно, он незаметно для меня не поменял свою обувь на мягкие тапочки. Как бы то ни было, последнюю собаку я все же нашел. Это был большой и игривый, как щенок, ньюфаундленд. Он размашисто, широкими прыжками, подскочил и, стремясь лизнуть в лицо, едва не сбил меня с ног. Минуту-другую я стоял, гладя его по большой теплой голове, а потом, воровато оглянувшись, нагнулся и залез рукой ему под язык. В самом деле, я нащупал под ним крошечный рулончик фольги. Как говорил Маршалл – или Кромвель, – размером он не превосходил ячменное зернышко.
Мы с псом поднимались по ступенькам лестницы к Белому дому. Я держал пса за ошейник. Все охранники подавали нам условные знаки – широко подмигивали, демонстрируя пуговицу на отвороте лацкана своей униформы. Вытирая ноги о коврик снаружи, я заметил на нем надпись Fratres semper, выведенную большими красными буквами. Навстречу шел президент. Он был в визитке и полосатых брюках, с бутончиком гвоздики в петлице. Он протягивал мне обе руки.
– Но это же Чарли! – воскликнул я. – Ради бога, как ты здесь оказался? Я думал, что должен встретиться с… – Тут я неожиданно вспомнил предостережения Джорджа Маршалла. – Мистер президент, – продолжал я, сгибаясь в глубоком поклоне, – для меня большая честь…
– Входи, входи! – говорил Чарли, пожимая мне руку и щекоча мою ладонь указательным пальцем. – Мы тебя ждем.
Президент или не президент, он ни на йоту не изменился.
Среди других членов клуба Чарли отличался своей крайней степенью молчаливости. А поскольку молчание часто сходит за видимость мудрости, мы, смеха ради, избрали его президентом клуба. Чарли жил как раз в одном из многоквартирных домов напротив, через дорогу. Мы обожали его, но, понятное дело, сойтись с ним близко, конечно же, не могли – из-за его непостижимой неразговорчивости. А однажды он вообще исчез. Шли месяцы, а от него не было никаких известий. Месяцы слагались в годы. Никто о нем ничего не знал. Он, казалось, провалился сквозь землю.
А сейчас он вводит меня в свою святая святых. Президент наших Соединенных Штатов!
– Садись, – предложил Чарли. – Устраивайся поудобнее. – Он положил на столик коробку сигар.
А я лишь пялился и пялился на него. Он выглядел точно таким, как прежде, за исключением, естественно, визитки и полосатых брюк. Его густые золотисто-каштановые волосы были разделены пробором посередине, как прежде. И ногти наманикюрены. Все тот же старина Чарли. И снизу на жилетке он, как прежде, носит блестящую пуговицу Общества Ксеркса Fratres semper.
– Понимаешь, Ген, – начал он мягким, хорошо поставленным голосом, – мне пришлось скрывать мое имя. – Он наклонился вперед и заговорил вполголоса: – Она идет за мной по пятам, понимаешь. – (Под словом она он имел в виду свою жену, с которой, будучи католиком, не мог развестись.) – И за всей этой историей стоит тоже она. Понимаешь… – И он ловко подмигнул мне, перекосив глаз и щеку в точности как до этого Джордж Маршалл.
А потом многозначительно зашевелил пальцами, словно скатывал ими шарик хлебного мякиша. Сначала я не понимал, что он делает, но он продолжал шевелить пальцами, и в конце концов намек до меня дошел.
– А, бумаж…
Он настороженно поднял палец, прижал его к губам и почти неслышно произнес:
– Ш-ш-ш!
Я извлек комочек фольги из нагрудного кармана и развернул ее. Чарли серьезно кивал, не издавая ни звука. Я передал ему записку, чтобы он ее прочитал; не говоря ни слова, он возвратил ее мне, дабы я внимательно с ней ознакомился, после чего я опять вернул записку ему, и он быстро ее сжег. Послание было написано по-японски. В переводе оно означало: «Соединенные в братстве безраздельны. Конец подобен началу. Строго соблюдайте этикет!»
Раздался телефонный звонок; Чарли заговорил в трубку серьезным и тихим голосом. Он закончил словами:
– Впустите его через несколько минут!
– Сюда идет Обсипрешексвизи. Он поедет с тобой в Йокогаму.
Я хотел было спросить, не соблаговолит ли он выразиться яснее, как вдруг резким движением он развернулся в кресле на сто восемьдесят градусов и сунул мне под нос фотографию:
– Ты ведь ее узнаешь? – И снова прижал палец к губам. – В следующий раз увидишь ее в Токио, скорее всего во внутреннем дворике императора.
С этими словами он нагнулся к нижнему ящику стола и достал из него конфетную коробку с этикеткой «Хопджес», – точно такими же в свое время торговали вразнос мы с Моной. Он осторожно открыл коробку и показал ее содержимое: поздравительная открытка на Валентинов день, локон – похоже, с головы Моны, миниатюрный кинжал с ручкой слоновой кости и обручальное кольцо. Я внимательно, не притрагиваясь к вещам, их обследовал. Чарли закрыл коробку и положил ее в ящик стола, затем подмигнул мне, отогнул лацкан жилета и произнес: «Огайо!» Я повторил за ним: «Огайо!»
Вдруг он опять развернулся в своем кресле и сунул мне под нос еще одну фотографию. С нее на меня смотрело другое лицо. Не Моны, а кого-то другого, сильно походившего на нее, неопределенного пола, с длинными, до плеч, волосами, как у индейцев. Поразительное и таинственное лицо, напоминающее лик Рембо – падшего ангела. Глядя на снимок, я испытывал какое-то неловкое чувство. Тем временем Чарли перевернул фото: на другой его стороне оказалось изображение Моны в японском наряде, с волосами, убранными на японский манер, и с глазами, слегка подведенными наискось; тяжелые веки придавали им вид двух темных прорезей. Несколько раз Чарли поворачивал фотографию то одной, то другой стороной. В благоговейном молчании. Однако в чем заключается смысл этой церемонии, я уразуметь так и не смог.