гровело от ярости, губы задрожали, пальцы непроизвольно задергались. О чем это я, хотел бы он знать? Неужто я возомнил, что сам факт его преуспеяния в делах земных дает мне право рассчитывать на милостыню? Спору нет, в Библии сказано: «Просите, и будет вам дано, постучитесь, и вам откроют», но разве отсюда следует, что любой человек вправе бросать работу и становиться попрошайкой?
– Господь меня не оставляет своей заботой, – сказал он, – ибо я вседневно тружусь в поте лица. Вкалываю по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Я не молю Господа наполнить мои карманы, я молю Его благословить труд мой! – Излив свое негодование, он немного смягчился. – Ты, кажется, не понимаешь, – сказал он. – Сейчас объясню. На самом деле все очень просто…
Я сказал, что объяснения меня не волнуют. Все, что меня сейчас интересует, – одолжит он мне пять долларов или нет?
– Конечно нет, Генри, если ты так ставишь вопрос. Сначала тебе надо научиться уповать на волю Господню.
– А пошел ты… – оборвал его я.
– Генри, ты погряз в грехе и невежестве! – В попытке умиротворения он схватил меня за руку. Я отбросил его руку. Молча мы шли по улице. Спустя некоторое время, стараясь говорить как можно мягче, он снова завелся: – Я знаю, каяться трудно. Сам был грешником. Но я боролся и денно и нощно. И наконец, Генри, Господь указал мне путь. Господь научил меня молиться. И я проводил в молитве, Генри, дни и ночи. Я молился, даже разговаривая с клиентами. И Господь внял моим молитвам. Да, в неистощимой милости своей Он простил меня. Он принял меня в лоно Свое. Слушай, Генри… за прошлый год я заработал жалкие полторы тысячи. В этом году – а он еще не кончился – я уже заработал больше десяти тысяч долларов. Вот и доказательство, Генри! Опрокинуть такую логику даже атеисту не под силу!
Против желания я развеселился! Пусть вешает лапшу на уши, я послушаю. Пусть попробует обратить меня! Может, это обойдется ему не в пять баксов, а в десять?
– Ты ведь не голодаешь, а, Генри? – неожиданно спросил он. – Если ты недоедаешь, мы остановимся где-нибудь и заморим червячка. Может, Господь хочет свести нас именно таким образом?
Я сказал ему, что еще не дошел до того, чтобы свалиться на мостовую от истощения. Но то, как я это сказал, подразумевало, что такую возможность я не исключаю.
– Это хорошо, – сказал Лютер со своей привычной бесчувственностью. – Гораздо нужнее пищи плотской – пища духовная. Имея ее, можно и без еды обойтись. Помни: Господь радеет обо всех, даже о грешниках. Он ниспосылает пропитание малым сим, птичкам небесным… Ты не совсем забыл заповеди Христовы? Знаю, родители посылали тебя в воскресную школу… тебе дали хорошее образование. Господь пребывает с тобой ежечасно, Генри…
«Господи Исусе, – сказал я про себя, – сколько это будет продолжаться?»
– Надеюсь, ты помнишь Послания апостола Павла? – продолжал он. Поскольку на лице у меня не шевельнулся ни один мускул, он нырнул в свой внутренний нагрудный карман и эксгумировал из него весьма потрепанное Евангелие. Остановившись, начал листать страницы.
– Не трудись, – заметил я, – скажи, как помнишь! Я спешу.
– Ничего-ничего, – сказал он, – мы во времени Господнем. Важнее сло́ва Писания нет ничего. Помни, Генри, Господь – наш утешитель.
– Но что, если Господь не слышит нашей молитвы? – возразил я – скорее для того, чтобы отвлечь его от Посланий святого Павла, нежели из желания узнать ответ.
– Господь всегда слышит того, кто к Нему взывает, – сказал Лютер. – Наверное, не с первого и не со второго раза, но слышит. Подчас Ему бывает угодно подвергнуть нас испытанию. Проверить, сколь крепка наша вера, наша любовь, наша набожность. А так было бы слишком просто: попросил о чем-нибудь – и подставляй подол!
– Не знаю, – отозвался я. – А почему бы и нет? Бог-то – Он ведь всемогущ, верно?
– В разумных пределах, Генри. По нашим заслугам. Нас наказывает не Господь, а мы сами. Сердце Господне всегда открыто тому, кто Его взыскует. Но только взыскует по-настоящему. Дойдешь до края, и тут-то Господь явит свою милость.
– Ну, я сейчас как раз дошел до края, – сказал я. – Честно, Лютер, мне до смерти нужны деньга. Если что-нибудь не подвернется, нас через день или два сгонят с квартиры.
Странно, но и последнее обстоятельство ничуть не поколебало Лютера. Он, наверное, столь глубоко вник в промысел Господень, что простое выселение из квартиры считал ничтожнейшим из пустяков. Такова, надо полагать, воля Господня. Кто знает, может, это всего лишь испытание перед чем-то благим?
– Не важно, Генри, – пылко продолжал он, – не важно, где ты обретешь Господа. На улице можно обрести Его так же легко, как дома. Господь везде приютит тебя. Он радеет о бездомных так же, как обо всех прочих. Он вездесущ. Нет, Генри, на твоем месте я бы пошел домой и молился, чтобы Он указал мне путь. Что Бог ни делает, все к лучшему. Мы коснеем в довольстве и подчас забываем, кто ниспосылает нам благо. Иди домой, встань на колени и помолись Господу с открытым сердцем. Проси, чтобы Он дал тебе работу! Проси, чтобы Он благословил тебя служить Ему. Ибо сказано: «Служи Господу и соблюдай Его заповеди!» Именно этим теперь, после того как увидел свет, я и занимаюсь. И Господь вознаграждает меня обильно, как я тебе уже объяснял…
– Но послушай, Лютер, если Господь действительно так к тебе милостив, как ты говоришь, ты вполне можешь поделиться со мной крохой Его щедрости. В конце концов, пять долларов – не такое богатство.
– Я мог бы это сделать, Генри, конечно, мог бы – будь я уверен, что поступаю правильно. Но теперь ты – в руках Господа. Он о тебе порадеет.
– Но как ты мог бы помешать Его Промыслу, дав мне пять баксов? – настаивал я. Мне все это уже стало надоедать.
– Пути Господни неисповедимы, – торжественно сказал Лютер. – Может, завтра утром Он укажет тебе новую работу.
– Да не нужна мне работа, черт побери! У меня есть собственная. Мне нужны пять баксов, всего-то.
– Наверное, и они будут тебе ниспосланы, – сказал Лютер. – Надо только верить. Без веры даже то малое, что у тебя есть, будет у тебя отнято.
– Но у меня ничего нет! – запротестовал я. – Ни черта нет! Ты понимаешь? Господь ничего не может отнять у меня, потому что у меня нечего отнимать. Сообрази хоть это!
– Он может отнять у тебя здоровье. Он может отнять у тебя жену, Он может отнять у тебя способность двигать руками и ногами!
– Ну и сволочь же Он будет тогда!
– Господь послал Иову жестокие испытания, ты об этом забыл? Он также воскресил Лазаря из мертвых. Господь дает, и Господь отнимает.
– Похоже на игру в одни ворота.
– Только потому, что ты опутан невежеством и безрассудством, – сказал Лютер. – Господь припас свой урок для каждого. Ты должен научиться смирению.
– Если бы мне хоть чуточку повезло, – не унимался я, – тогда, может, я и поучился бы. Но как может учиться смирению человек, которому сломали хребет?
Этот довод Лютер игнорировал полностью. Возвращая Евангелие во внутренний карман пиджака, он одновременно вынул из него несколько страховых бланков и помахал ими перед моим лицом.
– Что? – Я чуть не забился в истерике. – Уж не предлагаешь ли ты мне купить страховой полис?
– Ну не сейчас, конечно, – сказал Лютер и, успокаивая, схватил меня за руку, – не сейчас, Генри. Возможно, через месяц-другой. Тайна Господа – в творимых Им чудесах. Как знать, может, через месяц ты станешь властителем этого мира? Если бы у тебя был полис, ты мог бы занять денег в страховой компании. Это освободило бы тебя от множества унижений.
Я кинулся от него прочь. Успел благополучно перебраться на другую сторону, а он, оцепенев, как статуя, все еще стоял с протянутой рукой. Подарив Лютеру прощальный взгляд, я вложил в него все презрение, на которое был способен. «Кретин чертов, – бормотал я себе под нос, идя по улице, – пошел ты знаешь куда со своим гребаным Утешителем! Такой дерьмовой парочки, как ты и Тот, кому ты молишься, мне еще в жизни не встречалось. Молись! Помолюсь, будь спокоен! Чтоб тебе ползать на карачках за каким-нибудь вшивым центом! Помолюсь! Чтобы у тебя руки-ноги отсохли, чтоб у тебя зенки ослепли, паскуда паршивая!»
Я вернулся в свой темный дом. Моны не было. Уселся в большое кресло и впал в мрачную задумчивость. В мягком свете настольной лампы комната казалась красивее, чем я замечал раньше. Даже стол, пребывавший в неописуемом беспорядке, внушал мне теперь ощущение теплоты. Я надолго прервал свою работу. Рукописи валялись как попало, книги раскрыты на страницах, которые я читал последними. Наверху книжного шкафа лежал открытый словарь.
В эту минуту, сидя в моем большом кресле, я понял, что комната обжита мной. И я тоже был ее законной частью, я не мог жить нигде, кроме нее. И с моей стороны, со стороны жильца, было порядочной глупостью часами бродить где-то вне дома. Мое дело – сидеть дома и писать. Не надо мне делать ничего другого, только писать! Провидение хранило меня до сих пор, почему бы ему не охранять меня вечно? Чем меньше я заботился о материальной стороне жизни, тем лучше шли дела. Эти вылазки во внешний мир только отчуждали меня от остального человечества.
После той поистине фантастической вечеринки с Кромвелем я не написал ни строки. Я пересел за письменный стол и стал перебирать бумаги. Последняя колонка, которую я написал – в тот самый день, когда нас посетил Кромвель, – лежала передо мной. Я быстро перечитал ее. Звучало неплохо, очень неплохо! Даже слишком хорошо для газеты. Я отложил ее в сторону и внимательно вчитался в небольшой рассказ, так и оставшийся неоконченным, тот самый «Дневник футуриста», отрывки из которого я когда-то читал Ульрику. Мне не только понравились – меня глубоко тронули собственноручно написанные слова. Написать так можно было, лишь испытывая ощущение большого душевного подъема.
Я просматривал одну рукопись за другой, то тут, то там выхватывая строчку-другую. Наконец дошел до своих заметок. Они казались столь же свежими, столь же дышащими энергией, как тогда, когда я их набрасывал. Иные из тех, что мне уже довелось использовать, выглядели так привлекательно, что просились на бумагу заново; какие-то рассказы подмывало переписать, запечатлев происходящее под новым углом зрения. Чем глубже я зарывался в бумаги, тем лихорадочней становилась мысль. Словно внутри завертелось какое-то громадное колесо.