их друзей моего отца. Он был совсем еще молодым человеком, добившимся, однако, успеха в пароходном бизнесе. Для меня самого было загадкой, почему я обратился к нему, просто я цеплялся за последнюю соломинку. Едва я упомянул о деньгах, как он охладил меня отказом. Он даже имел наглость спросить, почему я обратился к нему. Ведь он-то никогда не просил меня о помощи, разве не так? (Настоящий прожженный делец.) Я проглотил гордость и продолжал надоедать. Наконец, сполна хлебнув унижения, вытянул из него десятку. Я предложил написать расписку, но он с насмешливым видом отмахнулся. Вернувшись обратно, я почувствовал себя таким несчастным, таким разбитым, что едва не поджег наше заведение. Однако…
В субботу днем О’Мара и я отправились в Майами. Тянуть дольше было нельзя. Стеной валил мокрый снег, первый в этом году. Мы собрались выйти на шоссе на окраине Элизабета, поймать машину и добираться автостопом до Вашингтона, где нас должен был встретить Нед. По какой-то одному ему ведомой причине он хотел ехать в Вашингтон поездом и прихватил с собой укулеле – для поддержания духа.
Было уже почти темно, когда мы поймали машину. В ней сидели пятеро чернокожих, все здорово навеселе. Мы не могли понять, какого черта они так гонят. Но скоро до нас дошло: машина была набита наркотиками, и парни из ФБР висели у них на хвосте. Просто непостижимо, почему они остановились и подобрали нас. Мы почувствовали огромное облегчение, когда, проскочив Филадельфию, они притормозили и высадили нас.
По-прежнему валил густой снег, дул ураганный ледяной ветер. К тому же было темно хоть глаз выколи. Мы, стуча зубами, прошагали пару миль, пока не наткнулись на бензоколонку. Добраться удалось только до Уилмингтона; следующей машины могло не быть несколько часов. И мы решили провести ночь в этой забытой богом дыре.
Памятуя о своем обещании, я позвонил Моне. Она не отпускала меня почти пятнадцать минут; оператор на станции то и дело вклинивался в разговор, напоминая, что плата растет. У нее все было скверно: назавтра предстояло явиться в суд.
Когда я дал отбой, меня охватило такое раскаяние, что впору было возвращаться утром домой.
– Не вешай голову, – подбодрил меня О’Мара. – Ты знаешь Мону, она найдет выход.
Конечно, я это знал, знал лучше его, и все равно чувствовал себя отвратительно.
– Давай завтра отправимся пораньше, – сказал я. – Если постараемся, можем добраться до Майами в три дня.
Назавтра около полудня мы нашли Неда в занюханной гостинице, где он остановился, заплатив доллар за ночлег. Комната напоминала ночлежку, в которой обитали персонажи горьковской пьесы «На дне». В окнах ни одного целого стекла – какие заткнуты тряпьем, какие газетами.
Водопровод не работал, на кровати вместо матраца соломенный тюфяк, пружины продавлены. Повсюду висела паутина, а воздух был такой спертый, что нечем дышать. И это гостиница «для белых». В нашей славной столице, так-то!
Мы купили сыру, вина и салями, ковригу хлеба и оливок и двинулись через мост в Виргинию. Пересекли границу штата, уселись под тенистым деревом и подкрепились. Потом вытянулись на травке, выкурили по сигарете-другой и запели песенку. Песенке этой предстояло звучать еще не раз, а говорилось в ней о поисках друга.
Мы встали в отличном настроении. Перед нами, теша взор, простирался Юг – теплый, приветливый, благожелательный, огромный. Иной мир.
Попадая на американский Юг, всегда испытываешь воодушевление. Когда добираешься до Мэриленда и едешь вдоль извилистой линии побережья, замечаешь, что пейзаж стал сдержанней, мягче. В Старом Доминионе[103] тебя окружает совершенно иная жизнь. Люди воспитанны, любезны, держатся с достоинством. Этот штат, давший нам большинство президентов или, по крайней мере, лучших из них, был подлинно великим в пору своего расцвета, Штатом с большой буквы. И поныне во многом остается таковым.
Я часто покидал Нью-Йорк, направляясь куда глаза глядят, лишь бы подальше от ненавистного города. Нередко добирался до Каролины или Теннесси. Путешествие по Виргинии походило на повторение знакомого мотива из какой-нибудь симфонии или квартета. Порой я останавливался где-нибудь в маленьком городке и спрашивал, нет ли какой работы, просто потому, что он мне нравился. Разумеется, я искал не работы. И задерживался там ненадолго, просто чтобы помечтать, как провел бы в этом месте остаток дней. Голод всегда заставлял меня спуститься на грешную землю…
От Вашингтона до Роанока мы добрались не без труда, поскольку нас было трое и мало кто из водителей горел желанием подбирать троих бродяг, тем более северян. Ночью мы решили, что лучше будет разделиться. Исследовав карту, мы договорились встретиться следующим вечером на почте в Шарлотте, Северная Каролина. План прекрасно удался. Мы один за другим прибыли к месту назначения, последний спустя лишь полчаса после первого. Здесь мы снова изменили план, поскольку Нед узнал, что водитель, с которым он ехал, может довезти его до Майами. Мы решили, что встретимся в Джексонвилле. О’Мара и я будем добираться вместе, Нед поедет один. На другое утро, едва рассвело, мы час или больше простояли под моросящим дождем на шоссе под Шарлоттой. Никто не останавливался. Терпение наше кончилось, и мы решили выйти на середину шоссе. Это сработало. Первая же машина остановилась, завизжав тормозами.
– Вы что, с ума сошли? – заорал водитель. – Куда вам надо?
– В Джексонвилл!
Дверца распахнулась, и мы повалились на сиденье. Вновь мы мчались вперед на бешеной скорости. Несколько минут водитель сидел молча. Наконец раскрыл пасть, чтобы ошарашить: «Повезло вам, что не сбил». Мы промолчали. «Не знал, что лучше: то ли пристрелить вас, то ли задавить», – продолжал он. Мы с О’Марой переглянулись. «Откуда вы? – спросил он. – Чем занимаетесь?» Мы сказали. Он окинул нас испытующим взглядом и, по-видимому решив, что мы говорим правду, поведал, выдавливая из себя слова, с паузами, что случайно по пьяной лавочке убил в баре приятеля. Двинул, защищаясь, бутылкой по голове. Придя в ужас от содеянного, охваченный паникой, выскочил из бара, прыгнул в машину и рванул не оглядываясь. У него было с собой два револьвера, и он готов был применить оружие, если бы кто попытался его остановить. «Вас я чудом не убил», – закончил он свой рассказ.
Немного погодя он признался, что направляется в Тампу, где может укрыться на какое-то время. По крайней мере, думает, что может. «Я, наверно, вернусь, и пусть будет что будет. Но сначала нужно прийти в себя», – сказал он. И повторял снова и снова: «Нет тут моей вины. Не хотел я его убивать». Один раз он не выдержал и расплакался, как ребенок.
Когда мы остановились, чтобы перекусить, он, не слушая наших возражений, заплатил за всех. Заплатил и за обед. В Маконе (Джорджия) мы сняли комнату с двумя кроватями; он заплатил и за нее. В дальнем конце просторного холла в качалке под лампой с красным абажуром сидела проститутка. Когда мы раздевались, наш друг положил револьверы и бумажник на туалетный столик, спокойно заметив, что тому, кто первым доберется до него, крупно повезет.
Рано утром мы продолжили путь. Нашему другу нужно было бы ехать прямо в Тампу, но нет, он настоял, чтобы сперва забросить нас в Джексонвилл. Мало того, прощаясь, протянул нам десятку и заставил взять ее – «на счастье».
– Советую, прежде чем двигаться дальше, разузнайте, какая обстановка во Флориде, – предупредил он. – У меня такое ощущение, что бум там уже кончился.
Пожелав ему удачи, мы смотрели вслед машине, гадая, сколько времени понадобится законникам, чтобы поймать его. Он был простым честным парнем, с добрым сердцем, механик по профессии. Один из тех, о ком говорят «мухи не обидит».
Нам по-настоящему повезло, что мы его встретили. Без той десятки у нас оставалось лишь около четырех долларов на двоих. Бо́льшую часть денег держал у себя Нед, а он забыл поделиться с нами. Итак, мы отправились на почту, как было условлено. Нед, конечно же, был там. Ждал нас уже больше двух часов. Человек, подобравший его в Шарлотте, довез куда надо, как обещал, и, что еще более странно, тоже кормил за свой счет и устроил на ночь в своей комнате.
В общем, добрались мы более-менее нормально. Теперь предстояло осваиваться на новом месте.
Не много времени нам понадобилось, чтобы понять, что к чему. В Джексонвилле было полно идиотов вроде нас, которые уже возвращались с «благословенного» Юга. Соображай мы хоть что-нибудь, мы тут же повернули бы назад домой, но гордость не позволяла этого сделать. «Должна же здесь быть хоть какая-нибудь работа», – повторяли мы друг другу. Но не только никакой работы не было – негде было даже переночевать. Весь день мы ошивались в ИМКА – Христианском союзе молодых людей, напоминавшем приют Армии спасения. Никто из таких же, как мы, бедолаг не делал никаких попыток найти работу. Все ждали или телеграммы, или письма из дому. Ждали билета на поезд, денежного перевода или хотя бы доллара в письме. Так продолжалось день за днем. Мы спали в парке (пока фараоны не загребли) или на тюремном полу среди сотни или больше немытых, вонючих тел, укрывшихся газетами; кто-то блевал, кто-то гадил в штаны. Время от времени мы шли в соседнюю деревню в надежде, что подвернется хоть какая случайная работа, лишь бы на еду хватило. После одного из таких походов, не евши уже тридцать шесть часов и отмахав восемь миль впустую, мы вернулись обратно, урча пустыми желудками, скрипя костями, усталые как собаки, ослабевшие и павшие духом, шагая гуськом, как индейцы, понурив головы и свесив языки, и вечером попытались прорваться в приют Армии спасения. Безуспешно. Нужно было иметь четвертак, чтобы тебя пустили переночевать на полу. У них в туалете у меня кишки полезли наружу. Боль была такая, что я рухнул со стульчака. Неду и О’Маре пришлось выносить меня на руках. Мы потащились на станционные пути, где, ожидая отправки на Север, стояли товарняки, забитые гниющими фруктами. Но наткнулись на шерифа, который погнал нас прочь, грозя револьвером. Он даже не позволил подобрать с земли несколько гнилых апельсинов. «Убирайтесь туда, откуда пришли!» Только одно это мы всегда и слышали.