На другой день нам несказанно повезло: Нед встретил фантастического старикана по имени Флетчер, которого знал по Нью-Йорку, где тот работал в рекламе. Старикан этот, рекламный художник, имел студию и, хотя сам сидел без гроша, обещал накормить нас вечером. Кажется, он отмечал серебряную свадьбу. Ради такого случая ему разрешили взять домой жену из психбольницы.
– Вряд ли будет особенно весело, – сказал он Неду, – но мы постараемся сделать все, что можем. Она прелестное существо, совершенно безобидное. В таком состоянии она последние пятнадцать лет.
Этот день, что я провел в ожидании жратвы, был одним из самых долгих в моей жизни. До вечера я просидел в ИМКА, стараясь беречь последние силы. Большинство моих товарищей по несчастью убивали время, играя в карты или шашки – в кости играть запрещалось. Я читал газеты, номера «Крисчен сайенс» и прочую макулатуру, что валялась на столах. Наткнись я на сообщение, что в Нью-Йорке разразилась революция, это меня нисколько не тронуло бы. Я думал об одном: скорей бы пришел вечер.
Едва увидев Флетчера, я почувствовал к нему необыкновенную симпатию. Это был человек лет под семьдесят, с выцветшими глазами и огромными усищами. Вылитый Буффало Билл. По стенам висели его работы, сделанные в те далекие времена, когда он недурно зарабатывал, рисуя пони и ковбоев для журнальных обложек. Крохотная пенсия помогала ему кое-как держаться. Он жил надеждой получить однажды крупный заказ. Пока же брался за любую мелочь: писал за гроши небольшие вывески и объявления для лавочников и прочее в том же роде. Он был счастлив, что живет на Юге, где хотя бы тепло.
К нашему удивлению, он выставил на стол две бутылки: одна – с джином – была полна наполовину, в другой оставалось на палец виски. С помощью лимона, апельсиновых корок и главным образом воды мы довели их содержимое до нескольких порций каждому. Жена его тем временем прилегла отдохнуть в соседней комнате. Флетчер сказал, что приведет ее, когда будем садиться за стол.
– Ей все равно, что происходит вокруг, – объяснил он. – Она живет в своем собственном мире и в своем ритме. Она уже не помнит, кто я такой, так что не удивляйтесь тому, что она будет говорить. Обычно она очень спокойна и всегда в отличном настроении, вы в этом убедитесь».
Затем он принялся накрывать на стол. Посуда была вся в трещинах и щербинах и, конечно, разрозненная, ножи с вилками оловянные. Он поставил «приборы» прямо на голый стол, а посредине водрузил невероятных размеров вазу с цветами. «Есть только холодная закуска, – сказал он извиняющимся тоном, – но червячка заморить можно». Он поставил миску картофельного салата, положил кусочек заветренного сыру, немного копченой болонской и ливерной колбасы, белый хлеб и маргарин. На десерт – несколько яблок и горсточку орехов. Апельсинами и не пахло. Поставив по стакану воды возле каждого прибора, зажег огонь под кофейником.
– Думаю, можно начинать, – сказал он, оглядываясь на дверь, которая вела в другую комнату. – Одну минуточку, я приведу Лауру.
Мы трое молча стояли, ожидая их появления. Слышно было, как он будит ее, как тихо и нежно говорит ей что-то, помогает подняться.
– Ну вот и мы, – проговорил он с улыбкой отчаяния и слезами на глазах, подводя ее к столу. – Лаура, это мои друзья – и твои друзья тоже. Они будут обедать с нами, замечательно, правда?
Мы по очереди подходили к ним, пожимая руку сначала ей, потом ему. У всех нас тоже стояли слезы в глазах, когда мы подняли стаканы с водой и выпили за двадцать пятую годовщину их свадьбы.
– Прямо как в старые времена, – сказал Флетчер, взглянув на свою сумасшедшую жену, потом на нас. – Помнишь, Лаура, ту забавную старую студию, что когда-то давно была у меня в Гринич-Виллидже? Мы и тогда не были особо богаты, не так ли? – Он повернулся к нам. – Обойдемся без молитвы, хотя сегодня она была бы к месту. Потерял такую привычку. Но хочу, чтобы вы знали, как я благодарен вам за то, что вы разделили с нами наш скромный праздник. Было бы очень грустно остаться в этот день только вдвоем. – Он повернулся к жене. – Лаура, ты все еще прекрасна, знаешь ли ты это? – Он потрепал ее по подбородку. Лаура задумчиво подняла глаза, и тень улыбки мелькнула на ее губах. – Ты понимаешь? – воскликнул он. – О да, Лаура когда-то была царицей Нью-Йорка. Ведь была, Лаура?
Нам не потребовалось много времени, чтобы смести все, что было на столе, включая яблоки и орехи, а также малую толику окаменевшего домашнего печенья, которое Флетчер случайно обнаружил, ища банку молока. За второй чашкой яванского кофе Нед достал укулеле, и мы запели; Лаура пела с нами. Мы пели непритязательные песенки: «Сузанну», «Лягушку-быка на рельсах», «Энни Лаури», «Старого негра Джо»… Неожиданно Флетчер встал и заявил, что споет «Дикси», что тут же с жаром и сделал, закончив леденящим кровь кличем мятежников. Лаура, ужасно довольная его выступлением, потребовала, чтобы он спел еще. Он снова встал и исполнил «Арканзасского путника», сплясав в конце джигу. Господи, как нам было хорошо на этом трогательном празднике!
Некоторое время спустя я вновь почувствовал голод и спросил, не завалялось ли где-нибудь черствой горбушки.
– Можно было бы наделать блинов.
Мы обшарили все сверху донизу, но не нашли даже сухой корки. Зато обнаружили несколько заплесневелых сдобных сухарей и, макая их в кофе, подкрепились еще.
Если бы не пустота в глазах, никто бы не подумал, что Лаура безумна. Она пела с душой, отвечала на наши шутки и безобидные насмешки, с удовольствием ела. Вскоре, однако, она стала клевать носом совершенно как ребенок. Мы отнесли ее в спальню и уложили в кровать. Флетчер склонился над ней и поцеловал в лоб.
– Если вы, ребята, подождете минуту, – сказал он, – я, пожалуй, смогу раздобыть еще малость джину. Хочу заглянуть к соседу.
Несколько минут спустя он вернулся и принес полбутылки бурбона, а заодно пакетик с пирожными. Мы снова поставили кофейник на огонь, разлили бурбон по стаканам и уселись поболтать, время от времени подбрасывая полешки в старую пузатую печурку. Это был первый наш приятный и радостный вечер в Джексонвилле.
– Я тоже оказался в таком положении, когда приехал сюда, – сказал Флетчер. – Потом как-то наладилось… Нед, почему бы тебе не попробовать удачи в газете? У меня там есть друг, один из редакторов. Может, он даст какую-нибудь работенку.
– Но я не писатель, – ответил Нед.
– Какого черта, Генри напишет за тебя все, что нужно, – сказал О’Мара.
– Вы могли бы пойти вдвоем, – предложил Флетчер.
Перспектива получить работу так воодушевила нас, что мы пустились в пляс посредине комнаты.
– Давайте выпьем за дружбу, – попросил Флетчер.
Мы выпили и вновь запели, негромко, чтобы не тревожить Лауру.
– Не надо о ней беспокоиться, – сказал Флетчер, – она спит как ангел. Она и есть ангел. Я в самом деле так думаю, и знаете почему? Она не приспособлена жить в нашем мире. Иногда я думаю, надо благодарить судьбу, что она в таком состоянии.
Он показал нам некоторые свои работы, которые хранил в больших сундуках. Они оказались не так плохи. По крайней мере, он был хорошим рисовальщиком. В юности объездил всю Европу, жил в Париже, Мюнхене, Риме, Праге, Будапеште, Берлине. Даже получил несколько премий.
– Доведись мне прожить жизнь заново, – сказал он, – я бы совсем ничего не делал. Бродил бы по свету. Почему вы, ребята, не отправитесь на Запад? В тех краях еще полно свободного места.
Мы переночевали на полу в студии Флетчера. Наутро я и Нед пошли к газетчику. После краткой беседы мою кандидатуру отвергли. Но Нед получил шанс попробовать себя, написав несколько статей. Черную работу, естественно, делать предстояло мне.
Теперь нам надо было лишь потуже затянуть пояса и дождаться дня выплаты. До него оставалось еще две недели.
В тот же день О’Мара взял меня с собой к ирландскому священнику, чей адрес ему кто-то дал. От сестры, открывшей нам, так и веяло холодом. Спускаясь по ступенькам, мы увидели благого отца, который выводил из гаража свой «паккард». О’Мара попытался было попросить его о помощи. Для смелости он даже глотнул вонючего дыма гаванской сигары, которою пыхтел отец Хулигэн. «Убирайтесь прочь и не злите меня!» – вот все, на что расщедрился отец Хулигэн.
Вечером я в одиночестве бродил по улицам. Проходя мимо большой синагоги, я услышал поющий хор. Это была еврейская молитва, и звучала она волшебно. Я вошел и сел в задних рядах. Когда служба закончилась, я выдвинулся вперед и перехватил раввина. Я хотел сказать ему: «Ребе, мне очень плохо…» Но у малого был очень серьезный вид, не располагавший к дружескому общению. В нескольких словах я поведал ему свою историю, подводя к тому, чтобы он накормил меня или дал талон на обед и ночлег, если возможно. Я не решился упомянуть, что нас трое.
– Но ведь вы не еврей? – спросил он и покосился на меня, словно был не вполне уверен.
– Нет, но я голоден. Какая разница, кто я?
– Почему вы не попробуете обратиться за помощью в христианскую церковь?
– Пробовал. Кроме того, я и не христианин. Я обычный язычник.
Он нехотя нацарапал несколько слов на клочке бумаги, сказав, чтобы я шел с его запиской в приют Армии спасения. Я немедленно отправился туда затем лишь, чтобы услышать в ответ, что у них нет мест.
– Можете вы дать мне чего-нибудь поесть? – попросил я.
Мне известно было, что столовая давно закрыта.
– Я бы съел что угодно, – не отставал я. – Может, у вас найдется хотя бы гнилой апельсин или банан?
Человек за столом странно посмотрел на меня. Но не сдвинулся с места.
– Можете вы дать мне десять центов – всего десять центов? – продолжал умолять я.
Скривив физиономию, он полез в карман и кинул мне монетку.
– А теперь проваливай! – сказал он. – Вам, бездельникам, место только на Севере, откуда все вы приехали.
Я повернулся и, не говоря ни слова, вышел. На главной улице мне встретился симпатичный парень, продававший газеты. Что-то в его облике побудило меня заговорить с ним.