живаемой умом силы. Царевичи гуляли всю ночь, и ладно бы просто подрались, но, как на грех, разнесли в щепы царское крыльцо и попортили постройки на главной городской площади. Царь был в бешенстве.
Глядя на повинно склоненные головы сыновей, он было остывал, но потом, подходя к окну, видел осевшую крышу крыльца со сломленной луковицей, сиротливо лежащий в луже позолоченный столб, оббитые наличники боярского терема напротив, дыры в помосте для торжеств, матерные слова, дерьмом написанные на заборе, – и снова заходился в приступе гнева.
Младший царевич, Иван, в последние полчаса смотрел на него с тревогой: ему казалось, что отца может хватить удар. Но царь, когда-то крупный и представительный, а теперь словно бы ссохшийся и свернувшийся, как осенний лист, был крепок. Только лысина его, окруженная венчиком неопрятно седеющих, серых и тонких волос, то и дело наливалась краснотой и тут же вновь остывала.
– В общем, так, – заявил царь, когда голос его осип от крика, – завтра снаряжаю послов, пусть поедут, портретов привезут всяких там девиц. А пока, – он сел на трон и поерзал, устраиваясь, – под арестом у меня посидите.
– Ну… – просипел старший, Никита, поднимая голову, чтобы возразить, но батюшка стукнул кулаком по подлокотнику.
– Молчать! – прикрикнул он и закашлялся. – А кто ослушается да вздумает страже грозить – выгоню к чертовой бабушке из государства! Как пить дать – выгоню!
Средний, Данила, почесав в затылке, сказал:
– Так ить, думаю, не поможет она, женитьба-то. Водку вот разве убрать. Да куда ж ее, окаянную, денешь?
– Молчать! – снова завопил царь. – Вот женю, а там посмотрим: поможет – не поможет. Ясно? Ясно, я вас спрашиваю?!
Сыновьи головы, покорно кивнув, опустились вновь.
– Увести их! – Царь махнул рукой страже, до той поры безучастно стоявшей у двери. – На чердак их, под самую под крышу, чтобы сбежать не могли. Кормить хорошо, рассолу дать на опохмелку, а водки совсем не давать. Да заложите дверь бревном потолще! Слышишь, десятник, головой мне отвечаешь: грозить ли будут, молить ли… Я пока тут главный!
– Слушаю, царь-батюшка! – гаркнул, вытянувшись во фрунт, десятник.
– То-то же!
Старшие сыновья покорно пошли за охранниками. Иван поотстал, пропуская процессию вперед, но тут грозный, срывающийся на визг крик отца стегнул по ушам:
– И Ваньку! Ваньку тож!
– А я-то… Я-то… Ни при чем я! – прижимая руку к груди, проговорил тот, донельзя изумленный. Он тоже не выспался, но по другой причине: ворочался всю ночь с боку на бок, сначала слушая, как буйствуют братья, а потом – как стража пытается с ними справиться.
– А чтобы и неповадно было! Чтобы впредь знали! Чтобы и не хотелось пробовать-то ее, водку проклятую! – Отец захрипел, не в силах справиться с голосом, а Иван почувствовал, как древко копья, подталкивая, уперлось ему в спину.
Пришлось идти.
Помещение под крышей было просторным и светлым, украшенным лубками, резьбой и яркими лоскутными половиками. Старшие братья, войдя, тут же улеглись по лавкам, на которые брошены были мягкие перины. Иван же сел на сундук у окна и принялся смотреть на двор и холмы сразу за городской стеной. Между небом и землей скользили изменчивые облака: то собранные в тугие, сероватые снизу комья, то тонкие, словно выпавшие из аистиных крыльев перья. Воздух казался так прозрачен, что город, и холмы, и трава на холмах – все будто парило и растворялось в нем. Хотелось свободы – так вольно и просторно было за окном.
А за спиной его лениво переговаривались, причмокивая слипающимися губами и с трудом сглатывая вязкую слюну, братья. Он не злился на них за вынужденное заточение, скорее, немного даже жалел их. Иван был совсем не похож на Никиту и Данилу. Он вообще сильно отличался от любого из членов своей семьи, так сильно, что отец было заподозрил мать в измене. Спасла положение только Иванова родинка. Сидящая возле большого пальца левой руки, она была похожа на отцовскую один в один: и местом, и размером, и формой.
– Че, попали мы? – пробасил Никита, взъерошив коротко остриженные волосы цвета пыльного льна.
– Ага, – сонно протянул в ответ Данила.
– Эх, жалко…
– Чего жалеть-то? Ну?
– Таньку, жалко, не увижу, – Никита ткнул пальцем в лубок, на котором была изображена деревенская баба, покупающая лук на базаре. Девица озорно смотрела с картинки, и под сарафаном ее угадывалась пышная объемистая грудь.
– Тю! Чего не увидеть? – посмеиваясь над братом, Данила приподнялся на локте.
– Так жена ж будет у меня. Разве ж дозволит, чтоб к Таньке шлялся?
– Это да. Это пиши пропало. Бабы – они въедливые, стервы. А че, хороша Танька? – и, склонив голову на собачий манер, Данила принялся изучать рисованную девицу.
– А че, нехороша? Жопа – во! Не сразу ухватишь. И сиськи… Не то что у этой, с картинки. А станут искать жену, так вдруг найдут какую тощую? И смысла мне в ней? Ну скажи, Данил! Тоска одна на всю жизнь.
– Смысла – согласен – нет. Вот если б повыбирать… – Данила задумчиво поскреб широкий розовый шрам на подбородке, который раздвигал темную жесткую щетину, как просека раздвигает лесную дремучую чащу.
– Ну и кого б ты выбрал? – спросил его брат.
– А я бы Аньку выбрал, – Данила мечтательно откинулся на подушке, заложив за голову мясистые руки. – Васьки-торговца дочку. Вот косища у ней! Искусительный змей, а не коса.
– Тьфу! Нашел на че смотреть!
– А вот нравится мне.
– А еще-то чего в твоей Аньке хорошего?
– Да кто его знает? Кочевряжится она. Ни пощупать не дает, ни чего поболе. Вот стала б мне женой, сразу б перестала корчить из себя. Узнала б! Только о том я, Никит, и мечтаю, вот те крест!
– Это она от царского сына морду воротит? Ты гляди, какая! Это да. Это дело, брат, так оставлять никак нельзя… Или ж ты не мужик? Или ж ты не царевич? К ногтю ее, брат! К ногтю! – Данила поддержал брата, но как-то лениво, сонно.
– Да… А то говорит: женись… – это Анька-то. А без женитьбы, говорит, фигу… – сказал Данила, широко зевнул и мелким, суетливым движением перекрестил рот.
Братья задумчиво замолчали, мечтательно прикрыв глаза. А может, просто задремали с похмелья.
Мимо окна пролетела, мелькнув пестрыми боками, сорока. Тонкий длинный хвост ее был похож на пущенную из лука стрелу.
Глядя на птицу, Иван подумал: «Эх! Мне бы туда, на волю, скользить с облаками по ветру. Между землей и небом…» Захотелось свободы немедленно. И тут в голову ему пришла идея.
– Слушайте, – сказал он, оборачиваясь к братьям. Те открыли глаза и принялись моргать и таращится, отгоняя сон. – Думаю, выходить отсюда надо. Ну не сидеть же, в самом деле, пока невест привезут! Это же пока гонцы их найдут, пока батюшка выберет… Так и месяц пройдет или, того пуще, – два. Даже три.
– А че ж делать-то? – лениво пробубнил Никита.
– Дурак ты, Вань, кто ж нас выпустит? – буркнул Данила.
– Отец и выпустит. Если пообещаем, что женимся. Дня через три.
– И обманем? – Данила аж подскочил. – А сами? Сами – в кабак?
– Нет. Зачем обманывать? Но ты, Данила, любую возьмешь. Вот хоть, к примеру, Аньку.
– Ну?! – Данила встрепенулся и вскочил, да так резво, что едва не перевернул лавку. – А как? Че делать-то?
Привстал и Никита, бессмысленным взглядом уставился в окно, но ухо – Иван видел – повернул в его сторону.
– А давайте уговорим его судьбу пытать, – выпалил он и замер, ожидая ответа.
– Это как? Ты, Ванька, не тяни. Ты говори, – Данила подошел и угрожающе навис над братом. Иван встал, чтобы чувствовать себя поувереннее.
– Ну, видите холм тот, а за холмом – лесок?
– Ну, вижу, – Данила глянул в окно.
– Скажем отцу, что станем из лука стрелять. Мол, куда стрела упадет, там и жену искать. Вы же знаете, отец такие развлечения любит: чтобы таинственно да со значением. Привяжем на одну стрелу синюю нитку, на другую – красную, на третью – зеленую. Это чтобы различить было можно, где чья стрела. А Татьяне с Анной дадите такие же точно стрелы с такими же нитками. Стреляете вы оба хорошо, стрелы летят далеко. Батюшка и не увидит, куда они упали. А потом ваши невесты находки предъявят. И все.
– Смотри-ка, – хмыкнул Данила, – дурак-дурак, а хитрый! Ну а сам-то? Кому стрелу отдашь?
– А я, – осторожно начал Иван, – в лесок пущу. Вон в тот, что с другой стороны, за холмиком. Потеряется там стрела, да и бог с ней. Пусть мне батюшка на стороне невесту ищет. Только я думаю, что после ваших-то выстрелов он поостынет и запирать меня не будет.
– От хитрюга! – Данила сипло расхохотался и так сильно хлопнул брата по спине, что Ваня стукнулся головой о стену. – Ладно! Давай! Зови отца.
В свете едва взошедшего солнца поле блестело, словно изумрудная мозаика, по которой щедрой рукой рассыпали бриллианты. Утро было прохладным, Иван мерз в парадном красном кафтане, надетом специально, чтобы порадовать впечатлительного отца, и, поеживаясь, смотрел на угрюмых, невыспавшихся братьев, на которых были лишь широкие рубахи. Тоненький пронизывающий ветерок шевелил легкую ткань на мясистых, округлых плечах. Братья хмуро проверяли, как натянута тетива, и поглядывали на стрелы, лежащие на парадной, из атласа сшитой подушке, которую держал вытянувшийся в струнку церемониймейстер. Царь восседал на переносном парадном троне, прикрыв ладонью глаза от солнца, и поглядывал то на сыновей, то на город.
Наконец все приготовления были окончены. Братья встали: Никита и Данила лицами к городу, Иван – к чахлой рощице, посреди которой в зарослях кустов была низина, во время дождей или весенней распутицы превращавшаяся в болотце.
Царь-отец достал из рукава белоснежный, украшенный кружевами платок и, прежде чем взмахнуть им, отер слезу, сбежавшую из уголка глаза по глубокой морщине прямо ко рту.
Иван спиной почувствовал, что братья натягивают тетивы, и сам стал прилаживать стрелу. Пальцы не слушались, зеленая нитка, привязанная к оперению, раздражая, щекотала запястье.