Они неслись по широкому полю, мелькнул в стороне огромный ветвистый дуб… А вот туманной стены Алена не увидела.
– Где стена? – спросила она у Василисы.
– Нет стены, – ответила та. – И города нет.
Алена обернулась. Небо на востоке светлело в предчувствии восхода, видно было, как колышутся под ветром травы, видно было пролетевшую по небу птичку – а города не было. Он стал чернее темной ночи, он темной кляксой расползся по горизонту, он казался гнилозубым провалом, смердящим ртом мертвеца… Алена заплакала.
– Ты чего? – мрачно, не оборачиваясь, спросила Василиса.
– Жалко их. Люди все-таки.
Василиса промолчала. На них надвигался пригород. Алена боязливо поджала ноги, словно боялась, что черти станут подскакивать к коню и хватать их, пытаясь стащить. Но черти с воем разбегались по сторонам. Хрустнула под копытом телега, мелькнул над головами ржавый, непонятно для чего нужный мост.
Огненная река за чертовым местом тоже погасла. И темный поток, убивший когда-то оленя, а теперь не страшный больше, замер на ней, притих.
Конь повез их медленно, обычным конским шагом, и Алена почувствовала, как исчезло сзади то твердое, чего она то и дело касалась головой, пока они мчались быстрее ветра.
Василиса совсем приуныла – Алена видела это по ее поникшей голове и по опущенным плечам. И она сказала, чтобы что-то сказать:
– Нашла ты, значит, разрыв-траву, которой двери открывать?
Василиса оглянулась и посмотрела на нее с улыбкой:
– Ну, наверное, нашла, раз все двери открылись.
– А теперь-то с ней что делать? Так и дальше она у тебя будет, или все, с купальской ночью и сила из нее уйдет?
Василиса задумалась и сказала потом:
– Уйдет сила. И трава, выходит, теперь не нужна.
Она поднесла правую руку к левой, дернула и, словно оторвав что-то, отбросила в кусты. Алене показалось, что это не было похоже на пучок травы, но спрашивать она не стала.
Да и некогда было спрашивать, потому что на краю поля, у старой заброшенной лачуги их ждал улыбающийся Иван.
На колу мочало…
Рассвет был уже близок, а Андрей все никак не мог уйти с работы. Несколько часов назад он звонил жене сказать, что задержится, и она ответила ему «ага» сонным и немного усталым голосом.
Он сидел за рабочим столом, зарывшись в документах по орнитоптеру. Пора было запускать его в массовое производство, но Андрею почему-то казалось, что есть в машине нечто неправильное, какая-то неучтенная опасность, что-то, за что придется потом отвечать. Он прочесывал документы уже не первый день – и не находил ровным счетом ничего подозрительного. Мало того, ни на секунду он не расставался со своими собственными крыльями. Даже сейчас, за рабочим столом, он не снимал рюкзака со спины.
Что-то случилось. Мигнул свет: раз, другой, третий. Мигнул – и погас. Только компьютерный монитор синим призраком мерцал в темноте над столом. Андрей выглянул в окно: город был темен от центра до самой стены, да и сама стена не мерцала больше снежной метелью в густой темноте. Он встал на подоконник, открыл окно и, расправив крылья, слетел вниз, на улицу.
Фонари не горели, темнели витрины. Только в окнах квартир трепетали крохотные язычки свечей.
На улицах собирались люди. Они переговаривались и показывали руками в разные стороны, словно свидетели, что пытаются сбить погоню со следа. Люди казались сизыми, будто скроенными из нескольких слоев сумрака, и только фары редких автомобилей возвращали краски их телам и одежде.
Паника поднималась медленно, накатывала ленивыми волнами и вновь стихала. Пискнул компьютер у Андрея на запястье: приказ о мобилизации. Он назначался ответственным за эвакуацию людей с какого-то участка… Андрей даже не вчитывался: пробежал глазами и закрыл письмо. Он думал только о Ларисе. Мысль о том, как виноват он перед женой, не давала ему покоя все последние дни. Но теперь он мог искупить свою вину, прилететь среди паники и хаоса, спасти ее, быть тем, на кого она сможет опереться.
Он взлетел в светлеющее, ядовито-зеленое небо и направился к дому.
В квартире было сумрачно, и только в ванной мерцал неуверенный, переливчатый свет. Там горели свечи. Их было десятка три: толстых, наполовину сгоревших, стоящих и на краю ванны, и на полу, и на полках. Они давали мало света: только прозрачные коричневые тени метались по стенам.
Лариса лежала в ванне, и Андрей окликнул ее. Она не отозвалась. Вода была странной, Андрею показалось, что на поверхности густым слоем плавают розовые лепестки. Он протянул руку: пальцы коснулись холодной воды. Никаких лепестков не было. И пахло не розами, а железом. Во рту разлилось кисловатое воспоминание о привкусе крови.
Андрей кивнул, словно соглашаясь с Ларисой. Ему вдруг показалось, что он давно знал: так и будет. Он хотел коснуться ее волос, погладить, попрощаться, но на полу, прямо под своей рукой увидел вдруг маленький белый прямоугольник: листок бумаги, прижатый свечой.
Андрей взял в руки листок и свечу и прочел: «Не могу иначе. Не могу отнять у нее, у Алены, ребенка. Она живая, она твоя жена, она очень сильно тебя любит. Прощайте. Будьте счастливы. Лариса». Андрей читал снова и снова. Свечу он держал близко, чтобы лучше было видно, и край записки начал тлеть, а потом загорелся. Огонь съел письмо целиком и обжег Андреевы пальцы, но он не выпустил бумаги, держал ее до последней секунды. А когда записки больше не было, когда исчезло, растворилось во времени последнее живое слово мертвой Ларисы, он сел на мокрый пол, обнял голову жены и остался сидеть, время от времени целуя ее мокрые волосы. Свечи гасли одна за другой, занимался рассвет, а ему было все равно. Наконец он остался один в опустевшем городе.
Посреди леса, бледный под ярким полуденным солнцем, горел костер. Волшебный конь с огненной гривой срывал траву и всхрапывал совершенно по-лошадиному.
Алена, Василиса и Иван сидели на бревне и поджаривали над огнем кусочки хлеба, насаженные на ивовые прутики.
– Домой? – спросила Василиса.
– Домой, – кивнула Алена, но глаз не подняла.
– Грустно тебе? – подал голос Иван.
– Да уж чего тут хорошего? Правда: сама во всем виновата. Что уж теперь?
– Боишься – застыдят?
– Да чего там – застыдят? Пусть стыдят. Они добрые: поворчат да и бросят.
– А чего тогда?
– Что ж: короткое у меня было счастье. Три дня всего и было. А больше не будет у меня любви. Сердце болит…
– По кому-то или так? – спросил Иван.
– Был там в деревне парень один – Варфоломей. Думала, не нравится он мне, гнала от себя. Замуж, говорила, не пойду. А как пошла Финиста искать, так все о нем думала – не о Финисте. Не была бы дура такая, вышла бы за него, детишек бы законных нарожала. Да идти бы не пришлось никуда, да страх такой терпеть. А хоть бы и пришлось: я бы и пошла, и все бы вытерпела. Лишь бы можно было вернуться к нему. А он и любил меня. Да теперь не возьмет – куда же взять, с чужим дитем?
И тут вдруг с хрустом раздвинулись ветки кустов. Белая фигура, похожая на медведя в мужицкой рубахе, пробиралась вперед.
– А возьму! – раздался голос, от которого Алена вздрогнула. Это был Варфоломей: веселый, он тянул к ней руки и улыбался во весь рот.
– Варфоломей? – Она вскочила, не зная, радоваться ей или нет.
– Алена!
– Так ты… Ты откуда?
– Я же шел за тобой, Аленка моя! Я же видел твоего этого: там еще, в деревне. Видел да зубами от злости скрипел. А что мог поделать? Подкараулил бы да убил – так возненавидела бы ты меня навсегда. Терпел я, Алена, да ждал, когда он сам наиграется. Видел, что любишь ты его крепко, а он – только так. Пошла ты за ним, а я следом пошел. Думал: не дойдешь, не найдешь, не сможешь. Думал: сил не хватит. А ты – вот ведь как – дошла да все их гнездо раздавила, как клубок гадючий.
– Значит, ты за мной шел? Значит, тебя я слышала?
– Меня, – Варфоломей смутился.
– И в ту ночь, когда волки выли? Это ты по кустам бродил, точно медведь?
– Ага. А волк один был. Я его на нож встретил, да оступился маленько, стукнулся головой там… А очнулся – этот вот с тобой, – Варфоломей кивнул на Ивана. – Я сначала думал пришибить его по-тихому, да не стал: все, подумал, защиты больше, если он тоже за тебя вступится. Боялся, конечно, что ты от Финиста на него перекинешься, а потом увидел, что не о тебе он думает. Ну и успокоился тогда, конечно.
– Значит, и хлеб после реки ты мне в сумку положил?
– Я, – Варфоломей покраснел, окончательно смущенный.
– И Змея он победил, – подала голос Василиса. – Расскажи, Варфоломей.
– Да чего там! Я же не специально. Я же просто в речку нырнул, думал под мостом проплыть, чтобы вы меня не заметили. А тут эта гадина. Поднимается со дна. Да струя такая сильная, что меня прямо за ним поволокло. Ну, испугался я, конечно. Руками забил, да вдруг – скоба под ладонью. Я за нее ухватился, да рядом другую нашел, да еще. Вынырнули. Думаю: не простая это гадина. Полез я выше и выше, долез до глаза. А за глазом смотрю – человек. Да и глаз вроде двери с окном. Я ножом его поддел – он щелкни да откройся. Ну влетел я внутрь, того-другого стукнул да выпрыгнул – в речку, конечно. Гляжу: ты тонешь. Ну я снизу подплыл да подтолкнул тебя к бережку. Но это так, немного. Ты бы и сама выплыла.
– Нет, Варфоломей, не выплыла бы. Спасибо тебе.
Алена не знала, как выразить свою благодарность, и, прижав к сердцу ладонь, согнулась в земном поклоне.
– Да будет тебе, будет!
– Нет, не будет. Не стою я этого. Подвела я тебя, понимаешь, Варфоломей?
– И не подвела ничего. А что с Финистом связалась – так с каждым может быть. Ты ж молодая совсем, глупая. А ум – он ничего, он придет.
– А ребенок-то как же? Чужой ведь ребенок.
– А ребенок тем боле не виноват. Его-то в чем винить, душу безгрешную? И сиротить его незачем. А потом: ты ж мне моих нарожаешь?
Алена покраснела и кивнула.
– Нарожаю, если женишься.
– Как придем домой, тут же женюсь.