К Тургеневу Белинский относился по-отечески и зачастую журил его за барские замашки, за юношескую хвастливость, подчас и за фразерство.
Однажды, например, Тургенев занял денег у Некрасова и долго не отдавал, так как сам сидел без гроша. Об этом рассказали Белинскому. Он, придя с визитом к общим знакомым, как нарочно встретил там Тургенева, собиравшегося идти обедать в дорогой ресторан. Белинский знал, что обыкновенно по четвергам в этот модный ресторан сходилось много аристократической молодежи обедать, и накинулся на Тургенева:
– К чему вы разыгрываете барина? Гораздо проще было бы взять деньги за свою работу, чем, сделав одолжение человеку, обращаться сейчас же к нему с займами денег. Понятно, что Некрасову неловко вам отказывать, и он сам занимает для вас деньги, платя жидовские проценты. Добро бы вам нужны были деньги на что-нибудь путное, а то пошикарить у Дюссо…
И пошел, и пошел. Тургенев очень походил на провинившегося школьника и возразил:
– Да ведь не преступление я сделал; я ведь отдам Некрасову эти деньги… Просто необдуманно поступил.
– Так вперед обдумывайте хорошенько, что делаете; я для этого и говорил вам так резко, чтобы вы позорче следили за собой.
Такие нагоняи Тургеневу приходилось получать нередко. Разносил его Белинский также за лень и неаккуратность.
В 1848 году Тургенев, вернувшись поздней осенью из деревни, шумно выражал свою радость по поводу задуманного издания «Современника». Белинский ему заметил:
– Вы не словами высказывайте свое участие, а на деле.
– Даю вам честное слово, что я буду самым ревностным сотрудником будущего «Современника».
– Не такое ли даете слово, какое вы мне дали, уезжая в деревню, что, возвратясь, вручите мне ваш рассказ для моего «Альманаха»? – спросил ироническим тоном Белинский.
– Он у меня написан для вас, только надо его обделать…
– Лучше уж прямо бы сознались, что он не окончен, чем вилять.
– Клянусь вам, что осталось работы не более, как на неделю.
– Знаю я вас, пойдете шляться по светским салончикам. Кажется, не мало времени сидели в деревне и то не могли окончить.
Тургенев клялся, что с завтрашнего утра засядет за работу и, пока не окончит, сам никуда не выйдет и к себе никого не примет. Белинский на это ответил:
– Все вы одного поля ягодки, на словах любите разводить бобы, а чуть коснулось дела, так не шевельнут и пальцем… да и я-то хорош гусь, кажется, не первый день вас знаю, а имел глупость рассчитывать на ваше обещание… Ну, смотрите, Тургенев, если вы не сдержите своего обещания, что все вами написанное будет исключительно печататься в «Современнике», то так и знайте, – я вам руки не подам, не пущу на порог своего дома!
Разумеется, на нагоняи, получаемые от Белинского, никто никогда не обижался, хотя порою он пробирал довольно сердито. Раз он жестоко набросился на Тургенева, когда узнал, что тот в «великосветских салончиках» уверяет «дам и кавалеров», будто бы не берет литературного гонорара и помещает свои произведения даром.
– Да как вы решились сказать такую пошлость, вы, Тургенев!.. Да разве это постыдно – брать деньги за собственный труд? Или по вашим понятиям только тунеядец может быть порядочным человеком?
В XIX веке писатели и поэты предпочитали читать собственные произведения лично, на литературных вечерах. Считалось, что лишь автор знает, где удлинить паузу, где добавить патетики и даже усилить впечатление мимикой или жестикуляцией. Литературные вечера давали возможность выдвинуться молодым, никому не известным писателям, и считалось большой удачей присутствие на чтении кого-либо из китов литературы. Ну а зайти на чтение к равным по перу было хорошим тоном.
Однажды Ивана Сергеевича Тургенева пригласили в известный петербургский салон на чтение нового романа Алексея Феофилактовича Писемского. Устроившись в уголочке, Тургенев сначала пытался слушать, затем немного подремал, а через некоторое время начал шептаться с сидящим рядом литератором Иваном Панаевым.
– Черт бы его подрал… – страдал Иван Сергеевич. – Ведь нудит и нудит!
– Ну что ж поделаешь, – ответил ему Панаев. – Придется немного потерпеть…
– Да где ж немного-то! – удивился Тургенев. – Каждый раз, когда он выскакивает из комнаты, все облегченно вздыхают, думая, что он закончил… А он возвращается, оправляет туалет прямо при дамах и продолжает нудить… Уж сколько глав прочел, сил нет! Слушайте, Иван Иванович, у него что расстройство желудка?
– Вот уж не знаю! – усмехнулся Панаев. – Но вы, Иван Сергеевич, очень наблюдательны! Скорее всего, так и есть!
– Да какая к чертям наблюдательность, если он каждые десять минут выбегает! Никогда больше не пойду на чтение Писемского!
Однако всему приходит конец – закончил и Писемский читать свой роман. Тургенев попытался как можно быстрее покинуть салон, но Писемский догнал его и принялся расспрашивать.
– И как вам, Иван Сергеевич, мой новый роман?
Тургенев буркнул в ответ нечто похвальное, но Писемский на этом не успокоился.
– Мне вот показалось, что в конце чтения дамы очень расчувствовались! – оживленно сказал он. – И даже веерами стали чаще махать!
– Дамы – очень, очень прониклись! – подтвердил Тургенев, ускоряя шаг. – Никаких сомнений!
Ему все же удалось оторваться от Писемского, но этот короткий разговор имел далеко идущие последствия. Буквально на следующий день Алексей Феофилактович ворвался в издательство, потрясая своей рукописью. Шмякнув пачку листов на стол редактора, он воскликнул:
– Больше вы от меня поблажек не дождетесь, так и запомните! Я не простофиля какой-нибудь вам и цену теперь себе знаю.
Редактор округлил глаза и задал резонный вопрос:
– А что такое случилось, Александр Феофилактович?
– Да ничего особенного, – победно улыбнулся Писемский. – Но теперь не вздумайте мне платить с листа меньше, чем Тургеневу. Не возьму! В сущности, Иван Сергеевич наш что пишет? Эпизодики разные, не более! А я в этом романе создал цельную жизнь! Фундаментальную! И скажу я вам, на чтениях мой роман вверг всех дам в исступление и восхищение. Никаких сомнений!
– Так я и не спорю! – согласился редактор. – Пишете фундаментально! Но с дамскими восторгами вы не перебираете часом?
– Я? Перебираю? – возмутился Писемский. – Вы что же, полагаете, я все это придумал? Да вы хоть у Тургенева спросите – он все видел своими глазами и вам подтвердит.
«Великан и пигмеи. Лев Толстой и современные писатели». Карикатура неизвестного художника из коллекции Федора Фидлера. 1903
Федор Михайлович Достоевский был настолько рассеян, что во время прогулки подавал милостыню одной и той же женщине много раз. «Нищенкой» оказалась жена писателя Анна Григорьевна, решившая пошутить над мужем.
Лев Толстой считал, что все люди должны честно трудиться, жить скромно и просто. Сам он тоже старался придерживаться этих правил.
Одна дама, приехав на привокзальную площадь на извозчике, оказалась в безвыходном положении. У нее вещи. Рядом, как назло, ни одного носильщика. А поезд должен скоро отойти от перрона. И тут дама увидела мужичка – в сапогах, в опоясанной косоворотке, который тоже направлялся в сторону перрона.
– Голубчик, – обратилась она к нему, – не поможешь ли поднести вещи к вагону. Я заплачу.
Мужичок согласился. Взял вещи и поднес их к поезду. Он внес их в вагон, помог даме разместиться, и она, довольная, дала ему двадцать копеек. Мужичок взял монетку, поблагодарил и перешел в свой вагон, классом пониже.
Минул год. Дама присутствовала на благотворительном собрании в одном из московских институтов. Выступали разные влиятельные лица – профессора, попечители, члены общественного совета при институте. Вот председательствующий объявил, что сейчас перед собравшимися выступит граф Лев Николаевич Толстой. Лев Николаевич говорил с кафедры по-французски, а дама, глядя на него, то краснела, то бледнела и чувствовала страшное сердцебиение. В выступающем она узнала… того самого мужичка, который поднес ей за двугривенный вещи к вагону. В перерыве, сама не своя от волнения, она подошла к Толстому.
– Лев Николаевич… ради Бога… извините меня. Я вас тогда на вокзале так оскорбила своим действием…
Толстой узнал ее и сказал:
– Успокойтесь, голубушка. Ничего страшного не произошло. Я тогда честно заработал, а вы честно расплатились…
В Туле местное аристократическое общество решило поставить в городском театре комедию графа Толстого «Плоды просвещения»…
Дело было летом, и Льву Николаевичу послали в Ясную Поляну особое почетное приглашение…
Приблизительно за час до начала спектакля к подъезду театра подошел среднего роста коренастый старик, одетый в темно серую суконную блузу, такие же брюки и грубые, очевидно домашней работы, сапоги… Грудь старика наполовину закрывала длинная седая борода, на голове его красовался простой картуз с кожаным козырьком. Опираясь на толстую, суковатую палку, старик открыл дверь и медленными шагами направился ко входу в партер театра. Здесь его остановили…
– Эй, старик, куда лезешь, – заявил ему один из привратников, – сегодня тут все господа играют, тебе тут делать нечего… Проходи, брат, проходи…
Старик начал было протестовать, но его взяли под руки и вывели из театра… Однако он оказался строптивого характера: сел около самого входа в храм Мельпомены на лавочку и оставался здесь до тех пор, пока к театру не подъехал один из высших представителей местной губернской администрации…
– Граф, – вскричал чиновник, – что вы здесь делаете?!
– Сижу, – отвечал, улыбаясь Лев Николаевич, – хотел было посмотреть свою пьесу, да вот не пускают…
Недоразумение, конечно, тотчас же было улажено.