ровского.
Мгновенно оценив обстановку, журналист закричал:
– Стоять!!!
А затем разразился тирадой на русском мате. Причем говорил минуты полторы!
И если ночлежники буквально заслушались музыкой его слов, а позже стали восхищаться, то театральные деятели впали в полный ступор – можно ли ожидать такой изящной словесности от интеллигентного человека, литератора…
Понятно, что, посещая ночлежки, притоны и кабаки Москвы, Гиляровский не мог не знать всей прелести этой части русского языка, но говорить так долго, столь страстно и без единого повтора…
По счастью, ораторское искусство Гиляровского мгновенно разрядило обстановку, и экскурсию удалось закончить мирно.
На премьере спектакля, конечно, присутствовал и Гиляровский.
Поэт Михаил Ковалев, более известный под псевдонимом Рюрик Ивнев отличался ужасающей рассеянностью. Он мог, например, попытаться войти в комнату… через зеркало в передней.
Однажды в какой-то из редакций Рюрик Ивнев получал гонорар за статью, длинную и довольно-таки путано написанную. Пересчитав деньги, он удивленно спросил своим высоким, несколько «птичьим» голосом:
– Простите, сколько же редакция платит за строку?
Услышав ответ, он изрек:
– В таком случае я должен был бы получить на 23 рубля 18 копеек больше: ведь в статье было 644 строки и 34 776 печатных знаков!
Получив разницу от изумленных сотрудников редакции, Рюрик Ивнев поспешил удалиться. На этот раз он попытался выйти через… окно.
Как-то к Федору Сологубу в гости пожаловал Вячеслав Иванов. Беседа двух поэтов затянулась. Несмотря на все свое красноречие, гостю не удалось убедить хозяина в верности своих очередных идей. Раздраженный и огорченный этим Вячеслав Иванов собрался уходить.
Но тут за окном начался дождь, гость пришел без зонта. Федор Сологуб, светски улыбнувшись, предложил продолжить беседу за чаем и, взяв слово, начал методично разрушать все дорогие Вячеславу Иванову представления об искусстве. Это было нестерпимо для Вячеслава Великолепного, но покинуть дом не представлялось возможным, ибо дождь за окном только усиливался.
Незадачливому визитеру стало казаться, что это сам хозяин нарочно насылает дождь, чтобы подольше его помучить.
Наконец, Иванов не выдержал и решил уйти во что бы то ни стало. Однако все галоши в прихожей оказались подписаны, и на всех них почему-то стояло «И.С.».
В 1911 году отцы-основатели «Цеха поэтов» Николай Гумилев и Сергей Городецкий задумали издавать альманах, который должен был объединить на своих страницах акмеистов, символистов и «крестьянских поэтов». Для популяризации нового издания нужно было «заманить» в него как можно больше уже авторитетных и всеми признанных литераторов, чем коллеги и занялись. Одним из первых, кому Гумилев и Городецкий позвонили по телефону, был знаменитый поэт и писатель Федор Кузьмич Сологуб. Договорившись о встрече, друзья не без робости отправились к мэтру, который к тому же был старше их на двадцать с лишним лет (а им обоим едва исполнилось двадцать пять), просить стихи для альманаха.
Сологуб встретил гостей радушно, выслушал просьбу благосклонно и согласился. Недолго порывшись на монументальном письменном столе, заваленном рукописями, он протянул Гумилеву красную сафьяновую тетрадь:
– С удовольствием, с большим удовольствием дам вам стихи для печати. Вот, выбирайте любые. Сколько хотите, столько берите!
Обрадованный Гумилев внимательно пролистал тетрадь, затем, восхищенный, стал вслух читать наиболее понравившиеся стихи.
– Если позволите, мы возьмем эти пять, – наконец сказал он. – Как мы вам благодарны, Федор Кузьмич! Это истинное украшение для нашего альманаха…
– Но, к сожалению, – вступил в беседу долго молчавший Городецкий, – к большому нашему сожалению, мы можем платить только по 75 копеек за строчку. Конечно, для вас это не играет роли, но мой долг предупредить…
При этих словах неподвижное лицо Сологуба, которого с легкой руки Розанова называли «кирпич в сюртуке», и вовсе окаменело. Надо сказать, что Федор Кузьмич, был одним из немногих поэтов Серебряного века, получавших за свои стихи солидные гонорары. Он решительно взял тетрадь из рук Гумилева.
Изумленные столь внезапной переменой визитеры молча переглянулись, а Сологуб стал звать жену.
– Анастасия Николаевна, – крикнул он, – принесите, там, на рояле, стихи лежат…
Скоро появилась супруга и подала Федору Кузьмичу пачку небрежно исписанных листов с неровными строчками. Сологуб протянул их гостям.
– Вот, господа, по 75 копеек у меня только эти. Их могу дать. А остальные, извините…
Растерянные Гумилев и Городецкий сбивчиво поблагодарили и быстро откланялись. И только на лестнице, уже не сдерживая смеха, они насладились стихами, стоившими 75 копеек за строчку:
За оградой гасли маки,
Ночь была легка-легка,
Где-то лаяли собаки,
Чуя нас издалека.
Мильоны женских поцелуев –
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руки Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
Мне первым написал Валерий,
Спросил, как нравится мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон»…
К счастью, Николаю Гумилеву не довелось прочесть это стихотворение (оно было опубликовано в 1923 году), иначе он непременно разозлился бы. Тем более, в этом нескромном перечислении все – правда, даже «стояние у двери». Только Гумилев «заманивал» будущего «короля поэтов» не в «Аполлон», а в свое литературное объединение «Цех поэтов».
Инициатором этого стал Георгий Иванов, который незадолго до того сам сбежал от возглавляемых Северяниным эгофутуристов к Гумилеву.
Северянин, конечно, немедленно заклеймил «предателей»:
От снегоскалого гипноза
Бежали двое в тлен болот;
У каждого в плече заноза, –
Зане болезнен беглых взлет.
Я их приветил: я умею
Приветить все, – божи, Привет!
Лети, голубка, смело к змию!
Змея, обвей орла в ответ!
Георгий Иванов, твердо решивший связать свое литературное будущее с «Цехом поэтов» и энергичным Гумилевым, умеющим воплощать литературные замыслы вопреки всем препятствиям, всячески старался понравиться молодому, но строгому мэтру. Для этого надо было проявлять активность не только в творчестве, но и в привлечении новых членов, помогать работе «Цеха». Вот Иванов и предложил привлечь уже популярного и скандального вождя футуризма.
Северянина Николай Гумилев, возглавлявший поэтический отдел литературно-художественного журнала «Аполлон», читавший и рецензировавший согласно обязанностям сотни издаваемых в России стихотворных сборников, разумеется, знал (дело было в 1912 году) и явно был не восторге от его поэзии, хоть и признавал талант. Но Иванов, видимо, «рекламировал» своего бывшего наставника так активно, что поколебал предубеждение Гумилева против этого «литературного самозванца». Поколебал настолько, что 20 ноября 1912 года Николай Степанович лично отправился с визитом к Северянину, дабы пригласить его в «Цех поэтов». Однако принят не был и в тот же день получил от поэта извинительное письмо:
«Дорогой Николай Степанович!
Только третьего дня я встал с постели, перенеся в ней инфлюэнцу, осложнившуюся в ветроспу. Недели две я буду безвыходно дома.
Я очень сожалею, что не мог принять Вас, когда Вы, – это так любезно с Вашей стороны, – меня посетили: болезнь из передающихся, и полусознание.
Буду сердечно рад, если Вы соберетесь ко мне на этих днях. Вообще, мне всегда радостно Вас видеть.
Для Гумилева ситуация, конечно, была обидная – кто знает, не являлась ли инфлуэнца всего лишь отговоркой. Тем боле, в опубликованном вскоре в манифесте футуристов, подписанном в том числе и Северяниным, содержались прямые оскорбительные выпады против акмеистов и против него лично.
Однако Николай Степанович был не из тех, кто зацикливается на обидах. Попытки сблизиться с будущим «королем поэтов» и футуристами в целом он больше не делал, но рецензии на сборники писал вполне профессиональные без попыток мелко отомстить.
Северянин же, при жизни Гумилева сознательно его «не замечавший», после расстрела не однажды возвращался к его образу в стихах, даже написал о якобы близком знакомстве и визитах в его «старомодный дом» и всегда отзывался с уважением.
Не секрет, что многие литераторы Серебряного века зарабатывали литературными концертами, с которыми им приходилось гастролировать по провинции. Как-то Максимилиан Волошин и Алексей Толстой отправились в подобный вояж. Для усиления программы они пригласили молодого певца-тенора и балерину, дающую отдельные концертные номера.
Гастроли были трудные. В одном городишке долго не удавалось получить помещение для выступлений. Наконец, зал был предоставлен, но только потому, что чей-то вечер, объявленный накануне, не мог состояться.
Концерт начался со вступительного слова Волошина о современной литературе. Оно не произвело на публику ни малейшего впечатления. Но когда на сцене появился худенький тенор, казавшийся вдвое тоньше своего предшественника, по залу прошел легкий шум. В конце выступления, однако, аплодисментов не было.
Когда же перед зрителем предстал тучный Толстой со своим рассказом, публика пришла в восторг и начала хлопать. Завершение же чтения было опять встречено молчанием. Волошин и Толстой недоумевали. На сцену выбегает балерина – гром оваций и опять тишина по завершении номера. При появлении Волошина, читающего свои стихи, публика прямо-таки неистовствовала.