Позже выяснилось, что зрители приняли концерт за выступление иллюзиониста-трансформатора, способного быстро и значительно менять свой облик! Именно оно, объявленное накануне в этом зале, и не состоялось.
Парадоксальность мышления Максимилиана Волошина была широко известна и имела многочисленных ценителей. Далеко не все могли спокойно выслушивать его рассуждения об искусстве и тем более о жизни. Как-то раз он делал доклад на заседании Московского литературно-художественного общества. Речь шла о чем-то инфернальном в любви, вроде 666 поцелуев.
Как на грех, на заседание явился Владислав Ходасевич со спутницей и внушительным букетом желтых нарциссов. Случайно один из посетителей попросил цветок и вставил его в петлицу. Это понравилось еще кому-то, и в результате несколько человек оказались украшенными желтыми цветами.
Выступление шло своим чередом, как вдруг вскочил журналист Сергей Яблоновский, очень почтенный человек, и, багровый от возмущения, заявил, что подобный доклад мерзок всем нормальным людям, кроме членов «гнусного эротического общества», имевших наглость украсить себя знаками своего «союза». При этом он указал на обладателей цветов в петлицах.
Зал взорвался бурей негодования. Однако после выступления многие из присутствующих в тот день на заседании истязали Ходасевича просьбами принять их в этот тайный «союз». Не желая объяснять каждый раз происшедшее недоразумением, он отказывал, говоря, что для принятия требуется чудовищная развращенность натуры. Но это не помогало: человек принимался убеждать, что в его случае это как раз имеется.
Максимилиан Волошин, несмотря на богатырский рост и внушительный вид, был человеком непосредственным и даже где-то очень инфантильным, полагавшим свое мнение единственным верным критерием.
В начале 1910-х он очень подружился с Мариной Цветаевой. Их дружба началась с благожелательной рецензии Большого Макса на первый стихотворный сборник Марины Ивановны, а потом из нее исчез какой бы то ни было деловой интерес. Цветаева часто гостила в коктебельском доме Волошина, именно там она познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Эфроном. Все вместе они замечательно общались. Но однажды едва не рассорились насмерть.
Марина Ивановна написала Волошину письмо, в котором сообщала, что выходит замуж за Эфрона. Она просто хотела поделиться радостью с другом и не имела в виду ничего другого.
Однако Волошин понял все по-своему и в ответном послании начал подробно обсуждать, причем, в негативном ключе выбор Цветаевой и отговаривать от замужества. Шокированная Марина Ивановна ответила очень резко: если Волошин не хочет и не может принять ее выбор и позволяет себе обсуждать то, что является ее личным делом, их дружбе конец.
Большой Макс понял, что переборщил, извинился и больше не возвращался к этой теме. Они с Цветаевой и Эфроном остались друзьями, и до отъезда из России супруги часто гостили у Волошина.
Теми же качествами Волошина можно объяснить еще одну довольно нелепую историю с ним.
У матери Волошина была младшая подруга госпожа Орлова, которая долгое время была влюблена в Большого Макса, но, убедившись в бесперспективности своего чувства, в конце концов вышла замуж за некоего господина Лукьянчикова. Волошин же с присущей ему непосредственностью продолжал общаться с уже замужней дамой, как с подругой, придумывал ласковые прозвища, присылал фривольные письма, словно не замечая существования ее мужа.
Господина Лукьянчикова это наконец вывело из терпения. В марте 1909 года он прислал Волошину резкое письмо, в котором требовал прекратить общение с его женой в таком стиле. Второе письмо, столь же резкое было отослано матери Большого Макса Елене Оттобальдовне.
Волошин смертельно оскорбился и решил вызвать Лукьянчикова на дуэль, чтобы «защитить даму от тирана-мужа». Пылая праведным гневом, он написал своим близким друзьям Алексею Толстому и… Николаю Гумилеву (да-да, тому самому, кого он мене, чем через год оскорбит из ревности к чужой невесте и заставит вызвать себя на дуэль) письма с просьбой быть его секундантами. Казалось, дуэль неизбежна.
Но тут в дело вмешалась сама госпожа Орлова-Лукьянчикова, чью «честь» Волошин так стремился защитить. Она, зная горячность Большого Макса, написала его матери и объяснила, что в защите Волошина не нуждается, негодование мужа понимает и очень не хочет дуэли, даже угрожала самоубийством в случае, если ее не отменят.
Волошин оказался в положении глупейшем: защищаемая дама от защиты отказывалась, оскорбитель из тирана становился нормальным мужем, беспокоящемся о жене, мать смотрела строго и снисходительно и ждала, когда сын исправит созданную им же ситуацию, секунданты, не знавшие подробностей (точнее, знавшие их в интерпретации Большого Макса) недоумевали.
Волошину ничего не оставалось, как под благовидными прологами отменить дуэль. Все были счастливы. А госпожа Орлова-Лукьянчикова и Большой Макс даже продолжили общение и долго сохраняли дружеские отношения.
Едва дождавшись выхода из печати своей первой книги, Илья Эренбург поспешил отправить ее на рецензию Максимилиану Волошину, уже имевшему тогда репутацию маститого критика. Однако явиться самому за ответом у него не хватило смелости, и он отправил вместо себя сестру. Увы, книга не произвела благоприятного впечатления. Волошин упрекнул ее автора в погоне за дешевыми эффектами и даже в… ненужном кривлянии.
– Ты знаешь, – задумчиво делилась впечатлениями с Эренбургом донельзя огорченная сестра, – а этот твой рецензент какой-то странный. Где ты его откопал? Ведь он читал твою книжку… вверх ногами!
Много позже выяснилось, что к Волошину случайно попал бракованный экземпляр, страницы которого были неправильно вшиты в обложку. Именно это больше всего и не понравилось рецензенту.
Александр Куприн рассказывал своему приятелю Владимиру Крымову такой случай.
Корней Чуковский, Максимилиан Волошин, Петр Пильский. Карикатура журнала «Сатирикон». 1910-е годы
«Приехал я в Чернигов. Пошли мы там в биллиардную. Играет на биллиарде какой-то там, здоровый мужчина. А мне говорят:
– Вот это наш местный ветеринар Волкунас, придет с утра, займет биллиард и никому целый день играть не дает…
– Как не дает?
Я подошел к нему и говорю:
– Вы скоро кончите играть?
А он мне:
– Вы кто такой?
– Вам, – говорю, – все равно, кто я такой. Когда вы играть кончите…
– Убирайтесь вон!..
А я – бац его в морду. Ну и пошло. Я засучил рукава и как следует его отделал. Стал играть на биллиарде. А он пошел, вымылся и опять приходит, и опять ко мне… Опять начали драться. Здорово дрались. Он весь в крови. Ушел. Поиграли мы на биллиарде, выходим, а он стоит на тротуаре и ждет, и опять ко мне. Опять стали драться – долго дрались. И мне попало, но ему много больше.
Пришел в гостиницу, лег спать. Наутро встаю, только мыться стал, стучит кто-то в дверь.
– Кто там?
Входит опять Волкунас.
– Что ты, – говорю, – опять драться пришел? Мне уже надоело…
– Да нет, – отвечает. – Скажите, пожалуйста, Зинаида Ивановна, что замужем за нашим лесничим, это ваша сестра?
– Да, сестра…
– Родная?
– Родная…
– Так извините меня, пожалуйста…
Оказывается, он влюблен в нее был. Куприна-то не знал, кто такой Куприн, а вот уже с братом Зинаиды Ивановны никак драться не хотел. Ну, мы и помирились, он и предлагает: пойдемте часа в четыре в эту биллиардную, сыграем партию вместе, чтоб видели, а то все-таки в городе разговоры пошли. Я согласился.
Пришли мы в биллиардную. А посетители, как увидали нас, все до единого разбежались».
За стихотворение «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем…» Николай Гумилев чуть было не выгнал Анну Ахматову из дома. Также много неприятностей доставил поэту ее «Сероглазый король». Ведь читатели были искренне убеждены, что Ахматова описывает собственные семейные перипетии.
Про самого Николая Гумилева, который, несмотря на недостатки внешности, был настоящим Дон Жуаном и умел блестяще очаровывать женщин, причем, в основном талантливых юных поэтесс или актрис, в дамской среде ходили упорные слухи, что одни и те же стихотворения, посвященные возлюбленным, он спокойно перепосвящает новому предмету страсти, лишь слегка переделав. Это было тем более легко, если вспомнить, что в жизни Гумилева мистическим образом встречались дамы с одними и теми же именами, чаще всего – Ольга и Анна.
Николай Степанович сам говорил:
– В моей жизни семь женских имен.
Авторитетнейшим журналом начала ХХ века была «Нива». Ее редактор, господин Марков, деликатнейший и безотказный человек, работал по двенадцать, а то и более часов в сутки, утопая в корреспонденции.
С утра до позднего вечера он вскрывал письма, вытаскивал оттуда рукописи и, не читая их (где уж там читать!), запечатывал в редакционные конверты с одной и той же запиской редакции: «Милостивый государь! Ваша рукопись, к сожалению, не подошла…».
После этого оставалось только надписать адрес получателя.
Как-то одному из содержателей «Нивы» пришло в голову опубликовать на страницах журнала только начинавшую входить в моду Ахматову. На его предложение дать стихи, Ахматова, как и положено, немного поломалась:
– У меня сейчас ничего нет… Я подумаю… Я пришлю позже…
И действительно прислала. А через месяц ей пришел ответ: «Милостивый государь! К сожалению…»
Маркова об Ахматовой не предупредили…
Как вспоминал один из современников, у Ивана Алексеевича Бунина были «сложные отношения и счеты» с ветчиной. Однажды доктор предписал ему съедать свежую ветчину за завтраком. Прислугу Бунины никогда не держали, и жена писателя Вера Николаевна, чтобы не ходить с раннего утра в магазин за ветчиной, решила покупать ее с вечера. Но не тут-то было!..